Бразилия против Чехословакии
Июнь 1970-го
До 1970 года мои ровесники и даже люди значительно старше меня больше знали о Яне Уре, чем о самом великом футболисте планеты. Мы понимали, что он, должно быть, очень эффективен, но мало имели тому подтверждений. В 1966 году его команду буквально вышибли из чемпионата португальцы, да и сам он не очень-то вписывался в игру. В 1962 году никто из моих знакомых понятия не имел о Чили. Через шесть лет после публикации Маршала Маклахана «Как понимать средства массовой информации» две трети населения Англии имели о Пеле такое же представление, как полтора века назад о Наполеоне.
Мехико 1970-го стало совершенно новой ступенью восприятия футбола. Футбол всегда был всемирной игрой – в том смысле, что весь мир его смотрел и весь мир в него играл. Но в 1962 году, когда Бразилия сохранила за собой Кубок мира, телевидение оставалось скорее роскошью, а не предметом первой необходимости (во всяком случае, еще не существовало технологий, которые позволяли бы вести прямую трансляцию игр из Чили), а в 1966 году латиноамериканцы были представлены слабо. Бразилия вылетела во время группового турнира, Аргентину никто не замечал до четвертьфинала, когда ее выбила Англия – капитан Раттин был изгнан с поля, но отказался уйти, и сэр Альф отозвался о команде как о сборище животных. Последняя латиноамериканская команда в большой восьмерке – Уругвай – проиграла Германии 0:4. Таким образом, 1970 год стал первым настоящим столкновением Европы и Южной Америки, которое лицезрел мир. Когда Чехословакия повела 1:0 в первой игре с Бразилией, Дэвид Коулман заметил: «Подтверждается все, что мы о них когда-то знали». Он говорил о небрежной защите, но показался всем человеком, в чью миссию входило представление одной культуры людям другой.
А в следующие восемьдесят минут сбылось и остальное, что мы о них знали. Бразильцы сравняли счет со свободного удара: Ривелино разбежался, ударил со срезкой и закрутил мяч в разреженном мексиканском воздухе (пожалуй, я больше никогда не видел, чтобы гол забивали прямо со свободного удара). Затем Бразилия вышла вперед – 2:1. Второй гол забил Пеле: он принял длинный пас на грудь и переправил мяч в угол ворот. В итоге бразильцы выиграли 4:1, и мы в нашем крошечном, но значимом центре всемирной деревни прониклись к ним уважением.
Но дело было даже не в качестве самого футбола, а в искусном и страстном его приукрашивании, словно этот элемент стал таким же обязательным, как угловой или вбрасывание. У меня напрашивается только одно сравнение – с машинами: хотя меня нисколько не интересуют «динки», «корги» и «матчбоксы», я люблю розовый «роллс-ройс» леди Пенелопы и «астон-мартин» Джеймса Бонда. Обе снабжены хитрыми приспособлениями – катапультирующимися сиденьями, тайным оружием, – которые возносят их над скучной действительностью. Попытка Пеле забить гол со своей половины поля ударом свечой или его же финт при обводке перуанского вратаря, когда сам он побежал в одну сторону, а мяч покатился в другую, – те же футбольные эквиваленты катапультирующихся сидений, так что все остальное по сравнению с этим кажется заурядными малолитражками «воксхолл». Даже бразильская манера радоваться забитому голу – пробежка в четыре шага, прыжок, удар кулаком в воздух – отличается от нашей и вызывает одновременно и смех, и зависть.
Самое странное, что все это не имело особого смысла – Англия смогла приспособиться. Во втором матче с Бразилией мы, к несчастью, проиграли 0:1; но на подобных турнирах всегда определяют лучших по самым различным показателям: лучшую команду, лучшего игрока, даже два самых красивых промаха (оба остались за Пеле). Мы тоже внесли свою лепту: лучшее предотвращение прорыва (конечно, Бэнкс – Пеле) и лучшая нейтрализация противника (Мур – Жаирзиньо). Примечательно, что наш вклад в этот праздник определялся хорошей организацией защиты, и все девяносто минут Англия демонстрировала себя лучшей командой мира. Я все-таки расплакался после окончания игры (но главным образом потому, что не разбирался в правилах чемпионата и решил, что мы окончательно вылетели, так что матери пришлось объяснять мне хитрости группового турнира).
В каком-то смысле бразильцы все нам испортили. Они приоткрыли платонический идеал, которого сами так и не смогли достигнуть. Пеле ушел, и в пяти последующих чемпионатах команда демонстрировала лишь слабые отблески его футбола катапультирующихся сидений, словно 1970 год был их полузабытым сном о них же самих. А мы в своей школе остались с выпущенной к чемпионату коллекцией монет и парой замысловатых финтов, которые пытались повторить, но у нас ничего не получилось, и в итоге это занятие пришлось бросить.
Побитый.
«Арсенал» против «Дерби»
31.10.70
К 1970 году отец переехал за границу, и у меня выработались новые, не связанные с его нечастыми приездами арсенальские привычки. Мой одноклассник по кличке Лягушонок познакомил меня со своим прозванным Крысенком старшим братом, тоже болельщиком «Арсенала», и мы вместе стали ходить на «Хай-бери». Первые три матча были на редкость зрелищными: 6:2 с «Уэст Бромом», 4:0 с «Форестом» и 4:0 с «Эвертоном». Стояла золотая осень, и все это были плановые игры внутреннего чемпионата.
Глупо и старомодно вспоминать цены 1970 года, но я все-таки решусь. Детский билет до Паддингтона и обратно стоил 30 пенсов, на метро до «Хайбери» еще 10, вход на стадион 15 (для взрослых – 25). Таким образом, даже купив программку, можно было съездить на матч, посмотреть игру команд первого дивизиона и уложиться меньше чем в 60 пенсов.
(Не исключено, что в моих банальных рассуждениях кое-что есть. Сегодня, чтобы навестить мать, мне приходится выкладывать два фунта семьдесят пенсов – в десять раз больше, чем тогда. А посещение стадиона «Арсенала» в сезон 1990/91 года (конечно же, стоячие места) стоило восемь фунтов – вздорожание в 32 раза. Теперь дешевле отправиться в Уэст-Энд и, сидя в отдельном кресле, наслаждаться игрой Вуди Аллена или Арнольда Шварценеггера, чем торчать стоя на «Хайбери» и смотреть, как «Барнсли» сводит вничью игру на Кубок Рамблоуз. Если бы мне сейчас было на двадцать лет меньше, я бы через двадцать лет не стал бы болельщиком «Арсенала» – для большинства ребят нет никакой возможности каждую субботу разживаться десятью – пятнадцатью фунтами. А при нерегулярном посещении матчей нельзя сохранить интерес.)
Великолепие западной трибуны было доступно только отцу, чей кошелек не шел ни в какое сравнение с моим, поэтому мы с Крысенком следили за игрой из загона для школьников, выглядывая из-за спин стоящих впереди. В те годы клуб не одобрял рекламы по периметру поля и всяких «диджеев», и у нас их не было. Фанаты «Челси», возможно, и слушали Битлов и Стоунзов, но на стадионе «Хайбери» нас развлекал Полицейский Метрополитен-оркестр и его солист констебль Алекс Морган (которого в течение всей его хайберийской карьеры так ни разу и не повысили в звании). Он пел хиты из опереток и голливудских мюзиклов – в моей программе игры с «Дерби» значится, что в тот день Морган исполнял «Без женщин жить нельзя на свете…» Кальмана.
Странный ритуал. Перед самым началом игры он брал высочайшую ноту и держал ее как можно дольше. Зрители, сидевшие на нижней восточной трибуне прямо за нами, вскакивали на ноги, а фанаты, собравшиеся на северной, готовы были все освистать и ошикать. «Школьный загон» – такой удивительный закуток был только на «Хайбери» с его шутовской оперой, древним итонцем-президентом «Арсенала» и богатой на взлеты и падения историей клуба (райское местечко для Дженнингсов, Дарбишира и Уильяма Брауна, при условии, что они будут вести себя как надо – придут в кепарях, замызганных пиджачках со стаканчиками шербета в кармане) – вот идеальная возможность для двух учеников классической школы из предместий посмотреть большую игру.
Но в 1970 году все изменилось, когда на трибунах стали появляться большие шишки и люди в «мартинсах». «Школьный загон» превратился в инкубатор будущих хулиганов и крепких парней из Финсбери-парк и Холлоуэй, которые еще недостаточно подросли или не разбогатели, чтобы смотреть игру с северной трибуны, где стояли их старшие братья. В первые недели мы с Крысенком не обращали на них внимания: в конце концов, все мы болельщики «Арсенала» – так чего же бояться? Но было нечто такое, что нас разделяло. Не наше произношение – мы не так уж и правильно говорили. Скорее одежда, или прически, или аккуратные шарфики, или лихорадочное изучение перед матчем программки, которую мы бережно хранили во внутреннем кармашке тряпичного портфеля.
Мы выходили из «школьного загона» за пару минут до окончания игры с «Дерби» при счете 2:0 в пользу «Арсенала» (голы забили Келли и Рэдфорд в первом и во втором таймах), и тут нас отпихнули двое черных (черных!) парней примерно нашего возраста: они были на несколько ярдов выше нас и словно с другой планеты, которая называлась Реальная жизнь, Современная средняя школа и Город. Мое сердце недосчитало нескольких ударов, и я направился к выходу. Парни двинулись следом. Мы прибавили шагу,спеша выбраться из проходов и коридоров, ведущих со стадиона. Я понимал, что обидчики не осмелятся прицепиться на улице посреди огромной толпы покидающих стадион взрослых.
Но все сложилось иначе – им нисколько не помешали взрослые, и мы припустили к станции метро. Крысенок успел, а меня поймали: прижали к стене, пару раз врезали мне по лицу, забрали мой красно-белый шарф и оставили меня – побитого и скрюченного – на тротуаре. Люди – эти самые взрослые – по-отечески ободряюще переступали через мое распростертое на тротуаре тело или обходили стороной, а я вспоминал прошлые бесчисленные синяки. Случалось, что в школе мне доставалось гораздо сильнее (я был не только низкорослым, но в придачу еще и задиристым – самое неудачное сочетание), однако там лупили свои, и это мирило со взбучкой. Теперь же все было по-другому. Намного страшнее. Я не понимал, подфартило мне в этой ситуации или крупно не повезло, и хотя сознавал, что, будучи помешан на своей команде, снова приду сюда и встану на это самое место, перспектива раз в две недели огребать по физиономии совершенно меня не радовала.
Теперь я уверен, что в ту пору понятия не имел о классовых разногласиях. Через несколько лет, когда я познакомился с таким понятием, как политика, я бы понял, что заслужил тычок в зубы за то, что принадлежу к привилегированному среднему классу белых мужского пола. Более того, ближе к двадцати годам, когда единственным источником моего идеологического воспитания служил альбом группы «Клэш», я, пожалуй, и сам бы задрался, но в то время почувствовал разочарование и стыд. Разочарование потому, что начал подозревать, что существуют такие люди, которые приходят на футбол отнюдь не из Правых побуждений (приверженности к «канонирам» или по крайней мере жажды посмотреть искрометную игру). А стыд потому, что хоть я и был коротышкой и малолеткой, но все-таки мужского пола, коему присуще нечто неизбывно глупое, невыразимое, но тем не менее очень могучее, и это нечто отказывается переносить все, что может быть воспринято как слабость. (Вышеприведенное описание того памятного дня – характерный тип мужского мышления: двое обидчиков против меня одного, я тщедушный, а они здоровые и так далее. Если бы нападавшим был один слепой, однорукий семилетка, память все равно оградила бы меня от подозрения, что мне устроили взбучку какие-то ничтожества.)
Но, наверное, самое неприятное заключалось в том, что я не мог поделиться с матерью – мне на несколько лет запретили бы появляться на стадионе без отца. Я сказал, что потерял шарф – бабушкин подарок – в метро и выслушал бесконечные упреки по поводу моей невнимательности и безответственности. И еще мне не позволили, как обычно в субботу, сходить в кафе за чипсами. В тот вечер на меня бы не подействовали никакие теории ожесточающего опыта городских ограничений; я осознавал исключительно лишения пригородные, и они казались мне самыми безжалостными.
Вы видели меня по ящику?
«Саутгемптон» против «Арсенала»
10.04.71
Я проводил каникулы в Борнмуте, где жили обе мои бабушки, и случилось так, что «Арсенал» играл выездную встречу в Саутгемптоне. Я купил билет на поезд, прокатился по побережью и протиснулся сквозь толпу к местам за угловым флажком. А на следующее утро, когда местная телекомпания показывала запись игры, каждый раз, когда били угловой, я появлялся в левом нижнем углу экрана (кстати, Маклинток забил с углового решающий гол, и «Арсенал» выиграл 2:1). Мрачный паренек за неделю до своего четырнадцатилетия и явно недоношенный… Я не махал руками, не вопил, не толкал соседей – просто неподвижно стоял среди бушующего моря юношеской гиперактивности.
Неужели я стал таким серьезным? Ведь во всем остальном я по-прежнему был ребенком: и дома, и в школе, где до шестого класса меня обуревали приступы неудержимого смеха, и на прогулках с друзьями, один или двое из которых уже обзавелись подружками, тогда как мы надрывали бока, гоготали до колик и презрительно фыркали столь потешному обороту событий. (Даже поменяли прозвище: сначала наш приятель был Ларри – за сходство с Ларри Ллойдом, центральным полузащитником «Ливерпуля», а потом превратился в Каза, то есть Казанову, и мы радовались от всей души своему остроумию.) Но когда я смотрел, как играет «Арсенал», то не мог толком расслабиться, по крайней мере пока мне не перевалило хорошо за двадцать. И попади я в объектив у углового флажка в любой момент с 1968 по 1981 год, выражение моего лица было бы точно таким же.
Простая истина заключается в том, что одержимость – штука отнюдь не забавная, а одержимые навязчивой идеей не давятся от хохота. Однако есть еще сложная истина: я был недоволен жизнью, и проблема тринадцатилетнего мучимого депрессией подростка состояла в том, что жизнь вокруг била ключом и не давала возможности пребывать в мрачности. Разве удастся впасть в уныние, если тебя постоянно подбивают похихикать? А на играх «Арсенала» хихиканья не было – я по крайней мере не хихикал. И хотя со мной на стадион с удовольствием ходили бы мои друзья, увлечение футболом вскоре стало для меня сугубо единоличным: в следующем сезоне я смотрел около двадцати пяти игр, и семнадцать или восемнадцать из них – один. Я не хотел развлекаться на футболе, потому что развлекался во всех остальных местах и меня от этого воротило. Больше всего я нуждался в таком уголке, где мог сосредоточиться на своих горестях, притихнуть, переживать. Меня изводила хандра, но когда играла моя команда, я мог выпустить ее на свет Божий, позволив ей немного подышать.