Кризис фортунатовской системы в морфологических теориях М. Н. Петерсона

Ученики учеников Ф. Ф. Фортунатова продолжали приспособлять грамматичес­кую систему современного русского языка к тем формальным рамкам, в которые по­местил Ф. Ф. Фортунатов индоевропейский праязык. Из лингвистов этого поколе­ния, кроме А. М. Пешковского, следует назвать проф. М. Н. Петерсона, известного своими оригинальными работами по изучению форм словосочетания в синтаксисе русского языка. В работах Петерсона, относящихся к морфологии, схематизм и антиисторизм фортунатовской теории достиг крайнего предела. Петерсон, не найдя у Фортунатова удовлетворительного определения слова, впадает в научный агности­цизм и эмпирически склоняется к наивно-реалистической точке зрения на слово. «Удовлетворительного определения слова нет, да и едва ли можно его дать; слово — такое простое понятие, которому нельзя дать логического определения, а поэтому приходится удовольствоваться простым указанием или описанием»¹. Описание же слова состоит из указаний на два свойства слова: 1) единство звуковой стороны и значения; 2) способность выделяться в связной речи вследствие повторяемости оди­наковых комплексов звуков, связанных с одним и тем же значением. Сюда присое­диняется ещё один признак, впрочем, почти не отличающийся от второго, — облада­ние определёнными фонетическими границами². В сфере грамматики такое понима­ние слова вело к признанию всякой выделенной из связной речи формы слова (если она непосредственно не объединялась процессом «словоизменения» с другими фор­мами) за отдельное слово. В самом деле, сначала можно подумать, что Петерсон, объявив формы словообразования формами разных слов («формы словообразования служат для образования новых слов», например, книга — книги)³, относит формы словоизменения к формам одного и того же слова. Например, он выражается так: «форма падежа у слов типа мечта выражает различные отношения этого сло­ва к другим словам»⁴, «форма падежа у слов типа дорогой выражает одинаковые отношения этого слова к другим словам». Критикуя учение Потебни о сло­ве в своём «Очерке синтаксиса русского языка», Петерсон писал: «Во многих случа­ях говорящий, употребляя слово, сознаёт, что в данном случае оно имеет несобст­венное, переносное значение, и без этого сознания не могли бы существовать живые метафоры, которым такое сознание присуще как неотъемлемый, существенный при­знак... Но и в других случаях значения слова часто так близки, что сознание говоря­щего не может рассечь их на разные слова; и уже ни в каком случае нельзя согла­ситься, опять-таки с точки зрения сознания говорящего, будто, например, верста в одном из этих (указанных Потебнею) значений есть иное слово, чем версты, вер­сте и т. д. в том же лексическом значении... Если бы это было так, то невозможно было бы в языке то явление, которое называется формой»⁵. Впрочем, ссылка на «со­знание говорящего» — только полемическая уступка Потебне. Петерсон это созна­ние говорящих всегда приносит в жертву абстрактному единству классификацион­ного принципа. Поэтому даже «формы словоизменения» одной лексической едини­цы не всегда умещаются в пределах одного слова у Петерсона. Признание структур­ной целостности того, что изменяется, в лучшем случае распространяется лишь на «формы словоизменения первого род а» (т. е. на формы, «вы­ражающие отношения между словами», формы падежа у существительных, формы рода и числа у прилагательных, формы лица и числа у «личных слов»). А есть ещё

¹ М. Н, Петерсо н, Русский язык, Пособие для преподавателей, Гиз, 1925, стр. 23—24. Бук­
вальное повторение см. в книге «Современный русский язык», М., 1929, стр. 27—28.

² М. Н. П е т е р с о н, Введение в языковедение, М., 1930, гл. VI.

^! «Введение в языковедение», гл. VIII. Ср. «Русский язык», стр. 27—28, «Современный русский язык», 32.

⁴ «Введение в языковедение», гл. VIII, § 167.

⁵ М. Н. П е т е р с о н, Очерк синтаксиса русского языка, Гиз, 1923, стр. 10—11.

формы словоизменения «другого» или «второго рода»¹, не выражающие отношений между словами, а означающие только отношения к моменту речи или к «мыслимо-сти действия», т. е. формы времени и наклонения. Эти формы глагольного словоиз­менения вообще вклиниваются как-то сбоку в «личные слова», но не служат крите­рием для объединения и разделения категорий слов. Они играют морфологическую роль лишь в ассоциативных связях «группы слов», называемой глаголом. Но, конеч­но, формы говорю и говорил (так же, как говори и говорил бы) для Петерсона — разные слова. Ведь эти разные звуковые комплексы с разными значениями, да ещё относящиеся, по Петерсону, к разным категориям «слов русского языка», никак не подходят под петерсоновское «простое понятие» одного слова. Формы словоизменения «второго рода» вообще ведут себя странно в русском языке у Петерсона. Иногда они как будто и не считаются формами словоизменения. Так, в разряд «слов, не имеющих форм словоизменения», попадают в классификации Пе­терсона (вместе с междометиями и несклоняемыми существительными) и дееприча­стия, именуемые «словами с формами словоизменения второго рода»².

Однако было бы наивно заключать, что и формы словоизменения первого рода у Петерсона функционируют, объединяясь в структуре форм одного и того же слова на основе социально-языкового сознания и речевого опыта коллектива. Напротив, в грамматических трудах Петерсона все формы словоизменения выступают как про­дукт «чистой» грамматической абстракции лингвиста³. Например, мн. ч. книги в тео­рии Петерсона — «новое слово» по сравнению с словом книга (так как форма числа в существительных относится к формам словообразования). Формы белые или боль­ные будут или «новыми словами» по отношению к словам белый и больной (если — это имена существительные) или формами словоизменения от при­лагательных белый и больной (т. е. формами одного и того же слова). Слово многие (так как ведь формы многий, многая, неупотребительны) вообще не будет ничем, не будет относиться ни к какой категории: мешает отсутст­вие формы рода. В связи с этим оказывается, что в группе слов, выделенных по формам рода в особую категорию, для множ. ч. отсутствует сама эта форма рода (например старые, ходили, рады)⁴. Таким образом, в теории Петерсона формы сло-

' «Русский язык», 46, стр. 50: «Слова с формами словоизменения второго рода». ¹ «Русский язык», 50; «Современный русский язык», 54.

³ Односторонний лингвистический схематизм классификационных делений нисколько не противо­
речит признанию самих форм словоизменения явлением социальным. Ср. у М. Н. Петерсона, Вве­
дение в языковедение, § 160. Всё дело в понимании их структурно-языковой роли.

⁴ Выделив в книге «Русский язык» в особую группу «слова, имеющие форму рода», Петерсон затем
в примечании делил их на две группы: «а) слова, имеющие только форму рода», «б) слова, имеющие
форму рода и падежа» (29). Тем пикантнее звучала оговорка (на стр. 40), что родовые слова
«во множ. ч. р о д а не имеют». «Но, — прибавлял Петерсон, — термины всегда условны и для них не
обязательно отражать все свойства обозначаемого явления, поэтому вполне можно пользоваться терми­
ном родовые с л о в а». Но ведь выделение слов по форме рода в особую категорию для Петер­
сона — вопрос не одной терминологии. Отсюда получается разрыв: для родовых слов в ед. ч. основной
признак — форма рода, во множ. — форма числа. Следовательно, «эти слова надо было бы называть не
только родовыми, но и числовыми» (40). Поэтому в «Современном русском языке» всюду
дополнительно фигурирует в родовых словах и форма числа. Однако тогда остаётся уже совсем непо­
нятным, почему же не включена в круг структурных признаков этой категории и форма падежа. Очевид­
но только для того, чтобы втиснуть в одну категорию не только добрый — неприятельский, но и рад и
формы прошедшего времени глаголов — знал, знала, знало. С другой стороны, почему бы вообще не
создать особый разряд числовых слов в отличие от разных категорий бесчисловых и
одночисловых слов (например, существительных singularia tantum, местоимения я, ты и
т. п.). Необходимость отметить, что категория родовых слов впервые и с гораздо более веской аргумен­
тацией тоже морфологического характера была выдвинута в начале XIX в. И. Ф. Калайдови­
че м. В своей статье «Замечания о родах грамматических в языке русском» (Труды Моск. общ. любит,
росс, слов., ч. 25, 1824) Калайдович делил все части речи I) «на родовые, или имеющие роды частию по
натуре означаемых ими понятий", частию по этимологическому сходству с первыми, каковы имена суще­
ствительные», 2) «на согласующиеся, или имеющие роды по отношению к первым, таковы прилагатель­
ные, числительные, местоимения и глаголы» и 3) «на безродные, не имеющие родов и не согласующиеся
с именами, таковы наречия, предлоги и междометия» (172).

воизменения первого р'ОДа, рассматриваемые независимо от семантической структу­ры слов, становятся единственным критерием морфологической классификации «звуков речи, имеющих значения». Понятие слова, как ясно из всего предыдуще­го изложения, совершенно неприменимо к тем морфологическим единствам, которые распределяются и сортируются Петерсоном по рубрикам разных форм сло­воизменения (1) падежные слова; 2) родовые слова; 3) личные слова) с сохранением всего остального на складе «слов без форм словоизменения». Вот почему Петерсон настаивает на необходимости класть в основу морфологической классификации слов не систему существенных грамматических признаков, но только «один при­знак, одни какие-нибудь формы слов»¹. Естественно, что создаваемая таким образом классификация «форм», в силу её абстрактно-грамматического схематизма и непол­ноты, является вполне оторванной от живых смысловых соотношений между дейст­вительными категориями слов современного русского языка. Достаточно указать хо­тя бы на категорию «родовых слов», в которой Петерсоном объединяются с имена­ми прилагательными слова типа рад, горазд, должен и т. п. и формы прошедшего времени глагола {любил, любила, любило)¹. Ещё более хаотична и нелогична не только для непосредственного социально-языкового сознания, но даже и для грамматически искушённой лингвистической мысли категория слов без форм слово­изменения: только, везде, понять, лечь, нет, да, боясь, наскуча, чтобы, пальто, кенгуру, увы, ой, и, на, и т. п.³. Такой подбор слов, втиснутых в одну категорию, производит странное, почти ошеломляющее впечатление. Сортировка же слов этой категории по более мелким группам (вследствие отсутствия всякого критерия деле­ния, за недостатком форм словоизменения) поражает неожиданностями классифика­ции. Например, рядом с инфинитивами, деепричастиями, наречиями как «граммати­ческими», так и «неграмматическими», стоят, с одной стороны, междометия, а с дру­гой стороны — разбитые по двум лексическим классам несклоняемые существи­тельные: 1) варваризмы (пальто, меню), 2) сокращённые названия, возникшие в на­шу эпоху, эпоху войны и революции (Моно, Роста и т. п.). Любопытно, что Рис, оказавший своей книгой «Was ist Syntax?» громадное влияние на концепцию Петер-сона, в вопросах о форме слова совершенно игнорируется Петерсоном. Ведь Рис подчёркивал невозможность провести строгое разфаничение между словообразова­нием и флективными изменениями слова .

Между тем, в теории, а иногда и на практике, проф. Петерсону не чуждо стрем­ление изучать форму в единстве звука и значения, во всём многообразии её функционирования . Больше того: Петерсон, хотя и полагает, что русский язык «довольно близко стоит» к индоевропейскому праязыку⁶, однако признаёт, что между ними уже «замечаются немалые различия: 1) В способах образования форм

¹ «Введение в языковедение», гл. VIII, § 168. Ср. также статью «К вопросу о построении синтаксиса»
(«Родной язык в школе» № 8, 1925, стр. 77, 82): «Формальная грамматика требует, чтобы классы слов (час­
ти речи) выделялись непременно по формальным признакам и каждый раз по какому-нибудь одному».

² Пренебрежение ко всем другим признакам, объединяющим формы слова, сказывается в таком
рассуждении Петерсона о глаголе: «Словообразовательную группу слов, называемую глаголом, объеди­
няет не только то, что эти слова имеют форму залога и вида, а также то, что они соединяются с одинако­
выми падежными формами (без предлогов и с предлогами) и с наречиями, например: читаю книгу, чи­
тая книгу... (но, например, чтение книги, читатель книги»)» («Русский язык», 56; «Современный рус­
ский язык», 60). Спрашивается, почему бы не признать глагол живой категорией современного грамма­
тического мышления? Мешает схема, вычерченная на основе «форм словоизменения».

¹ «Введение в языковедение», § 168—170, «Русский язык», стр. 29—30; «Современный русский язык», 1894, стр. 33—34.

⁴ J. R i e s, Was ist Syntax? Marburg, 1894, стр. 90; Zur Wortgruppenlehre, Prag, 1928, примечание 59, стр. 144.

' «Введение в языковедение», задания 7 и 8, гл. VIII, § 160—163; «Русский язык», стр. 27—29; «Со­временный русский язык», стр. 29—30. Ср. также «Очерк синтаксиса русского языка», гл. IV: «Форма и функция», стр. 33—37.

' «Введение в языковедение», задания 11 и 12, гл. XII, § 214.

отсутствует повторение основы. 2) Отношения между словами в большой ещё степе­ни выражаются формами словоизменения, но уже не в малой степени несамостоя­тельными словами (предложные конструкции): в нём уже есть элементы аналитичес­кого языка, хотя он ещё в большой мере сохраняет свой синтетический характер». Но это понимание традиционного, а иногда даже пережиточного характера элемен­тов синтетического строя в современном русском языке и это указание на рост зна­чения аналитических форм и связанных с ними беззвучных грамматических средств (вроде порядка слов, пауз) в системе русской речи не побудили Петерсона к корен­ному пересмотру фортунатовской системы, сложившейся на почве изучения «обще­го индоевропейского праязыка»¹. А, между тем, Петерсон в число своих лингвисти­ческих путеводителей включает вместе с Фортунатовым и де Соссюра, который в своём «Курсе общей лингвистики» учил: «В языке, как и во всякой семиологичес-кой системе, то, чем знак отличается, и есть всё то, что его составляет. Различие соз­даёт отличительное свойство, оно же создаёт значимость (valeur) и единицу (unite)» (]20). «Значимость целого (слова) определяется его частями, значимость частей — их местом в целом; вот почему синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и взаимоотношение частей» (125). «Взаимопроникновение морфоло­гии, синтаксиса и лексикологии объясняется по существу тожественным характером всех синхронических фактов» (131). «Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они представляют нечто общее, — это также различение харак­тера отношений, управляющих данными ассоциациями... Можно сказать, что сумма сознательных и методичных классификаций... должна совпадать с суммой взаимо­действующих в речи ассоциаций, будь они сознательны или нет. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме группы родственных слов»... между про­чим, и «понятие частей речи» (132). «Материальная единица существует лишь в ме­ру своего смысла, в меру той функции, которою она облечена» (133).

Но самое поразительное в грамматической системе Петерсона — это совмеще­ние и столкновение в ней узко-формальной однопризнаковой классификации слов с логической пестротой деления слов по значению внутри одной и той же категории. Здесь свойственная всей фортунатовской школе недифференцированность термина значение приводит лингвиста ко многим печальным заблуждениям. Например, по мнению Петерсона, «падежные слова означают: 1) предметы; 2) качество в отвле­чении от предмета; 3) такое же действие; 4) состояние; 5) количество; 6) предмет в отношении к речи; 7) вопросительные слова (!); 8) относительные слова (!) (кто, что); 9) временные понятия (осень, зима, год, день)»². Увидеть какую-нибудь внут­реннюю логику в этом делении трудно. Набор общих лексико-грамматических поня­тий, которые можно в каком-нибудь отношении сопоставить с падежными словами, можно продолжить до бесконечности. Например, 10) местные понятия (площадь, улица, район, округ и т. п.); 11) понятия причины (причина, основание, мотив и т. п.); 12) понятия цели (цель, задача, установка и т. п.); 13) связь (единство, соче­тание, объединение и т. п.); 14) противоположность (контраст, антитеза и т. п.) и мн. др. Но весь этот ряд понятий, случайно подобранных, никогда не может исчер­пать всего состава грамматической категории. Само собою разумеется, что такие классификации слов по «значению» лишены для фамматики (и для семантики тоже) всякого значения. Точно так же и перечень значений «родовых слов» у Петерсона можно дополнить многочисленными рубликами вроде: происхождение (дворянский, крестьянский и т. п.), принадлежность, отношение

¹ При таком отношении к грамматическому строю современного русского языка, как строю «сме­
шанному», аналитико-синтетическому, резко изменяются объём и содержание грамматических катего­
рий. Например, категория лица «оформляется» не только синтетическими приёмами (вижу, видишь, ви­
дит, видим и т. п.), но и аналитическими грамматическими средствами (я видел, ты видел и т. п.). Од­
нако эта смешанная структура категории вовсе не требует распыления «личных» слов по разным клас­
сам; напротив, решительно противодействует такой внеисторической сортировке слов.

² «Современный русский язык», стр. 34; «Русский язык», стр. 30—31.

к какому-нибудь материалу (кирпичный, медный, чугунный и т. п.), свойственность кому-нибудь (оптимический, ригористский и т. п.), цвет (белый, чёрный и т. п.) и мн. др. Так образуется у Петерсона ничем не заполненная пропасть между бессодержательностью грамматической категории в целом и узким предметно-логическим значением маленьких групп слов, бессис­темно и случайно подобранных и оторванных от этой категории'.