Арпеджио[47] в низком регистре

Кейден

Это была ночь перед Рождеством... и на дорогах творился сплошной беспредел. Вообще-то, это была ночь перед кануном Рождества, но довольно близко. Меня всегда бесили эти глупые стишки, кроме разе что того, как их читает Кларк Гризволд в фильме «Рождественскиие каникулы»[48]. Мы с Эвер возвращались домой, пройдясь по магазинам и поздно поужинав. Была метель. Снег валил так сильно, что я не видел разметку на дороге в десяти футах от меня. Я полз по шоссе I-75 со скоростью тридцать миль в час[49], жалея, что хочу в туалет и проклиная снег. Эвер, рядом со мной, положила ноги на приборную панель, и телефон освещал слабым светом ее лицо. Она писала кому-то сообщение, скорее всего, Иден. В последнюю неделю моя жена и ее сестра-близняшка ссорились, обменивались сообщениями по поводу того, должны ли мы с Эвер поехать на рождественское утро в дом мистера Элиота, и должны ли мы сообщать ему о том, что поженились. Эвер не хотела ехать и говорить ему. Не видела в этом смысла. Она много месяцев не видела отца: он ничего не делал, чтобы связаться с ней, не приехал навестить ее. Я ни разу не встречал мистера Элиота, кроме того раза на парковке в Интерлокене, почти шесть лет назад.

Я понимал ее гнев и печаль. Они с отцом по-настоящему расстались много лет назад, и дистанция между ними не сократилась. Эвер утверждала, что не злится на него, не злится за что-то конкретное, просто не хочет видеть. Я не мог поверить в это. Он же был ее отцом. Ей было обидно, что он вычеркнул себя из ее жизни, что предпочитал работать по сто часов в неделю, чем увидеться с дочерьми — единственной семьей. И поскольку у меня больше не было своих родителей, я хотел, чтобы Эвер наладила с ним отношения до того, как станет слишком поздно, до того, как она потеряет его, и только потом, потеряв, поймет, что упустила.

Я, конечно, сказал ей все это, и это стало нашей первой серьезной ссорой. Я стоял на своем, и меня злило и расстраивало ее упрямство, нежелание хотя бы признать, что она злится на него. Эв же, в свою очередь, злилась на меня из-за того, что я принуждал ее сделать то, чего ей не хотелось. Эта ссора продолжалась три дня. Три дня напряженной тишины и безучастного равнодушия.

Сегодня мы поехали по магазинам и на ужин. Было довольно... неудобно, потому что она еще со мной не разговаривала.

Я навалился на руль, вглядываясь в снег и готовясь сказать то, что положит конец ссоре.

— Послушай, детка, — сказал я, взглянув на нее, — прежде всего, мне жаль, что я расстроил тебя.

— Все в порядке, — сказала она, не отрываясь от телефона.

— Ясно же, что не в порядке, — сказал я, взглянув на нее еще раз. — Я просто не хочу, чтобы ты о чем-то сожалела. Ты будешь жалеть, если не помиришься с ним.

— Если ты так пытаешься извиниться, у тебя не очень хорошо получается.

— Ты можешь выключить телефон и поговорить со мной?

Она вздохнула и, наконец, посмотрела на меня.

— Я же говорю с тобой. И мне не нужно отключать для этого телефон.

— Ты меня не слушаешь.

— Ты и не говоришь ничего полезного.

Эвер убрала ноги с приборной панели и потянулась.

— Господи, погода просто ужасная. Такими темпами мы доберемся до дома не раньше, чем через час.

Обычно от супермаркета «Сомерсет» до нашей квартиры в Ройял Оуке мы ехали полчаса, но столько времени уже и прошло, а мы еще и полпути не преодолели.

— Да уж, безумие, — я потер лицо. — Эвер, послушай. Мне жаль. Это твое решение, твоя жизнь и твое дело. Я больше ничего про это не скажу. Если ты не хочешь завтра ехать к твоему отцу, хорошо. Я люблю тебя и просто хочу, чтобы ты хотя бы попробовала помириться с ним до того, как будет... слишком поздно.

Ее взгляд стал жестким, и она открыла рот, но я поднял руки в жесте примирения.

— Ты знаешь то, что я чувствую, и это все. Я не хочу больше ссориться.

Она откинула голову на подголовник, закрыла глаза и тяжело вздохнула.

— И я тоже не хочу. Это убивает меня.

Она перегнулась через консоль между нами, взяла меня под руку и положила голову на плечо.

— Я не хотела злиться, но ничего не могу с этим поделать. Он просто ушел от нас, Кейд. От нас с Иден. С тех пор, как умерла мама, отец работал семь дней в неделю, с пяти утра до десяти или одиннадцати вечера. Иногда он ночует на работе. Не разговаривает с нами. Не звонит, не посылает сообщений или писем, и уж точно не приезжает навестить нас. Ему стало все равно. Кейд, и я не знаю, что с этим сделать. Он мой папа, и я люблю его. Или... хочу любить. Но не знаю, как любить того, кого здесь нет, и кто не хочет тебя видеть, не любит тебя в ответ.

Ее голос подорвался..

— Прости, милая. Мне так жаль. Это полное дерьмо. Я знаю. И я не знаю, что с этим делать. Может... не знаю. Просто пойти туда завтра со мной и попытаться все это обсудить. Сказать ему, что ты чувствуешь, и что ты хочешь вернуть его. Не знаю. И я не пытаюсь говорить тебе, что делать, детка. Просто... просто не могу видеть, как ты расстраиваешься, и знаю, что эти проблемы с папой задевают тебя сильнее, чем ты хочешь показать.

— Ты прав. Я знаю, ты прав.

Она глубоко вздохнула несколько раз, села и вытерла глаза.

— Ну, хорошо. Ладно. Поедем. Но я ни словом не обмолвлюсь о том, что мы поженились. Мне не стыдно, я просто.

— Один шаг за раз, — перебил я ее, — я понимаю. Правда.

Она взяла меня за руку.

— Спасибо, зайка. Я люблю тебя.

Я посмотрел на нее и улыбнулся.

— И я тебя тоже. Будем жить по одному дню за раз, вместе, ладно?

Она кивнула, и мы продолжили ехать домой в тишине, теперь более комфортной.

Глава 34

Эвер

Кейден нервничал и волновался. Он едва притронулся к еде и болтал ногой под столом. И папа... тоже. Он ни на кого не смотрел, ни с кем не говорил, просто закидывал еду в рот. Иден храбро пыталась поддержать разговор, но он все время затихал.

— Я на днях видела один фильм, — сказала она, сделав слишком большой глоток вина. — Я даже не знаю, как он назывался, но там играл Райан Филипп и эта рыженькая из «Секретных материалов», как же ее, Джиллиан... Джиллиан Андерсон? Да. И там были и другие звезды. Не помню. Его сняли очень давно. Может, в конце девяностых. И персонаж Райана Филиппа, думаю, это был он, сказал действительно потрясающую вещь. Он сказал: «Говорить о любви — все равно, что танцевать об архитектуре». Это меня просто поразило. Ведь и правда, нельзя говорить о любви, верно? Нельзя. Я-то так не думаю.

Я закатила глаза и свирепо уставилась на нее, внутри себя молясь, чтобы она заткнулась. Иден поняла намек, но сделала вид, что не заметила и стала болтать дальше.

— Я даже не помню, как назывался фильм. Он шел по какому-то кабельному каналу, — она остановилась, чтобы отпить еще вина. — Вспомнила! Эту вещь сказал не герой Райана Филиппа. Это была... Анжелина Джоли. Вот кто это сказал. Жаль, что я не могу вспомнить, как называется это гребаное кино.

— «Превратности любви», — подсказал Кейд, не глядя на нее. — Я тоже смотрел. Оно шло в середине ночи на одном из шестнадцати каналов, вроде как «Starz»[50]. Там снимались практически все. Там был Шон Коннери. А еще тот парень, как же его, этот актер... Джей Морис. И еще Эллен Берстайн.

Я взглянула на него, пытаясь скрыть раздражение.

— Когда ты его смотрел?

— В четверг, вроде, — Кейд пожал плечами. — Ты спала. Я не мог заснуть, стал переключать каналы и наткнулся на фильм. Он было хорошим, немного бессвязным, но хорошим.

Папа уронил на тарелку вилку, и та упала со звоном.

— Мы все еще говорим об этом фильме? — Он отодвинул тарелку. — А при чем тут вообще этот фильм?

Последнюю часть вопроса он адресовал Иден.

Она нахмурилась.

— Я просто... пыталась поддержать разговор. Вам всем так... неловко.

Папа провел рукой по редеющим волосам.

— Никто не чувствует себя неловко, Иден. Мы просто едим.

— Папа. О чем ты? Тут такое напряжение, что его можно ножом резать.

Вот так все и началось. Я посмотрела на Кейдена, который ковырялся в еде — не ел, но притворялся.

— Нет никакого напряжения, — папа повертел в руках бокал вина, разглядывая плещущуюся жидкость.

Иден вздохнула и, опустив голову, положила ладони на стол.

— Серьезно? Никакого напряжения? А как его не может не быть? Мы не видели тебя начиная с лета, с нашего дня рождения.

Папа поморщился.

— Я был...

— Занят, — закончила за него Иден. — Знаю, папа. Проблема в том, что ты всю жизнь был занят.

— Иден, сейчас не время для этого разговора. У нас гость, — папа показал бокалом на Кейдена.

— Да, но он теперь тоже вроде как семья... — Иден прикончила остаток вина, сделав большой глоток.

Я съежилась, пожалев, что она затронула эту тему.

Папа смущенно нахмурился.

— Он парень Эвер. Не думаю, что это делает его частью семьи, — он с извинением взглянул на Кейдена. — Без обид, сынок. Ты, кажется, хороший парень.

Кейдена бесило, когда к нему обращались «сынок», это я уже поняла. Однако его голос был спокойным.

— Никаких обид, сэр.

Он не поправил папу, и я была рада этому. Сейчас было самое неподходящее время для этого разговора.

Иден взглянула на меня, потом на Кейда с озадаченным выражением лица.

— Эв?

Мне нужно было отвлечь ее.

— Папа прав, Иден. Для этого сейчас не лучшее время. Кейдену не нужно это слышать.

— Но... — начала Иден.

— Иден. Оставь это. Пожалуйста, — папа встал. — Как насчет пирога?

— Нет! — она встала, уронив стул на пол. — Мне все равно, слышит он или нет. Он обо всем этом знает, я знаю, что это так. Дела идут не очень хорошо. Они идут не очень хорошо с тех пор, как мама умерла.

Внезапно можно было услышать, как пролетает муха. Дедушкины часы в гостиной напротив столовой пробили семь раз.

— Иден... — начал папа.

— Нет, я так это не оставлю. После того, как мы похоронили маму, ты просто ушел. Ты знаешь, что это так, я знаю, что это так, и Эвер знает это. Ты просто удалился.

Кейд встал, схватил свою и мою тарелку.

— Я... пожалуй, приберусь.

— Сядь, сынок, — сказал папа, не отрывая глаз от Иден.

— Я не ваш сын, — Кейд поставил назад тарелки и сел. — При всем уважении, сэр, не называйте меня так, пожалуйста.

Папа рухнул на стул.

— Я не удалялся, Иден...

— Но это так, мать твою! Ты просто ушел! Бросил нас!

— Я дал вам крышу над головой, разве нет? Я заплатил за ваши автомобили, за ваши квартиры, за ваше образование, — он потер переносицу. — Так что не говори, что я бросил вас.

Я больше не могла молчать.

— Все это, конечно, хорошо, но это не заменяет тебя, — я старалась говорить спокойно и рассудительно. — Я бы лучше была бедной, но у меня был бы ты.

— У тебя был я, — сказал он.

— Нет! — из меня вырвался крик. Тебя не было! Никогда не было! И ты так и не пришел! Вел себя так, словно мы не... не... твои дочери.

— А сколько усилий приложили вы, обе, чтобы общаться со мной? Нельзя только меня винить.

— Ты наш отец! — закричала Иден. — Ну, по крайней мере... должен быть отцом. А сейчас? Сейчас от тебя остались только воспоминания. Такие же далекие, как и о маме.

Папа закрыл лицо руками. Он глубоко, судорожно вздохнул, и потом еще раз, и его плечи затряслись. Мы с Иден обменялись взглядами. И что нам было теперь делать? Сказать ему, что все в порядке? Что мы понимаем и прощаем его? Мы не прощали. Не прощали, не могли простить.

Он встал, повесив голову.

— Так, значит, всего лишь воспоминание? Ну... мне жаль, что я вас подвел.

Папа отошел от стола, шаркая и спотыкаясь, как будто за последние пять минут постарел на сто лет.

— Мне... жаль. Все, что я могу сказать, правда? Жаль.

И потом ушел.

За столом повисла гнетущая тишина.

— Отличная работа, Иден. Прекрасно оживила разговор, — сарказм так и сочился из меня, и я не пыталась скрыть его.

Близняшка злобно посмотрела на меня.

— А что бы ты сделала? Ой, подожди, ты бы ничего не сделала, правда? Ты бы просто сидела тут со своим мужем, о котором папа, кстати, ничего не знает, и ничего не говорила. Ничего бы не делала.

— Я собиралась... Просто ждала подходящего случая. Иден... я же собиралась поговорить, а не ссориться! — я уже кричала.

— Как бы хорошо это получилось у тебя! — она закричала в ответ, со слезами на глазах. —Иногда не бывает легких путей, Эвер. Может, конечно, тебе это неизвестно, ведь тебе все так легко дается.

У меня открылся рот.

— Легко? Легко? О чем ты, мать твою, говоришь? Что мне далось легко? То, что я потеряла маму? То, что мне разбил сердце этот Уилл, Билли как, блин, его зовут? Думаешь, мне это было легко? Думаешь, легко было потерять одновременно маму и папу?

— Для Билли Харпера ты всегда была только потаскушкой на одну ночь, — огрызнулась Иден, — и все, кроме тебя, это знали. И знаешь, что? Знаешь, что еще больше бесит меня? Даже хотя я знала, что Билли было на тебя совершенно наплевать, я все равно завидовала тебе, потому что ты получила то, что другие не смогли, и это просто произошло! Он просто... захотел тебя! Без усилий с твоей стороны. Он захотел тебя. Тебя, не меня. Мы вроде как близняшки, но ты получаешь все. Всех друзей, всех парней, которые клеятся к тебе, всю красоту. Он был у тебя, — она показала пальцем на Кейдена, — всю жизнь, и даже это ты воспринимала, как должное, пока не стало слишком поздно. Так что да, я думаю, тебе все легко дается.

— Не думаю, что это честно, Иден, — сказал Кейден и встал.

— Я не с тобой говорю! — закричала Иден. — Это не твое дело, так что заткнись!

— Эй! — я оттолкнула Кейдена, встала между ним и сестрой. — Не говори с ним так! Это и его дело! Мое дело — это его дело. Что с тобой, блин, не так?

Внезапно она как будто обмякла и облокотилась на стол, обхватив голову руками.

— Я не... не знаю. Я просто хотела, чтобы это было... обычное Рождество. В кой-то веки. Не просто мы с тобой, а... семья. Хоть что-то похожее на семью. В последние несколько лет праздновали только мы, верно? Мы приезжали сюда, но папа... он отстранялся, рано ложился спать, или ему надо было позвонить, написать письмо, еще что-нибудь. И я думала, теперь, когда... у тебя есть Кейд, мы могли бы...

Она встала из-за стола, взяла бокал вина и вышла.

Я молча стояла, а на глаза наворачивались слезы. Сердце болело, я не знала, что делать, и мне было больно.

— Поедем домой, — сказала я.

Кейден кивнул, стал собирать вещи и заводить машину, а я немного умылась. Я убрала со стола и выкинула остатки еды, а посуду оставила для Иден. Так мы всегда и делали, еще с тех пор, когда были маленькими. Я ненавидела мыть посуду, а она ненавидела убирать со стола, так что схема работала, и мы даже не обсуждали ее. Я нашла Кейдена в машине, где он ждал меня. По радио, через айфон, который Кейд включил в USB, играла «Pitter Pat» Эрин Маккарли.

Мы сложились и на Рождество купили машину как подарок на друг другу. Это был форд F-150 возрастом два года с маленьким пробегом. Пришла пора менять машину, с джипом было связано... слишком много воспоминаний. Мы хотели что-то, что бы принадлежало только нам, ему и мне.

Я села рядом с ним, стала слушать музыку и смотерть, как за окном белоснежной стеной валит снег.

— Тебе не нужно кричать на нее из-за меня, — сказал он, когда кончилась песня. — Иден просто была расстроена. И ничего не хотела этим сказать.

Он повел машину назад и выехал с подъездной дорожки.

Я нахмурилась.

— Ты мой муж, Кейд. Конечно, я бы защитила тебя. Неважно, от кого. Никто не имеет права кричать на тебя.

— Кроме тебя? — спросил он с улыбкой, поддразнив меня.

— Кроме меня.

Мы взялись за руки и поехали сквозь снег, слушая музыку. Я почувствовала, что засыпаю, веки становились все тяжелее и тяжелее.

— Скоро приедем домой, — сказал Кейд. — Спи, любимая.

Я начала дремать, то и дело открывая глаза, чтобы взглянуть на Кейда, который сосредоточился на дороге и ехал сквозь снег.

Потом я вдруг услышала, как он выругался, почувствовала, как машину понесло, как она заскользила по дороге … и перевернулась.

Странно, как снег заглушал скрежет тормозов. Я открыла глаза, чтобы увидеть белизну снега за окном и черную дорогу. Что-то лежало подо мной, а волосы закрывали мне лицо. Рука Кейда была у меня на груди, он прижимал меня к сиденью. Стояла странная, тревожная и зловещая тишина.

Я не почувствовала удара. Раздался громкий звук, и потом снова наступила тишина — еще глушее, еще тревожнее. Я попыталась открыть глаза, но все, что видела — тьма. Я почувствовала черноту ночи, которая приближалась ко мне, наполняя меня, становясь мной.

Мне не было ни жарко, ни холодно, ни больно. Были только я и темнота.

И тишина.

Глава 35

Кейден

Автомобиль, маленький серый «Хендай», наполовину в сугробе на обочине, наполовину на дороге. Он застрял, и его колеса крутились впустую. Он появился ниоткуда, внезапно и слишком поздно. Я нажал на тормоза и выкрутил руль. Запаниковал, почувствовав под шинами лед, видимо, тот самый, из-за которого «Хьюндай» застрял в сугробе.

Эвер мирно спала рядом со мной, такая прекрасная. Она держала меня за руку, и на ее ногтях был темно-красный лак. Ее ногти, окрашенные в темно-красный цвет.

Кроваво-красный.

Под шинами моей машины снова был асфальт, но было уже слишком поздно — мы выехали на обочину и двигались вперед, виляя в разные стороны, противобуксовочная система пыталась удержать машину на дороге, проехать по льду, но полный привод не давал остановиться. Я не мог удержать машину, и она продолжала крутиться.

У меня все упало в животе — мы взлетели. Я прижал руку к груди Эвер, автоматически, чтобы попытаться удержать ее и не дать вылететь через ветровое стекло, хотя она и была пристегнута. Небо и земля поменялись местами, и еще раз, и еще, и мы упали на землю. Сиденье пассажира было вмято в землю, стекло разбилось. Что-то мокрое текло по моему лицу.

Снег?

Нет, оно было не белым. Оно было мокрым и липким.

Внезапно сработали подушки безопасности — два белых взрыва.

Машина снова ударилась о землю, и меня осыпало снегом и льдом из разбитого окна, и теперь окно трескалось с моей стороны. Я почувствовал, как миллион лезвий режут мне кожу, руки, лицо, грудь, почувствовал, как теряю вес, когда взлетаю в воздух, и внезапно передо мной встала яркая картина — я вспомнил, что по левую сторону дороги есть поворот, рощица, забор, а дальше промышленные здания.

Следующий удар пришелся на мою сторону, вдавив меня в землю, прижав к машине. Осколки стекла разорвали подушки безопасности, и меня окутала волна газа. Жар, боль, не просто боль, но агония. Мы катились, катились. Машина крутилась и переворачивалась.

Еще один удар, и мы резко остановились. Машина лежала на земле со стороны пассажира, а я висел в воздухе, и меня поддерживал только ремень безопасности.

Место пассажира.

Эвер.

Тишина. Ни звука. Почему она не кричит? Стонет? Ну хоть что-то.

— Эвер! — я изогнулся, пытаясь повернуться, почувствовал, как что-то пронзило мое левое предплечье, впилось мне в бок, в бедро. Пронзило меня и удерживало на месте.

— Эвер! — я стал вырываться и почувствовал, что меня рвет на части. Изнутри. Снаружи.

Кап, кап, кап. Капали красные капли.

Я обернулся, пытаясь разглядеть ее. Ухитрился взглянуть одним глазом. И сразу же пожалел. Подо мной был океан крови. Черные волосы Эвер. Белая кожа. Фарфор, запятнанный красным цветом.

— НЕТ! НЕТ! — я вывернулся, вырвал то, что осталось от моей руки, в которой пульсировала невероятная боль.

Я за что-то схватился, почувствовал металл и толкнул, напрягая каждую мышцу, чтобы побороть боль, чувствуя, как меня охватывает слабость и ослепляет агония. В ране на моей руке я увидел кость. Мне удалось протянуть руку к Эвер, почти касаясь ее.

Она не двигалась и лежала тихо и неподвижно. Я услышал, как кричу, хрипло и бессвязно.

— ЭВЕР! ЭВЕР!

Я поискал замок на ремне.

— Проснись, детка! Проснись, проснись!

Вокруг нее было так много крови. Моей? Ее? Так много крови. Ее лицо было алым, ее рука, которая свешивалась из разбитого окна, была разрезана до мяса и кровоточила. Ее порванные джинсы — красные.

О, Боже, Боже... ее голова. Так много крови и какие-то белые частички.

У меня саднило в горле, но я все кричал и кричал, корчился, дергался, пытаясь дотянуться до нее, но не мог, не мог освободить себя, и каждое движение стоило мне крови, каждый раз я мучился от боли и терял сознание.

Я услышал сирены. Голоса.

Каким-то невероятным образом работало радио. Играла «Cosmic Love» группы «Florence and the Machines»: «Нет рассвета... нет больше дня... я — сумерки... тень твоего сердца...»

— Эвер! Вытащите Эвер! — мой голос слабел и звучал далеко. — Боже, спасите... спасите ее...

— Мы вас обоих вытащим, сынок. Обещаю. Просто не шевелись, ладно? — его голос был спокойным, ровным, но я слышал напряжение.

«Сынок». Меня это бесило. Ноя не мог произносить слова.

— Спасите... спасите ее... пожалуйста...

Что-то пошевелилось, и меня пронзила боль, еще один хриплый крик вырвался из меня. Пытка была невыносимой. Меня охватила агония и поглотила тьма, плоть рвалась на части, хрустели кости, скрежетал металл, и ревела пила, железо по железу.

Так темно, так холодно.

Везде болит, везде болит.

Эвер. Эвер. Эвер.

Глава 36

Fiat Concordia Discordiam[51]

Белый цвет. Тишина и гудение на заднем плане.

— Он очнулся, доктор Миллер.

Как они узнали, что я очнулся? Я и сам не был уверен в этом. Но тем белым цветом был потолок. Белым был и снег, который падал за окном слева от меня.

Боль и головокружение.

Я закашлялся, огляделся по сторонам. Зашла женщина низкого роста, со светлыми волосами и прической боб, в синей форме. На ее шее висел стетоскоп, в руке планшет. Ее сопровождала высокая чернокожая женщина в белом халате, руки она держала в карманах, но вынула одну, когда подошла ко мне. Ее карие глаза были добрыми и скрывали в себе знание о боли и страданиях.

— Мистер Монро. Рада видеть, что вы очнулись.

Голос у нее был мелодичным, с каким-то слабым акцентом, который я не мог разобрать.

Я пошевелил губами, но не мог говорить. Закашлялся, потом еще раз, но не мог перевести дух. Трубки в носу, в руке, катетер. Я был так слаб, что не мог поднять руку, даже пошевелить пальцами. Кто-то подошел с бутылочкой воды и соломинкой. Я пил медленно, мне ужасно хотелось пить, но ничего не мог делать быстро.

С пересохшим горлом я попытался заговорить.

— Как...

— Как долго? — спросила доктор Миллер. На ее халате была табличка с именем, и еще там были какие-то буквы, должности и тому подобные вещи. — Вы пролежали без сознания неделю. Вы потеряли много крови, мистер Монро. Очень много. Надо было делать переливание. Вам сделали несколько операций. Позже мы все вам подробнее расскажем. Как вы себя чувствуете?

Как я себя чувствовал? Я не знал.

— Больно. И я ослаб.

Но я хотел спросить совсем не о своем состоянии.

— Эвер? Как Эвер?

Внезапно лицо доктора Миллер стало отчужденным, как будто она надела маску.

— Просто постарайтесь отдохнуть, хорошо? Вы прошли через такие мучения.

Я поморщился от боли.

— Нет... Эвер. Что с Эвер? Скажите, скажите мне? — я закашлялся. — Просто скажите!

— Пожалуйста, успокойтесь, — доктор Миллер положила руку мне на плечо, и ее лицо стало еще более отчужденным и невыразительным. — Ваша жена в коме, мистер Монро. Боюсь, у нее было несколько серьезных травм головы. Ей тоже было сделано несколько операций, но... она еще не очнулась.

Я не знал, как реагировать на это. Не хотел верить. Но в ее глазах я видел эту правду, и ненавидел ее за это.

— Она... она?

Доктор Миллер пожала плечами.

— Я... не знаю

Ее карие глаза внимательно посмотрели на меня.

— По правде говоря, не думаю. У нее было серьезное повреждение мозга, и я не уверена, что она скоро очнется, если когда-нибудь очнется.

Она, казалось, чувствовала что-то необратимое в этом слове «когда-нибудь».

— Мне так жаль. Конечно, никогда нельзя сказать, что случится, но шансы...? Очень небольшие. Если она очнется, может потерять память. Она может быть... овощем. Так рано еще ничего нельзя говорить.

Я закрыл глаза. Почувствовал, как по щеке стекает слеза и, горячая и влажная, ползет мне в ухо.

Это было слишком. Слишком.

Но она еще не закончила, храбрая доктор Миллер.

— Боюсь... есть кое-что еще.

— Еще? Что еще?

Я уставился на нее, и страх пронзил меня до самых костей.

Что еще могло случиться? Моя жена, любовь всей моей жизни, была в коме.

Доктор Миллер открыла рот. Закрыла его, потом попыталась снова. Она не могла посмотреть мне в глаза.

— Ваша... жена потеряла ребенка.

Конец

[1] Монтгомери Джентри — это американский кантри-дуэт в составе Эдди Монтгомери и Троя Джентри.

[2] Пурпурный туман

[3] Залив на севере озера Мичиган

[4] Один метр восемьдесят сантиметров

[5] Ever — навсегда, навеки

[6] Флаг Великобритании

[7] 6 метров

[8] флаг, который вешают на машину, чтобы указать, что она участвует в похоронной процессии.

[9] 1,2 м. в ширину и 1,8 м. в высоту

[10] Детройские Тигры (Detroit Tigers) — профессиональный бейсбольный клуб штата Мичиган

[11] Зона отсутствия приема