Сюжет из глянцевого журнала

Капитан

Над землей стоит туман,

Океан кричит и стонет.

Бог всего лишь капитан

Корабля, который тонет.

Лодки канули во тьму,

Пузыри вокруг и пена.

А когда-то ведь ему

Было море по колено.

Было все – позор и честь,

Негасимый свет над рубкой.

Но не знал я – кто он есть,

Капитан с погасшей трубкой.

Я не знал и знать не мог,

И боялся знать от века:

Отчего упавший бог

Так похож на человека?

Кто он? Чудище? Простак?

Неудача в неудаче?

Почему он хочет так,

А выходит все иначе?

Мать честная! Тонет бог

Между звезд, людей и рыбок...

И качается у ног

Океан его ошибок.

***

Что-то где-то отзвучало,

Где-то чей-то гаснет лепет.

Нет конца и нет начала,

Кто-то лепит нас и лепит.

Было – сплыло, позабылось,

Только холод звездопада.

И зачем, скажи на милость,

Повторять мне слово: "надо".

Жить и плакать под сурдинку,

И смотреть, как в час вечерний,

Над землей летят в обнимку

Жизнь и смерть в одних качелях.

Проводник

Тихо тронется поезд —

И, щелкнув замком,

Проводник отойдет

От двери закопченной,

И окатит заварку

Крутым кипятком,

И пойдет по вагону,

Помятый и сонный.

На восток, на восток —

По великой стране!

По большим городам,

По большим захолустьям

Он помчится

В обычном своем полусне,

Неподвластный давно

Ни сомненьям, ни грусти.

Будут станции, «Зайцы»

И кучи рублей,

Будет веник и форма,

Удобная в носке,

Будет вянуть на столике

Книга Рабле,

Позабытая юношей,

Вышедшим в Омске.

Но однажды

Ударит по окнам весна —

И ударят тревожно

По сердцу колеса...

И пронзит озаренье:

Все это —

Она,

Та, что села сегодня

В Серебряном Плесе!..

В рваной сумке своей

Он отыщет билет —

Остановкой ближайшею

Надпись ударит.

Он уткнется в подушку лицом,

Словно в бред...

Машинист усмехнется

И скорость прибавит.

Остановка. Перрон...

Ах, какой гололед!..

Снова тронется поезд,

И он встрепенется,

И рукою взмахнет,

Но стоп-кран не сорвет...

И другою взмахнет...

И сорвет —

И сорвется!

Будет ночи без сна

У окна проводить,

Будет ждать возвращенья

К тому перегону,

Где окончилась вера,

Что можно прожить

Так же просто,

Как чай разнести по вагону.

Андрей Темников

Чаячья отмель

Не здесь ли песок ноздреватый

И лодка убитая сном

Под веками отмели спрятан

Голодный мой снящийся дом

Он видится всем этим ивам

Всем соснам и остров во сне

Разбросан по комнатам милым

А дом не пускает ко мне

Там окна заляпаны илом

Колышутся гвозди в стене

И нравятся маленьким пилам

Печальные корни гостей

Вдоль отмели чаячьей птичьей

В ночном серебристом шелку

Напрасно уключины кличут

И весла царапают крышу

И днище скользит по коньку

Сторожа

Сторожа обходят вокруг
сторожа меня сторожат
я ружейным маслом пропах
словно я оружейный склад
Голова моя без корней
а в глазах все время песок
это пристань: стою на ней
и к перилам ее присох
это пристань и ресторан
это бунинский пароход
на колесах - Бунин Иван
и звезда, а над ней - Речфлот.
О, какая тоска в душе
веселятся в окнах кают
а от них по черной воде
ледяные рыбки снуют.
Я давно на земле прижат
я давно не хожу пешком
сторожа меня сторожат
развалился мой старый дом
повалился и сгнил забор
все цветы на земле лежат
да и нет их, цветов, с тех пор
как они меня сторожат

перебили тиграм хребты
ободрали с ангелов пух
я просил не трогать стрекоз
и в живых оставили двух

так какой ехидной зачат
этот выводок фонарей
и зачем они сторожат
драгоценный ветер, Борей?
За дрожание, лепет и смех
покатился в руку медяк
развязался Улиссов мех
опустел и снова набряк.
За веслом следил я давно
а весло стояло в воде
И куда бежать, все равно
пленницу не спрячешь нигде.
Отцветать никто не желал,
не желал, а все отцвели,
вон, пион как ярко пылал, -
лепестки засохли в пыли.
Но пион по-гречески - гной
тоже, верно, жили, как мы
украшая боль, а со мной -
шесть плодов китайской хурмы
если я рисую пейзаж
он, как воск, от зноя течет
и опять мой сторож, не страж,
из ружья по лебедю бьет
он устал, и мимо картечь
разрывные пули весны
я не спал, я хотел бы лечь
на вершине этой стены
но вокруг идут сторожа
и они меня сторожат
радужные крылья стрекоз
ледяною мукой дрожат
разгоняя ряску хвостом
все играют мертвой водой
два глазастых чудища. Дом
пахнет луком, пахнет бедой

перебили тиграм хребты
ободрали с ангелов пух
я просил не трогать стрекоз
и в живых оставили мух

***

В тоске по сказанному внятно

Я прохожу цветные пятна

И мертвые ношу листы

Куда вбежали оленята

Теперь их тень полынь и мята

И зверь голодной немоты

Я жду что там один из вас

Проступит что вчерашний сад

Застынет мне огня не надо

Большого озорства и стад

Не жду пускай никто не даст

Плода тепла терпенья лада

Скорей пускай зима наступит

И приговор который студит

Пускай они произнесут

Я жду что радость это будет

Что равных с равными сведут

И в этих толпах просияв

Я жду что новый Голиаф

Раскаянья не испытает

И снова внятных оленят

Которых нам искать велят

Честь и тоска в лесу не станет

Огромный лес никто не смеет

Внести огонь и мрак развеять

И для того окольный путь

И для того трава примята

Чтоб мыслимые оленята

Оттуда к нам могли свернуть

Евгений Чепурных

***

Лихо зеркало горит,

Загоревшись ярким днем.

Будто мир благодарит

Лишь за то,

Что он есть в нем.

И что нету пустоты,

От которой всем темно,

И что есть трава, цветы,

Старики и домино,

И за то, что высь светла.

Уважаю этот взгляд.

Молодые зеркала

Отражают, что хотят.

***

Ночь. Прогулки по полю.

Разговор на крыльце.

Только глупости помню,

Только глупости все.

Ночь.

И слышно спросонок,

Что от тайных обид

Вся земля, как волчонок,

В лунный омут скулит.

Потихоньку.

Не споря

С тяжкой долей своей.

И не хватит нам горя,

Чтоб скулить вместе с ней.

***

За хмурость в окнах побрани меня.

За то, что боль былую бередя,

Из вариантов нынешнего дня

Я выбираю вариант дождя,

В котором можно вместе и врасплох

Встать под один брезентовый навес.

Пускай потом через какой-то вздох

Уйду один дождю наперерез.

Уйду, как есть, влюблен и виноват,

Но ощущенье выживет во мне,

Как два квартала медленный твой взгляд

Несу к дождю впридачу на спине.

И мне легко касаться на лету

Вот этих влажных быстрых паутин.

Как будто бы я все еще расту,

Как в детстве,

Но расту не я один,

А каждый двор, и кустик, и мосток –

Весь мир растет,

И можно потужить

Что оттого

Я до сих пор не смог

Ему на сердце руку положить.

***

Той ночью

Никого не обокрали.

Не задушил Отелло Дездемону,

И не ушла под воду Атлантида,

И Змей Горыныч не поджёг Москву..

Поскольку, усмирённые любовью,

Мы ничего такого не хотели.

А Бог смотрел на наши именины

И не желал нам праздник омрачать.

Поскрипывали перья летописцев,

Чумацкие костры горели в поле,

Посапывая сладко, спал Сальери

И улыбался Моцарту во сне.

А ты всё разливала чай по чашкам.

А ты всё говорила: «Будь, что будет».

А я всё говорил: «Ага, конечно».

И так и было. Так и было всё.

Александр Уланов

***

под головой потрескивает рисовая шелуха

что ты делал в день когда погиб Гильгамеш

даже если проснёшься с цветком в руке

никогда не спрашивай любят ли тебя

с четырех углов попарно подкрадываются огни

девять воздушных шариков девять ненужных солнц

человек заблудился в людях в тесных глазах

медленно испаряется слово начерченное водой

бог Сумиёси помощь пишущим и плавающим по морям

отпусти меня и тогда останусь с тобой

помощь помеха одно и то же осколки мосты

и все ближе праздник полной осенней луны

***

Кипяченый Китай за убитый орех

ядовитая сказка царапает лоб

мандарины стеклянной потерей блестят

и устроилось солнце в ночной кожуре

а сквозь воздух идет электрический ток

в зооморфный подвал тугоплавкой москвы

неживыми журналами серой соплёй

за квадратные градусы окон пустых

отказавшийся чай или внутренний дождь

несерьезный вопрос на трехзначный ответ

и один к одному поднимает лицо

различая и слушая сложную пыль

***

У каждого дня свои созвездия, потому-то его и можно найти. Но что такое день? что такое тепло? Лютики? Бабочки, ныряющие без плеска в полдень? Но сто́ит ли быть слишком проницательным – сто́ит ли знать, что в этом полдне превосходит восторг? Стои́т ли знать полевых цветов? Белое спит в лилии, в её коротком "всегда". Кто исчезает в густой траве, где в молчании возрастает ручей. Ночь пока в зёрнышке на его берегу, но будет полночь к северу от луны, и полночь к югу, и всадник будет скакать вокруг пропасти сна, и тьма приспособится к нашим глазам.
Знать о поддельности позднего лета и дать ей убедить себя. Трижды отрекаются – не в силах выдержать эту лёгкость – и трижды возвращаются к ней. Только одного никогда не застанешь дома. Время пригладить волосы.
Спелость обнаруживает мороз. Того, кто замёрз, отпускает снег. И умирающий отпускает цветы к пчёлам. Смерть спокойна – небрежна – носом клюёт до трубы. Но если смерть будет скорее – может, и жизнь вернётся раньше? Надгробный камень – хорошая опора. Наконец закрытая дверь – хороший подарок. В комнате падает мята.
Правдоподобно небо – земля неправдоподобна. Письма растут медленно, заполняя разрывом пробел, обучая нас времени. Они повторяют летний день.
Когда масло закончится, фитилёк будет сжигать лампу. А колокольни – передавать друг другу рассвет. Утро имеет стебель – потому что оно цветок.

Галина Ермошина

***

Жесткая трава,

ее узкие полоски

изрезали ноги.

Ты еще помнишь это,

но уже не откликаешься

на имя.

Соломенный берег

и трубчатые цветы

останутся здесь,

и тяжелые упругие рыбы

будут приплывать сюда утром,

не зная,

что это –

тоже ты.

***

А дельфины не могут долго держать печали,
рыбьи шорохи в медном расплавленные не зря,
чья вода ведёт к переменам из дня и дали,
и на дне восковые фигурки и бабочки у фонаря.

Ты торопишься в этот прямой и заржавленный воздух,
караваны ближних путей, не приводящих к раю,
что же должен опять принести – в кармане осыпь
медных трамвайных дней, жёлтая сеть сырая.

А дельфины не знают ни печали, ни страха,
там, где их потеряли, не вспомнят, где уронили,
а где-то во внутреннем море
большая есть черепаха,
что всё это собирает и не делится с ними.

***

Не успевая за этой солью – не добыть ее убывание черен[п]ки звона вмятины пальцев тянут воздух грубых горошин по спине книжной арки.

Тут бы и вылеч[п]ить глину от рук, стряхнуть вровень белым точкам и квадратным часам. Как дышать без передышки, завинчивая толстое стекло с обеих сторон марлевой медали, а ржавый жар в[п]ливается в деревянную вертикаль.

К падающему прислонись стеклом и падением помоги. Теперь как в воде будешь держать что там еще кроме того что есть.

Георгий Квантришвили

Сюжет из глянцевого журнала

у тебя

полная невезуха

сын-наркоман

стащил бриллиантовый перстень

купленный тобой для любовницы

есть опасения

что в оффшорной зоне

пропадут несколько миллионов баксов

оформленные по сомнительным документам

родственник

вхожий в администрацию Президента

намекнул

что частью газовых акций

придется поделиться

в связи с предполагаемыми

перетасовками в акционерном совете

сидя в ресторане

ты угрюмо хлебаешь черепаховый суп

погруженный в тяжелые мысли

а мы

искренне сочувствуем

твоему человеческому горю

На твое усмотрение

пощупай свой пульс

поглядись в зеркало

ущипни себя за ухо

вероятно

жизнь продолжается

остальное

на твое усмотрение

Действительность

Твоя жизнь

действительно ли она

твоя

и действительно ли это

жизнь

***

Диктаторы стали привычны, как семечки

из скорлупы выстрелов

отряхивается ещё неоперившийся самодур

ему подводят белого коня

или бронетранспортёр –

на выбор

Он выбирает второе (такое уж время)

и едет по площади

сопровождаемый ликованием народа

Для начала – расстрелять поэтов

Нахмуренные лбы приказов

вздёрнутые на столбах

думают обо мне

"Ты хочешь сражаться за Родину?!"

Ты должен сражаться за Родину

орет сержант

утаптывая сапогами живот новобранца,

кованые каблуки скрежещут по пряжке ремня,

из которой прыгают искры

зарываясь в снегу

Ты должен сражаться за Родину

это уже радиоглотки

покусывают уши мещанина

Он распален от собственной храбрости,

ещё бы, такое случается раз в жизни

Ты будешь сражаться за Родину!

Неправда!

Ведь мир огромен

Мы живём в огромной Вселенной

Но диктатор берет за шкирку

и тычет носом в маленький клочок

Вот это твоя Родина, вот это – приговаривает он

Ради этого клочка ты должен уничтожить все остальное

Я чувствую

как под его пальцами вылезает шерсть

и я начинаю рычать

У-у-у-рррр!!!

Нет.

Всё это меня не касается.

Я поэт.

Я завариваю чай на угольках души

в собственной пещере

которую сам вырыл и сам заселил

У меня под потолком кружатся рифмы

я открываю тетрадь

и зову их "цып-цып-цып"

и ловлю их целую кучу

Иногда приходит Лёша

у него пещера где-то неподалёку

он садится, по привычке потирая руки

Здравствуй, Лёша, как поживаешь.

Лёша улыбается, и рассказывает новую трагедию,

которая с ним случилась

Он словно мой брат

Мы очень похожи

только он пьёт зеленый чай

а я предпочитаю черный

У него похожая пещера

и хорошая коллекция

мы помогаем друг-другу как можем,

но ему пора уходить

иначе выкипит чайник

который он не успел снять с угольков души

Сверкая оловянным взглядом

он исчезает

Я слышу его удаляющиеся шаги

которые совсем не мешают тишине

Вдруг на тишину наступают сапоги

лакеев нового диктатора

Лёшин шаг замедляется

"Ты будешь сражаться за Родину!?!

кричат сапоги ему в затылок

Нет! отвечает он

мы живём на огромной планете

мы живёт в огром…

Ему не дают закончить

несколько выстрелов

опрокидывают небо ему на голову.

Я кричу

и просыпаюсь

угольки полыхают огнём

а чайник давно уже выкипел

я сыплю землю в огонь

Бесполезно

Земля тоже горит

К выходу!

и вдруг я замечаю

что пещера превратилась в яму

обращённую краями к мусорной свалке

Константин Латыфич

Гора(Часть IX. Он на Горе)

Он на горе. И эта гора везде. И эта гора – везде, потому что он сам для себя стал этой горою. И тогда боль стекает с кистей и щиколоток на песок. И кто в гору идёт, тот, как ствол корою с берестой, нарастает светом, в котором аорта – крови удар принимает, как больший прилив берег седого Понта, чтоб мозг - хризантемой белой расцвел, и на дне зрачка золотел налив папировки, и зеленью бергамота полнилась темнота, и вязью горячих листьев; и синих слив плоды лопались в междометия, и слоги - в фасоль. И облака текли в рот перистою чередою. Так гора принимает его. Так гора принимает его. И так он принимает гору. И в речь, в ёё молоко, он перетирает соль воспоминаний и сажу страха, вдыхая в себя слова, как пловец - стайер, что с брасса на кроль, и с кроля – на баттерфляй переходя, ускоряется, и, рывком над горькой и штормовой водой взлетает. И потому, от тяжести ноши, ему на склоне – легко, и пот, капающий с век,- слюдой от жара спекается. И, сквозь неё, ему уже видны: дрофа в полдневной степи, ночной козодой с отраженным в глазу отсветом Сириуса, и кипарис, как знак, переводящий диез - в бемоль. Так гора помогает ему идти. Так гора помогает ему идти. И он идёт. И дрофа - квохчет, и козодой – токует, и кипарис нагоняет ветер, что стирает морщины с лица у сидящих на скамейках в парках, и на бис оркестр на веранде повторяет «Прощанье славянки», дикий козёл с серебристою бородой от ягнёнка в стаде – отходит. И луга, пашни, что под Солнцем - раскалённой сковородой обжигали ступни – принимают летящие зёрна в себя, и зерно в земле умирает, и молодой побег ржи наливает колос, чтобы ковался серп, и, у края поля, дом – детей охранял от лис. И потому гора толкает его вперёд. И гора толкает его вперёд. И он идёт вперёд. И так впускает в свои глаза, как через ставни настежь распахнутые - лоб матери, что наклоняется к уху, и погасший плафон, и давний мотив с чёрной пластинки - под шершавой иглой фокстрот, и губы, вздёрнутые как уздой от запаха соснового гроба, телефонный звонок с долгими гудками, и отзывающийся бедой на другом конце провода, зеркало, которое не потеет и тёплое от любви к отражению седой пряди, кончика носа – и в декабрьском сне, где Нила длинна совпадает с размером Савны.* Так гора помогает ему не падать. Так гора помогает ему не падать. И он не падает, потому что хранит все реки во всю длину их, и все мысли о них - во всю высоту их, и потому от своих обид - грязно - жёлтую белену по краям пустырей, он в памяти навсегда меняет на порыв аквилона над дальнею слободой. И на сбитых костяшках рук - отблеск костров, что трещат во дворах с посаженною резедой. Там дети - классики чертят мелом и крутят скакалку и корешки: «Айвенго» и «Зверобой» ищут на книжных полках в домах, чтоб через каждый подвиг знать сюжета тёмную пелену. Так гора помогает ему видеть её вершину. Так гора помогает ему видеть её вершину. И он видит вершину. И склоны к ней, как лучи сходятся, словно чертёж для рук, сведённых после разведения в стороны, так они - ключи подбирают ко входу в небесные атриумы и кремли, что Зодиак вращают, и уводя за собой Козерога и Льва - вверх, до апогея, настраивая в такт огненные валторны и ледяной гобой вулканов, и тем мёртвое сердце, как будильник, заводят, и с тиканьем - ритмов его перебой обращают в свет, в котором тот, кто идёт на гору. Его свет тот плавит, как в большой печи. Так гора помогает идти к вершине. Так гора помогает идти к вершине. И он идёт на вершину. И поэтому рёбра его – белеют под напряжением нежности от каждого шага. В каждой точке горы он знает, что уцелеют в этом свете: лицо и разбитые в крошку колени; зрачки, терявшие некогда цвет - голубой наполнятся сканью, сплетающей нити свои - в яблоню, в вяз, в избу, что короткой трубой дымит, в сени с мотыгою у стены, в клеёнку с мокрым ободом от стакана, и нижней губой дергающего язя на ней, и вокруг, другом - другом прощённые, о приходе сюда не жалеют. И тогда вершина горы близка. И вершина горы близка. И он близок к вершине, когда на вечерней заре распевают тропари хоры, и тем приближают блики её к лицу, и голоса эти – ясны ему, как и слепым поводыри - отчётливы в темноте; и единая раньше вершина, с каждым стихом развёртывается грядой, и с каждым припевом – дёрн на них, камни, оползнем, - вниз летят, оставаясь пустой рудой, чтоб только воздух в каждой горе, словно волан взлетал, и суббота сливались там со средой, и пятницей, чтоб стать воскресением, о котором весть по кругу передают – озёра и звонари. И тогда на вершине каждой горы видна другая вершина. И тогда на вершине горы видна другая вершина, с которой считываются все письмена комет, зигзагом блуждающих, всех корней и листьев, всех ветров на песке и все имена тех, кто в этих песках бредут, и с дрожащей надеждой гадают: когда протрубит отбой для них – по этим кометам, по листьям и по корням. Лишь на ней, как дневной прибой пирс, принимают и хранят в себе: ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ ВСЕГДА И ВЕЗДЕ и тогда судьбой не называют жизнь, и с коней: Белого, Рыжего и Чёрного навеки сбрасывают стремена. И тогда он идёт и на следующую вершину. Он идёт на следующую вершину. Он идёт сквозь Туманности по размолотой соли звёзд чувствуя их пальцами, как тёплый живот матери, как её ладонь, как на дне тёплых гнёзд траву, как футбольный мяч, пойманный в самоё «девятке», как циферблат часов, чей бой напоминает о портфеле и школьных тетрадях, о малине в молоке, о переулке, где в любой дом заходят без стука, где на верандах вишни варят в большом тазу, и где кукушки сбой в соседнем лесу, когда пробивает «двенадцать», перекатным клёкотом исправляет клёст. И он знает, что не упадёт никогда. И он знает, что не упадёт никогда, потому что все дороги и пашни, все сёла и все города держат его, как он держит их - на весу, на рябой поверхности зеркала океана или пруда, разгоняя круги по ним, каждым выдохом своим, каждым возгласом для того, кто сумой пустой лишь богат, кто в забой с антрацитовой пылью спускается, кто устал, кто домой никогда не вернется. Чтоб безногий - ходил, лежащий во тьме - вставал и говорил немой, он сливается с каждою их звездой, и тогда для всех и всегда одно: и его посев, и его страда. Так он показывает другим – вершины их гор. Он показывает другим – вершины их гор, и на этих вершинах они душам своим: «Лети сюда», - повторяют, и потому повторяют просьбы о караванах в степях, чтобы те с пути до колодцев – не сбивались; чтоб самолёты садились в аэропорту; чтоб как день седьмой был каждый следующий день; чтоб в горле горячий чай - грел и от простуды берёг зимой. И тогда он в каждом дереве и цветке и в каждой туче - жив, и тело своё не зовёт тюрьмой, и холодком обдувает висок в жару, на реках ломает лёд. Он верит, что должен всегда идти. И он идёт.   Византия   ***   Солдат не спит. На башне от тревог он защищен, как будто оберегом. Империя – тиха, покуда в ней дорог не видно под разливом или снегом. Возле зубцов достроенной стены - на высоте - он не услышит плеска дельфинов подплывающих. Полны все погреба в столичных и эдесских домах - бобами, солью и вином. Прасины и венеты* все полотна свернут до новых скачек. Ипподром - пустеет. Лишь Змеиная колонна и обелисков ряд - пересекают круг, очерченный трибунами, что шёлком накрыты были. Сотни тысяч рук, когда борьба с медведем или волком заканчивается кровью – взметены на ярусах. И, став слоновой костью, циркач и зверь навечно сплетены, и вновь окружены многоголосьем. Здесь статуя того, кто всех сильней, и чудеса – от Кипра до Солуни, и вход, с квадригой бронзовых коней, - освещены весенним полнолуньем, которое из душной темноты со звёздными равняет небесами верхушки кипарисов и листы, что купол золотят над парусами, наполненными пением. И вверх они возносят, видимый с пролива, купцам венецианским, и для тех, кто виноград и чёрные оливы растит в горах - равноконечный крест. Он первый луч замеченный - с востока на землю отразит, чтоб перемена мест его - возможною не стала. И до срока запущен ход всех солнечных часов. В реке лосось подталкивает Образ к рукам крестьянки, чтобы для Весов настало равновесие. И сто раз монах неспешно в гулкий семантрон бьет молотком у деревянной двери. На платье Лик навек запечатлён. И смальтою продолжен в полусфере. Под ним, стоящий прямо, неофит задержит учащенное дыхание. И тихий свет на время приоткрыт пока еще доступному молчанию.     Леонид Немцев Ночное радио   Как осенью невосполнимой Все продолжаю ждать дождя Хотя обвел деревья иней Внезапно стройность выводя Ветвей то волны их то клинья   Заботой поздней воспален В речистом мире копошиться Антенну выпущу Далек И так увертлив голос мнится И внятно говорит: Il pleut!   Туда туда где мостовая Натерта грифелем моим Где ветвь трясется оживая Француз уже неразличим Лишь шума искра дождевая   Давно во мне уже тот город Бульвар мой дом напротив сад Его коплю с повадкой вора Подменой у родных оград То лиц то дерева то сора   И не было экспресса дали Догадки со вселенских нив Все карты как большие шали Зимой в моем дому сложив И дом и дождь мне показали     Негатив Полупризрачным клейким путем паука Обозначенным наспех росой Поднимаемся по невесомым кругам По ходам в смутной плоти земной   Или страх без пожизненной тяги И легко без вниманья небес? …Рукоделие – мир наш белес В тон лежащей под словом бумаги   Разговор о красоте   «Об этом ли? Стоит ли – умом И – словом?»   – Надо: и об этом Но не звуком (Настоящее бесстрашно) Вот: Без сути И сговора: То что скользит: С щеки – На шелест вершин С блика – На улыбку   «Стал вопрос – напрасен: Понято (– как-то –): Красота мгновенна Где смотрят – Ограничение взора»   Но – разве: это? На щеке ли В дереве На воде?   Вспомни: скользит С них сходит: Если угнаться То – не взглядом   БАШНЯ Н.Т.Рымарю   Есть слово которое строят как свод Чтоб слушать его высоту И каменщик с ношей годами бредет К вершине в тревожном бреду   И тем его плечи отягощены Настолько что брошенный дну Единственный камень столпы вышины Уводит с собой в глубину   * * * Неясный дар уходит в отчужденье Как редкость древняя которую теперь Не взвесит ювелир – есть подозренье О тайной ценности но боязно потерь   Просверленная раковина – слепок Амфитеатра сжатого в кулак Игрушка перламутра с ней нелепо Возиться если море их и так Немало выбросит   Но может быть туземец Блестя белками пальцами треща Предложит за неё шелка и перец И домик из плюща и камыша   И скажет нацепив шнурок на шею: Теперь я царь – я верный знак имею   Сергей Лейбград ***   Список Шиндлера. В цилиндре то ли Бельман, то ли Пушкин, конус елочной хлопушки, Льюис Кэрролл, Астрид Линдгрен, конь в пальто и клоун с рынка, ослик глиняный в ермолке, ювелирная икринка... Что еще на книжной полке? Что еще на этой стенке? Тени, отблески, оттенки, Чехов, лампа из латуни, медный росчерк на латыни, пыль зеленая, как с Марса, сфинкс картонный над кроватью, семисвечник, вымпел Барсы, деревянное распятье, львенок, ангел, бюст Давида, два американских вида, нецке, Хармс, Айги, Фемида, мяч футбольный, шишки кедра, рваный зонтик маскарадный, удивительная щедрость, восхитительная жадность... Список кораблей небесных я прочёл до середины. Наши души неуместны, наши судьбы неизвестны, вещи - неисповедимы. Для чего перечисляешь? Для чего запоминаешь? Ничего ты не запомнишь. Ничего ты не заполнишь. На костях твоих височных, на часах моих песочных только полночь. В сигаретном этом пепле, в порошке небесной тверди ху из ху на тонком стебле страсти, грусти, жизни, смерти?..   На смерть капитана авиации Смирнова, трижды женатого, писавшего от одиночества мемуары и умершего от старости в возрасте 87 лет Ни калмыка, ни тунгуса, никого на все края. Никому ненужный мусор - жизнь прошедшая твоя. На твоё пустое кресло ночь стекает, как вода. Никому неинтересно, что терял ты и когда. Флаг полощется на леске, Спит Самарская лука. Ты теперь в Борисоглебске, в сорок третьем на века. Даль смеркается, как плазма, я кормлю твоих синиц. От оргазма до маразма - взмах заплаканных ресниц. Всё нечётко, всё нечисто, и кругом одни кресты. Исчезают атеисты, как нездешние цветы.

Сикстинская капель

1.

Наши души выпускают в небо, как дрессированных птиц,
чтобы через минуту-другую они возвратились
в газовые камеры своих тел.

2.

Твоя рука, как в юности, узка.
Минута до финального свистка.
Опять ничья. Игра, как коромысло.
Я прысну на словах «отныне, присно
и на века».

Последний смысл – ни в чём не видеть смысла.

3.
Ночных минут упрямый геноцид.
Не утешаться - повод слишком весок.
В органных складках тусклых занавесок,
сорвавши горло, музыка молчит.

4.
Растворимая таблетка аспирина
пускает пузыри со дна стакана,
как утопленница Офелия.

5.
Вот мы.
Вот мы и выжили.
Вот мы и выжили из ума.

6.
Сиртаки похожи на замедленные Семь сорок.
Несть ни эллина, ни иудея...

Роман Самсонов

Солнышко

Засмотрелось Солнышко
в зеркала озёр
Разлетелось Солнышко
на семь тысяч снов
На семь тысяч слов
разных языков
Вместе их собрать
выйдет: бэр-бэр-бэр

Выпекали Солнышко
да в семи печах
Разносили Солнышко
по семи столам
Ели гости Солнышко
да с семи сторон
Крошечки медовые
птички разнесли

Из соломы Солнышко
катит по полям
А из сена Солнышко
катит по лугам
Девушкино Солнышко
из цветов лесных
Мальчиково Солнышко
строем на войну

Мы отыщем Солнышко
в дальней стороне
Мы отнимем Солнышко
у плохих людей
Мы повесим Солнышко
во красных углах
А в озёра Солнышку
не дадим смотреть

Кто гулял за Солнышком
не пришёл назад
А кто слышал Солнышко
плачет по ночам
Кто увидел Солнышко
выжарил глаза
Кто с ним разговаривал
все слова забыл

Я ходил за Солнышком
по речным пескам
Спрашивал о Солнышке
у жемчужных врат
У росинок утренних
у вечерних звёзд
И никто о Солнышке
мне не рассказал

Я сижу на тропочках
возле облаков
И целуюсь с мальвами
очень хорошо
У меня котомочка
от чужих людей
И на шее тряпочка
слёзки собирать

***

Маленький Принцип
Он кормит свою Сову
На планете
Где я иногда живу
Он думает - эта крыша ничья
И искры летят из трубы на снег
Для забавы
А я
Свинцовое фото в истлевшей насквозь газете
Я справа

А далеко внизу
У другого конца трубы
Человек
С его нижней седой губы
Где-то сорок последних мон
Очень чёрный висит мундштук
Полный дыма
И он
Изучает газетный лист за минувший истлевший век
Всё мимо

Он когда-то был я
В его жизни случилась мета
Он стоял
Переполненный жаждой сил
Он собрал кирпичи в трубу
Он достал бутерброд, откусил
А газету отбросил
С мостовых поднималось на крышу лето
Перегретой прозрачной патокой
За рекой
В деревнях ни огня, ни света
Безраздельный покой
Только небо вконец обезумевшим стягом
Пылало
Он потрогал небо рукой
И оно пропало
Человек запил бутерброд ситро
И спустился в квартиру
Неспешным шагом
Сунул в трубку табак, раскурил
Под землёй грохотнуло метро
Его трубка в руке пропала
Не вернулась со службы жена
Никогда
Не позвонила, не написала
Он смотрел на её портрет
Много лет
Пока не заметил
Что портрета её не стало
И пятна на обоях нет
По привычке
Он пошарил в кармане
Ища папиросы, спички
И уже даже предполагая ответ
Ни того, ни другого, ни даже кармана
Нет
Тогда человек вскочил
Обежал кабинет и залу
Он хватал всё подряд
Всё немедленно исчезало
Не исчез только старый халат
Его кресло, мунштук, газета
И одна очень странная сигарета
Где-то сорок последних мон
Она наполняет дымом его мундштук
Газету он не выпускает из рук
Да угли мерцают и греют в его камине
И именно эти искры летят на снег
На крыше
Где Маленький Принцип
Кормит свою сову
У него не кончаются мыши
В карманах пальто
Ничто
Не умеет вести себя тише

***

Любимое существо

Может быть спрятано

В абсолютно случайном теле

Твоё тонкое вещество

Прилетает: Ты в деле?

О, да! Я конечно в деле!

Так деревья

Дотягиваются друг до друга пыльцой

Жив

Жив

Жив

И Горшок, и Кобейн, и Цой

Средь бумажных страниц

Отыскался кленовый листик

Я не мистик

И ты не мистик

Никто не мистик

Только магия - вот она

Вспыхнула и горит

И забытая

Трижды забытая осень

Воскресает

И те же слова говорит

И смеётся

И так же хитрят глаза:

Ты не против?

О, нет! Я конечно всецело за!

Любовь Глотова

БОЖЬЯ ОШИБКА

«У меня два ребенка — дочка и дочка,

и нет мне ни одного сыночка.

Адам на меня не глядит.

Все нудит — если третий окажется дочкой,

пойдет да и сам родит.

А я уже бочка бочкой. И тот, кто во мне,

откликается на «доченьку-дочку»,

а когда говорю — «сыночек ты мой, сыночек», —

кулачком не стучит, молчком молчит.

Душа у меня болит», —

так Ползучему Гаду говорила Лилит.

«Он бросит меня, он уйдет к этой, как ее, Еве.

Она целыми днями сидит на древе, поедая плоды.

Бесцветная! Из чего ее сделали? Из воды?

Посмотри в ее глаза, Адам! Они как пустые ведра —

она и не думает о тебе! А ты

примеряешься к ее бедрам,

думаешь — Ева родит мне пацана,

здоровая баба она».

Лилит родила четвертую бабу в семью.

Адам сказал, что все это он вертел

на своем краю.

Вещей не взял, так голышом и направился к Еве.

Та сидела на древе,

прозрачная, что из воды выпрыгнувшая русалка.

Адам сказал:

«Ты моя самка,

а другая — божья была ошибка.

То, что было с ней, несчитово. И да будет все снова,

да будет все снова. Аминь. Готово».

***

Шел день шестой от сотворенья мира.

И шла корова с выменем пустым.

И ветер гнал листы деревьев мимо

по странным траекториям своим.

И захлебнувшись ветром и травою,

и голосом, плывущим из небес,

шел я один… и рядом ты со мною.

И за тобой усталый плелся бес.

Шел год шестой, на убыль шла луна.

И ветер наши гнал стада на север.

И думал я, как ты теперь – одна,

растишь детей и сушишь козам клевер.

И думал я, что двое сыновей,

как вырастут, все сделают иначе.

Но ты не плачь, ведь женщины не плачут,

тем более – божественных кровей.

…Один остался, да и он ушел.

И ангелом второй взлетел над миром.

Двадцатый год от сотворенья шел…

И жизнь прошла, гонима ветром - мимо.

И не посмел я утешать тебя

и что-то предпринять во имя Бога.

И только бес топтался у порога,

запретный плод в копытцах теребя.

***

Прабабушка за окном,

как бабочка за стеклом.

Вышла бы на улицу — ножки не идут.

Вылетела бы в форточку —

крылышки не летят.

А как раньше, с палочкой — цок-цок.

А еще раньше, галочкой — фью-фью.

А теперь на креслице — качь-качь —

ходить не получается, хоть плачь.

Левая нога

болит и болит.

Как малая лялька,

ночью уснуть не дает.

И прабабушка

песню поет:

«Дра-та-рита-рита-та,

вышла кошка за кота.

А от кошки мышь, мышь

спряталась в камыш-мыш,

а за мышью жук, жук,

он рогами стук-стук.

Мышь от страха жужжит —

аж камыш дрожит.

Мышь от страха пищит —

аж камыш трещит».

Я проснусь и начну кувыркаться, на голове стоять,

а прабабушка — Лермонтова читать.

Я из комнаты в комнату побегаю немножко,

а прабабушка книжку отложит, погладит кошку —

и ножку кутать начнет,

натирать соленой водой,

таблетками убаюкивать боль —

тут я подбегу к пианино,

чтобы сыграть Ноту Соль!..

Милая, в гольфах красных

ты — словно волшебный гном!

Слышишь, слышишь —

в саду за твоим окном

яблоки падают — бом, бом...

***

Тучи здесь бродят тихие,
Несколько даже серые.
Это страна Сизифия.
Это страна Неверую.
То, что Другойкакойнибудь
Счастье, ей никчемушина.
Эта Почтипокойница
Ледовитым застужена.
Я то что – Птица Вольная,
Только пою да радуюсь.
Эту страну Хвойную
Я б назвала Радугой.
Здесь по весне – гроздьями
В небо летит черёмуха.
Это страна Грозная
Выстрелит - да без промаха.
Чую ее – Бедную.
Чую даже – Богатую.
Это страна -
Неведаючтотворюнадсолдатами.
И всеми своими соснами,
В чем-то еще корабельными,
После метели сослепу
Флаги раскинет белые.
По осени вся рябинная,
Дождями умоет руки мне,
Такая она Любимая,
Громадина моя Хрупкая.

***

У земного солнышка,

у солнышка земного

есть маленькое колышко

из дерева большого.

Оно на этом колышке,

как часики на гвоздике

прицеплены к стене,

а солнышко прицеплено

к небесной вышине.

А КАК

оно прицеплено,

то непонятно мне.

И КТО

его прицепливал,

совсем не ясно мне.

Но мальчики и девочки

сейчас расскажут мне.

Сестренки и братишки

все-все расскажут мне.

Кузьма Курвич (Сашка Светличкин)

Пост мортум

1.

Когда говорим вокзальное привокзальное

Значит всегда, что второго сорта

Таксисты, лохотронщики, беляши

На вокзале только пост мортум

Хотя среди привокзальных сосисочниц

Ходдожница есть современная

Рисует оранжевым красным и белым

Зелёным сыплет проникновенно

По просьбе приправит коричневым

Салфеткой прикроет сардельку парящую

Меж булок скрылась которая

Она осторожно горячая

2.

Чтоб влезло и чтоб не обжечься

Свой рот искривлю я пошире

Ходдожницы привокзальной образ

Самый сексуальный в мире

Жаль что вокзал в мире оседлых

Это место исключительно второго сорта

Переход в мир кочевников

Секс в котором только пост мортум

Храбрец наоборот

Чьи-то смелые поступки
Кого-то всколыхнули и восхитили -
Спровоцировали на другие такие же смелые поступки.
Смелых поступков не бывает много -
Так думают трусливые ублюдки.
Но я думаю по-другому:
Я провозглашаю культ робких поступков.

Храбрец наоборот -
Податливый и нерешительный,
Кажется у тебя есть шанс -
Не достигнуть ни одной из своих целей.
Но этот шанс ничтожен.

Подавленное восстание

Избитый силач и обожжённый факир

Хихикают чтобы не расплакаться

Как будто едут с кладбища

Расскажите, а каково это

Называть подавленное восстание

Затаившимся восстанием?

Ольга Дымникова

Тотем

этими руками

он будет

закрывать тебя от яркого света

(не всем же быть солнцепоклонниками)

этими же руками

он будет бить

по всему, что попадется,

когда тебе будет больно

вот этими глазами

он будет смотреть твои кошмары

(тебе же оставит

приятную программную сетку -

только любимые жанры)

этим глазом

он будет помнить

вид большого страшного

а вот этим - вид

жалкого, хилого, неудобного, неугодного

а вот этим горлом

он будет петь

тоже -

вместо тебя

Эволюция

В прошлом тысячелетии здесь было море и рифы.
О них разбивались мысли - и получались рифмы,
о них разбивались чувства - и были верлибры,
и жабры у чувств вырастали, и какие-то странные микрофибры,
плавники и хвосты, и тела сатанинской силы
появлялись у них. И они, разноцветные и красивые,
резвились в соленой воде, ныряли, сбивались в большие стаи,
а потом неожиданно вдруг залегали на дно или истаивали...

Море не знало ни вчера, ни сегодня, ни завтра,
там, где ил, шевелились гигантские водоросли-метафоры,
электричеством бились огромные плоские мыслескаты,
вода пенилась и кипела, и вот уже вынырнули протопернатые
рыбообразы - протоходячие, протопевчие, протолетучие,
разные-разные, скользкие, когтисто-иглистые, жгучие...
Они облепили рифы, и гибельное для мыслей место
стало подобием будущего протоморского текста.

А когда из стихии возник первобытный демон,
море вскинулось всей своей влагой в цунамитемы,
цунамистены, цунамистроки и строфы, цунамимотивы...
Демон метался, но потом обессилел и не противился.
Все следующее тысячелетие море его обнимало,
ласкало, любило его и илом, и солью, но этого было мало:
оно захотело, чтобы в него впадали и выпадали реки,
а еще - когда-нибудь выродить из воды человека.

И вдруг, тысячу лет немое, застывшее и глубокое,
небо над морем разверзлось, и выткалось чье-то Око -
всевидящее, всежаждущее... Дивилось, что эта толща
пронизалась жизнью сама, без божественной помощи.
Господь наблюдал, как реют над рифами рыбоптицы
и ежесекундно рискуют врезаться и разбиться,
как медленно приливают волнообразные годы…
И своей многоперстой дланью провел над водами.

И там, где раньше сновали кистеперые юркие мыслерыбы,
в медленный дрейф легли какие-то камни, какие-то глыбы -
холодные, гладкие, черные, как мертвые кашалоты,
но совсем не плавучие и даже совсем не животные...
Бог подождал, пока все это до самого дна остынет,
волшебным словом высушил море и превратил в пустыню.
Господь милосердный сказал: "Хорошо. Вот так вот мне нравится".
И мысли теперь по пустыне носятся и больше не разбиваются.

Сон №5. Вещь

на границе меж явью и сном

не известная никому, кроме тебя

непонятная, полупрозрачная, еле осязаемая

под твоими пальцами

дрожит

вещь

из чего она

стеклянная ли, беленая ли

мягкая или твердая

с рисунком (зернистым, искрящимся,

как инкрустация) или без -

быть может, это шкатулка

или шар

а возможно, нож

вот к этой вещи - все ночные пути

все лабиринты - к ней

все молчат - о ней

воздух трепещет - о ней

лестницы завиваются в жгуты - о ней

и вот она - сама не своя

все и ничего

сущая и ускользающая

только твоя

ничья больше

Павел Загаринский

см. журнал

Денис Домарев

***

Поэтом можно быть плохим,
А можно быть как я, хорошим.
И повсеместно я любим,
И на цитаты я разложен.

И все поклонницы мои
Хотят со мною быть бессрочно.
(“Стихи” рифмуется с “люби”,
Хотя, увы, не слишком точно.)

Они готовы навсегда
Забыть работу, дом и мужа.
Уже не как поэт - о, да! –
Я как мужчина больше нужен.

Не только ручку и листок
Поэт держать, поверьте, может.
Нерон когда-то Рим поджег,
А он ведь был поэтом тоже.

И мне, в натуре, не слабо,
Мне это близко и знакомо:
Взять дома с мусором ведро
И вынести его из дома.

Но дело, в общем-то, не в том,
А вот - запоминайте - в этом:
Поэт быть должен мужиком.
И только после быть поэтом.

***

Говорили мне америкосы:

Брось ты эту нищую страну.

Приезжай, дадим тебе бабосы.

Нам самим так много ни к чему.

Виллу, яхту, кадиллак подарим,

В жены топ-модель определим.

Нам такой, как ты, хороший парень

Среди нас, плохих, необходим.

Умный, молодой, амбициозный,

Будешь ты богат и знаменит.

Твой талант отточенный и острый

Среди нас духовность возродит.

Оттопытив самый средний палец,

Чуть шатаясь, я в ответ хрипел:

Негр, англичанин, аль китаец –

Всех я вас на вертеле вертел.

А тем паче вас, америкосов,

С детства не могу переносить.

Есть вопросы? Если нет вопросов,

Попрошу страну освободить.

Потому что здесь моя отчизна,

Потому что здесь мой дом родной.

Потому что половину жизни

Я провел под этою звездой.

И поганить часть шестую суши,

Русский разрушать менталитет

Я вам не позволю. Джоржу Бушу

Так и передайте мой ответ.

Сколько бы годов мне ни осталось,

Пусть коротким будет счет годам,

Все сполна – и даже эту малость –

Жизнь свою – я Родине отдам.

Эх, Россея ты моя, Россея,

Край лесов, полей, лугов, дорог…

Кто тебя еще воспеть сумеет

Так, как автор этих дивных строк?

Да никто. Нигде на белом свете

Никому Россия ни нужна.

Если бы ни я и не Медведев

Кончилась, пропала бы страна.

Детские стихи

Я топил котенка в унитазе.

В унитазе я топил котенка.

Находясь в пространственном экстазе

И слегка поругиваясь только,

Я его топил. А он, зараза,

Не хотел тонуть, лишь улыбался.

То ли дело было в унитазе,

то ли просто кот такой попался,

В общем, ничего не выходило

С этой замечательной затеей.

Я стоял, похожий на дебила,

А котенку было все смешнее.

Так и не сложилася потеха.

Целый день, считай, пошел насмарку.

А котенок умер сам. От смеха.

Мне его немного было жалко.

Больше я котят топить не буду.

Я вам это вправду обещаю.

Лучше черепашку я добуду

И на газе медленно зажарю.

Семен Безгинов

***

Придумай,

Нарисуй, напиши

Себе бога.

Начать надо с цвета -

Желтый -

Цвет радости и сумАшествия,

Зеленый -

Цвет покоя и боли,

Черный -

Цвет слова “прощай”,

И какие были в жизни

Печали и радости,

Так и выбирай.

Дальше идет тело,

Руки, голова,

Взгляд -

По твоему подобию.

Еще не забыть про характер -

Будет ли он космонавтом,

Как завещала в детстве мама,

Или же будет жить,

Как робкая тень,

В плену подворотен -

Если били и было страшно.

Или страстный отец -

Если не хватает ласки.

А теперь -

Посели бога в себе,

Пусть он станет тобой отчасти,

Ведет твои нити

И другим не дает покоя.

Как ты хотел,

Как тебе снилось -

Вот твой бог -

Лучшее лекарство

От черных душевных дыр.

***

И мы проснемся -

не поверишь,

мы проснемся.

земля, эта проклятая земля

остановится на минуту,

на час,

на целую вечность.

и будет ждать,

когда мы все поймем -

все до мелких тонкостей.

предательства,

обиды,

измены,

теплые слова -

так и не ставшие

зернами,

проросшими в камне.

ты представляешь,

нам действительно никуда не надо будет бежать,

у нас будет время

выбирать самые точные на свете слова -

в которых и бог,

и радуга смыслов,

и не тени

житейской тоски.

ты представь -

нам не нужны будут дома и квартиры,

дорогие машины,

и сотни, тысячи

акробатических этюдов -

чтобы тепло и по сердечному понять ad

друг друга.

мы проснемся -

осталась еще доля секунды,

только нужна наша

кровь

и наш страх,

надо стать немного более собой,

чем обычно,

стать целым небом,

стать целым миром,

и до хруста,

и до бесконечности

расширить свое мелочное,

слабо бьющеюшеесяя сердце.

и немного крови на жертвенные камни,

еще секунда -

и земля остановится.

***

нет,

не так

мы хотели вернуться

из трои -

не под шум

голосов возбужденных,

не

под

пенье

возбужденных и нервных

литавр,

не в

радостный гомон

дружеских лиц.

мы хотели

в

пепел и прах

своих

бесполезных

теперь городов,

под

гремучий

ядовитый стрекот ворон.

да -

стены упали,

и на том,

безымянном

нас враги вспоминают

доселе.

но враги ли,

и не себя ли

мы победили -

в дыму и чаду

плачущих вдов,

засыпающих на копьях

детей -

в этих лицах

нам пела

безымянная, дикая боль

бесприютных богов -

которыми мы и были.

нет ни чаша,

ни море крови

не успокоют ее зыбучую -

там. на стенах трои,

мы, теряя

СИЛУ СВОЮ И ВОЛЮ,

обретали себя -

и глаза наши

теперь

так тонки и нежны

к свету,

и

печаль тихая,

тихая печаль

сердец

надломанных -

нет,

не так

мы хотели

вернуться на родину.