Глава 20

Галерея "Серпентайн" в Гайд-парке, куда я приезжаю на следующий вечер, гудит словно улей. Стробоскопы посылают лучи света в сумеречное небо; струнный оркестр исполняет попурри из классических произведений; посетители бродят по траве, смеются, болтают, здороваются друг с другом, и благоухающий вечерний воздух полнится гулом голосов.

Я прибыла рано — спасибо вереску, который перед выходом сунула в новый кошелек (как я и предполагала, замена украденных вещей влетела мне в небольшое состояние). Обычно на остановке проводишь полжизни, отчаянно желая, чтобы автобус наконец-то появился, но сегодня нужный мне номер 28 подошел практически сразу. И это еще не все — вместо того чтобы торчать у каждого светофора, мы везде проезжали на зеленый, и в результате я добралась к месту назначения за считаные минуты. Фантастика. В кои-то веки приехала даже раньше Лайонела, радостно отмечаю про себя. Совершенно незнакомое ощущение! Пока папы нет, коротаю время, угощаясь бесплатным яблочным мартини и глазея на толпу.

Очень пестрая смесь: фотомодели — длинные жерди в бесформенных винтажных платьях, которые обезобразили бы даже девушку с нормальными формами; мужчины с благородной проседью, источающие аромат лосьона после бритья; пожилые дамы в нарядах с блестками. Кучкуются у экспонатов, потягивая коктейли и закусывая канапе. У меня создается впечатление, что людей больше интересует бесплатная выпивка и мелькающие вокруг знаменитости, нежели собственно выставка под названием "Инсталляция: Глобальная урбанизация и поиски "Я".

— Вот уж не думал, что доживу до этого дня!

Лайонел с улыбкой до ушей шагает ко мне в своем любимом костюме, сшитом в Марокко на заказ в начале семидесятых: бархат цвета баклажана, на локтях заплатки из коричневой кожи — помню, как мама их пришивала. Наряд ему безнадежно мал, но Лайонел ни в какую не соглашается с ним расставаться. Ткань на животе натянулась — по-моему, слышно, как швы трещат.

— Господь всемогущий, это и в самом деле Хизер?

Люди оборачиваются, услышав его раскатистый баритон.

— Привет, Лайонел.

— Моя дочь — а вовремя?

Тону в его медвежьих объятиях, разумеется расплескивая мартини на свои розовые атласные туфельки.

— Когда это я заставляла тебя ждать?! — Я переступаю с ноги на ногу, стряхивая капли с туфелек.

— А когда не заставляла? — добродушно громыхает он. — Да ты, между прочим, даже родилась на две недели позже срока! — Разжав руки, он отступает на шаг, любуясь мной, словно только что оконченной картиной, и объявляет во всеуслышание:

— Бог мой, бог мой, великолепно выглядишь!

Честное слово, иногда рядом с папулей мне ужасно неловко.

Беру его под локоть и подталкиваю туда, где разливают напитки.

— У них здесь превосходное мартини, — воркую я, делая знак официантке с подносом.

Она протягивает отцу зеленый коктейль.

— А вина нет? — Он супит брови. — Старое доброе мерло?

— Вот эти штучки с копченым лососем — просто объедение, — пытаюсь я отвлечь его напоминанием о второй его главной страсти после живописи — еде.

— М-м, согласен с тобой, милая, — кивает он с набитым ртом. — Изумительно. Возьму еще парочку.

Набирая в салфетку канапе, папа одобрительно улыбается официантке, та в ответ смущенно хихикает. Хотя ей на вид всего лишь чуть за двадцать, легкий флирт налицо.

Меня это веселит и умиляет одновременно. Не перестаю удивляться, как стремительно Лайонел располагает к себе людей. Я-то, само собой, его обожаю — я его дочь как-никак, — но он оказывает магическое воздействие абсолютно на всех, с кем общается. Я потеряла счет своим подружкам, которые в него влюблялись, приятелям, которые пытались ему подражать, студентам, которые его боготворили. И речь не только о тех, кто хорошо его знает, — от Лайонела без ума продавцы, дорожные полицейские и даже вот эта официанточка. Вся порозовев, она не может отвести от него глаз.

— Ты ничего не ешь? — Лайонел хмурится. — Не вздумай мне превратиться в одну из этих... дислексичек.

— Ты хочешь сказать — анорексичек, — шепчу я. Мимо, подозрительно косясь на нас, как раз проплывает пара моделек, худых до прозрачности. — Не бойся, не вздумаю. Но кстати, о весе... Эд считает, что тебе неплохо бы сбросить пару кило.

— Да что б он понимал, — легкомысленно заявляет Лайонел. С вызовом глядя на меня из-под кустистых бровей, он тянется за пирожком с кремом. — Попробуй. Это что-то!

Возможно, Эд прав: в последнее время Лайонел и правда немного поправился. И не исключено, что вина ему тоже надо бы пить поменьше. Смотрю, как он залпом осушает бокал мерло, принесенный милой девочкой официанткой. А с другой стороны — человек радуется жизни. Не стану я уподобляться Эду. Пусть папуля расслабляется. Может, позже еще вернемся к этому вопросу, а пока...

— Мы вроде пришли за пищей духовной, а не физической, — замечаю я.

— И то верно. — Бросив виноватый взгляд на официантку, Лайонел изящным движением раскрывает брошюру, как испанская танцовщица — веер. — Ну что ж, поехали... — Напоследок он тырит с подноса еще один пирожок, забрасывает в рот и обнимает меня за плечи могучей ручищей. — Пойдем-ка приобщимся к прекрасному.

Выставка оказывается весьма интересной. В течение следующего получаса мы рассматриваем всевозможные "инсталляции", и Лайонел отважно берется растолковать мне символику деталей стиральной машины, разбросанных по грязному, свалявшемуся ковру.

Но я, хоть убейте, не врубаюсь. Современное искусство для меня — темный лес. И не сказать чтобы я не пыталась исправиться. У меня абонемент в "Тейт Модерн", я несколько раз бывала в галерее "Саатчи"[51], но как-то не вдохновляют меня заспиртованные коровы[52] — в отличие от "Бури" Тернера в Национальной галерее. Цвета, текстура — в этой картине все буквально гипнотизирует, и я могу стоять перед ней часами.

Вину за свою предвзятость я в шутку возлагаю на Лайонела. Воспитанная рядом с отцом, который больше всего на свете любил уединяться в своей студии, я с раннего детства уверилась, что живопись — своего рода волшебство. Иногда перед сном нам с Эдом позволялось погостить в этом таинственном мире. Мы забирались к папе на колени, прикрытые заляпанным масляной краской фартуком, и, вдыхая запах скипидара, слушали странные и завораживающие истории о художниках, которые отрезали себе уши или мастерили телефоны из омаров. Мы обожали эти жутковатые байки, и не было ничего лучше, чем послушать Лайонела на сон грядущий.

Но эти вечерние беседы надо было держать в секрете. Если бы мама узнала, что отнюдь не папин пересказ "Золушки" заставляет нас ложиться спать в молчании, с расширенными от восторга глазами, Лайонелу досталось бы по первое число.

— Как у тебя дела? — Заметив мой отсутствующий вид, папа прерывает лекцию о стиральной машине — олицетворении вырвавшегося из-под контроля глобального потепления.

— В общем неплохо. — Рада отметить, что это не просто дежурная фраза, призванная избавить отца от волнений, — как бывало в последнее время. — Через несколько недель планируется крупная свадьба, которая должна принести нам с Брайаном неплохую прибыль. Джесс встретила одного парня, и, кажется, у них все серьезно. Я сдала свободную комнату американцу, чтобы легче было оплачивать счета... — Незаметно кошусь на него, пытаясь предугадать реакцию на следующую новость. — И я кое с кем познакомилась.

Лайонел и бровью не ведет, продолжая рассматривать инсталляцию.

— Кое-кто, если я правильно понял, мужского пола?

— Его зовут Джеймс, — отзываюсь небрежно. Якобы. И изо всех сил стремлюсь удержать рот, который норовит разъехаться до ушей всякий раз, когда я думаю об этом парне. То есть каждые несколько секунд. — И он вроде ничего.

— Ничего? — эхом повторяет Лайонел. — Что за бледное словечко. Невыразительное. Я бы сказал, пастельного цвета.

Мы с Эдом в детстве играли в эту игру. Подбирали к словам, цифрам, предметам и даже людям определенные цвета. Возможно, потому, что мы дети художника. Если учесть, насколько мы разные, варианты у нас тоже неизменно отличались, провоцируя яростные споры.

— В таком случае... — я не собиралась распространяться о своих чувствах к Джеймсу, но теперь передумала, — чудесный подойдет?

— Вот это уже разговор! — одобряет Лайонел. — "Чудесный" — один из самых смелых эпитетов. Ярко-красного цвета.

— Зеленого.

— Чушь! Так и вижу перед собой это слово, написанное киноварью.

— А вот и нет. Скорее насыщенный темно-зеленый, — настаиваю я, представляя себе этот оттенок и понимая, что Джеймсу он идеально подходит. — Классический, изысканный, сдержанный.

Пожилая пара неподалеку глядит на нас озадаченно, и я замечаю, что мы стоим напротив огромной лиловой скульптуры.

— Зеленый? — Лайонел качает головой. — Ни в коем случае.

— Ну уж точно не красный.

Оживленно размахивая руками, папа набирает побольше воздуха в легкие — явно готовится дать мне отповедь.

— Как тебе вообще могло прийти в голову, что "чудесный"... — Он сам себя обрывает и пучит на меня глаза, как на привидение. — Ты сказала — "чудесный"?

Я киваю:

— Угу.

— Боже правый! — На лице Лайонела широкая улыбка. — Хизер, ласточка моя, какое восхитительное известие! — Вне себя от счастья, он хватает два мартини с проплывающего мимо подноса, передает мне бокал и требует: — А ну рассказывай все! Немедленно.

А мне только этого и надо. Без дальнейших проволочек, глотнув мартини, чтобы смочить горло, принимаюсь расписывать, как мы с Джеймсом познакомились, как я втайне давно по нему сохла и как замечательно было узнать, что он ко мне тоже неравнодушен. Я рассказываю, что раньше он работал в лондонском Сити, но ушел пять лет назад, чтобы основать свое дело в сфере недвижимости, и теперь у него клиенты по всему миру, даже в Австралии, а через год-другой он планирует открыть отделение в США. Друзьям я и не подумала бы компостировать мозги всей этой бизнес-трескотней, но у папы она вызывает самый живой интерес. Пусть он человек богемы, но, когда речь идет о потенциальном спутнике жизни для его дочери, Лайонел становится обычным отцом весьма традиционных взглядов.

Кроме того, я сообщаю, что Джеймс красив, остроумен и потрясающе обходителен, что у нас уже было два свидания, а в пятницу он пригласил меня на ужин, который приготовит своими руками. Я рассказываю отцу почти все. Почти. Ни слова о том, что по-прежнему недоумеваю, почему Джеймс вчера не попросил меня остаться на ночь. И о том, что, хотя поцелуи на диване были прекрасны, я жаждала большего. И о том, что я многие месяцы мечтала встретить мужчину, которого будет интересовать не только мое тело, а теперь начинаю сомневаться...

— Что ж. Кажется, он отличный парень, — говорит Лайонел, когда я замолкаю, чтобы перевести дух. Мы стоим перед экспонатом из вязальных спиц, изображающим обнаженный мужской торс. — Но меня беспокоит один момент...

Сразу понимаю, о чем он.

— О, не беспокойся. — Я не забыла ужас на лице папули, когда Дэниэл отказался от рюмочки хереса перед обедом. — Он не член "Анонимных алкоголиков". Наоборот, знает толк в винах. — Разглядывая скульптуру, не могу не отметить про себя, до чего умело автор использовал спицы разных размеров. Интересно, как бы это понравилось Розмари, у которой вязание в жизни — главная страсть?

— Я не про выпивку, милая. Я про секс.

Я вспыхиваю. Простонав "Лайонел!", озираюсь — не слышал ли кто?

А мой бесподобный папуля, разумеется, ничего не замечает.

— Об этом ты ни слова не сказала... — настаивает без тени смущения заботливый родитель. — И это меня настораживает. Итак?

Да-да, знаю, все это крайне нетипично. Большинство отцов избегают даже думать о том, что их девочка уже взрослая. Сколько раз я слышала от подружек истории про ревнивых папаш, угрожающих дух вышибить из любого мужчины, обнаруженного в дочкиной спальне. Но мой отец не такой, как все. Он художник — и к вопросам, связанным с человеческим телом, относится спокойно и открыто.

— Все нормально?

— Нормально. Он истинный джентльмен, — кипячусь я. (А ощущение, будто оправдываюсь.) — Особенно по сравнению с Дэниэлом... — И я многозначительно умолкаю.

Лайонел все знает про Дэниэла. После нашего разрыва я часами висела на телефоне. Не столько говорила, сколько ревела белугой, и все-таки Лайонел отказывался его осуждать. Вместо этого он просто без устали меня слушал, пока наконец однажды вечером не произнес нежно:

— В жизни бывает всякое, Хизер. Если какой-то этап закончился, это означает, что должен начаться новый.

"Как начался у тебя после смерти мамы? — хотелось мне прокричать сквозь рыдания. — Поэтому ты и женился на Розмари?" Но я проглотила злые слезы и постаралась обдумать его слова. В конце концов, это не Лайонел, а Дэниэл меня предал, верно?

— Да, конечно. — Лайонел понимающе кивает. — Тебе ведь не нужен очередной прохвост, а?

"Прохвост" вызывает у меня перед глазами образ Найджела Хэверса[53] — этакого обаяшки в полосатом костюме. Губы сами собой растягиваются в улыбке.

— Лично я таких мужиков называю "лживый ублюдок".

— И правильно делаешь, — рявкает Лайонел, в кои веки нарушая свой нейтралитет. — В мое время, если какой-нибудь чудила изменял девушке, ее отец ружье на него наставлял. — Осушив бокал, он качает головой: — Впрочем, тогда вообще все было по-другому. Нужно было следовать множеству неписаных правил. Когда мы с твоей мамой познакомились, мне пришлось просить у ее отца позволения за ней ухаживать.

— Страшно было?

— Не то слово. Трясся как заяц.

Пытаюсь представить себе, как этот великан дрожит от испуга, но ничего не выходит.

— Дед у тебя был грозный... До меня очень многие ухажеры сошли с дистанции. Точно тебе говорю.

— Должно быть, ты был по уши влюблен...

— С того самого момента, как ее увидел, — тихо произносит он и сжимает мою руку, одаривая меня тем особенным взглядом, который неизменно сопровождает воспоминания о маме.

В молчании мы переходим к последнему экспонату — фигуре, составленной из черных и белых кубов. Но эту "инсталляцию" я едва замечаю. Думаю о родителях, пытаюсь представить их влюбленными, двадцатилетними. Лайонел прав: в те годы на самом деле все было по-другому. Но в моих отношениях с Джеймсом есть нечто похожее. Его ухаживание по-хорошему старомодно. Сначала ужин в ресторане, потом поход в кино, теперь приглашение в гости... И до сих пор мы только целовались. По нынешним меркам, детский сад. Но когда-то считалось, что события и должны развиваться постепенно, ведь в этом куда больше романтики. Например, мама и папа полюбили друг друга задолго до того, как прыгнули вместе в постель.

Эта мысль восстанавливает мою пошатнувшуюся уверенность, я поворачиваюсь к Лайонелу и, не в силах сдержаться, спрашиваю:

— Скажи, а сколько времени прошло, прежде чем вы с мамой... Ну...

— Времени? — Он смотрит на меня как громом пораженный, а потом разражается хохотом. — Вот еще! Да мы, как кролики, занялись этим на первом же свидании!

Б-з-з-з-з-з-з.

Сорок пять минут спустя я стою перед дверью Джеймса, держа палец на кнопке звонка и нетерпеливо притоптывая.

Все, хватит.

Точнее, какое там "хватит". Мне отчаянно не хватает кое-чего! Это самое кое-что в моей жизни отсутствует. Чего нельзя было сказать о родителях. Нет, ну честное слово. Заниматься сексом меньше, чем твои мама с папой, — чудовищное извращение.

Б-з-з-з-з-з-з.

— Кто там? — раздается наконец в домофоне заспанный голос Джеймса. Смотрю на часы: довольно поздно. Наверное, он уже лег. — Кто это? — Зевок.

— Это я, Хизер.

Ну и пусть он сонный. Я приняла решение. К черту ухаживания. К черту всю эту ерунду про то, чтобы "получше узнать друг друга". И к черту уважение, которое он будет или не будет испытывать ко мне с утра.

— Я думал, у тебя сегодня дела.

— Я уже освободилась.

Пауза.

— Все хорошо?

— Отлично! — вру я. Вряд ли внезапно бросить отца, прыгнуть в такси и объявиться на пороге у потенциального любовника в приступе сексуальной горячки — так уж хорошо, правда? — Можно войти? — спрашиваю напрямую, не совсем четко выговаривая слова. Возможно, коктейли были крепче, чем мне казалось.

— Разумеется.

Щелкает замок, я открываю дверь и нащупываю выключатель. Большая медная люстра заливает светом коридор, и я скачу вверх по лестнице через две ступеньки. Сердце в груди бухает, кровь бежит по венам с бешеной скоростью, рассудок мутится, в паху ноет.

Завернув за угол, вижу Джеймса, который ждет меня на пороге своей квартиры. Видение неземной красоты в белом махровом халате, из тех, что выдают на память в шикарных отелях. Он сводит брови:

— Хизер, что случилось? Ты как будто...

Я закрываю ему рот поцелуем и засовываю язык чуть ли не в горло. Сопротивляться он не пытается — да это и бесполезно. Я пьяная, сексуально озабоченная женщина, которая не занималась любовью почти год. У бедняги просто нет шансов.