Типы легитимного порядка: условность и право

I.Легитимность порядка может быть гарантирована только
внутренне, а именно:

1) чисто аффективно: эмоциональной преданностью;

2) ценностно-рационально: верой в абсолютную значимость по­рядка в качестве выражения высочайших непреложных цен­ностей (нравственных, эстетических или каких-либо иных);

3) религиозно: верой в зависимость блага и спасения от сохра­нения данного порядка.

II, Легитимность порядка может быть гарантирована также (или
только) ожиданием специфических внешних последствий, следова­
тельно, интересом, причем это ожидание особого рода.

Порядком мы будем называть:

а) условность, если ее значимость внешне гарантирована воз­
можностью того, что любое отклонение натолкнется внутри
определенного круга людей на (относительно) общее и прак­
тически ощутимое порицание;

б) право, если порядок внешне гарантирован возможностью
(морального или физического) принуждения, осуществляе­
мого особой группой людей, в чьи непосредственные функции
входит охранять порядок или предотвращать нарушение его
действия посредством применения силы.

1. Условностью мы будем называть «обычай», который счи­тается в определенном кругу людей «значимым» и невозможность отклонения от которого гарантируется порицанием. В отличие от права (в принятом нами смысле слова) здесь отсутствует специальная группа людей, осуществляющая принуждение...

2. Мы в данном случае считаем решающим для понятия «права» (которое для других целей может быть определено совершенно иным образом) наличие специальной группы принуждения. Она, разумеет­ся, совсем не должна быть всегда похожа на то, к чему мы привыкли теперь. Прежде всего, совсем не обязательно наличие «судебной» инстанции. Такой группой может быть, например, «род» (в вопро­сах кровной мести и «файды»), если для его реакции действительно значимы установления какой-либо системы...

Средства принуждения здесь иррелевантны. Сюда относится даже «братское предупреждение», принятое в ряде сект в качестве первичной меры мягкого воздействия на грешников, при условии,

что оно основано на определенном правиле и совершается специаль­ной группой людей. То же можно сказать о порицании, высказанном цензорами, если оно служит средством гарантировать «нравствен­ные» нормы поведения, а тем более о моральном принуждении, которое осуществляет церковь. Следовательно, «право» может быть иерократическим и политическим, может быть гарантировано статутами какого-либо объединения или авторитетом главы дома, сообществами или ассоциациями...

3. Значимый порядок необязательно должен быть общим, аб­страктным по своему характеру. Значимое «правовое положение» и «судебное решение» в конкретном случае совсем не всегда были так резко отграничены одно от другого, как нам представляется вполне естественным сегодня. «Система» может поэтому применяться к отдельному конкретному случаю. Все остальное относится уже к социологии права. Наиболее целесообразно, как мы полагаем, пользоваться (если особо не оговорено обратное) современным представлением об отношении правовых положений к судебным решениям.

4. «Внешне» гарантированные системы могут быть гарантирова­ны и «внутренне». Взаимоотношения между правом, условностью и этикой не составляют проблем для социологии. «Этическим» социо­логия считает тот критерий, для которого специфическая ценностно-рациональная вера людей служит нормой человеческого поведения, пользующегося предикатом «хорошего» в нравственном отношении, также как поведение, применяющее предикат «красивый», прилагает к своему определению эстетический критерий...

Подлинно значимая в социологическом смысле этика в боль­шинстве случаев обычно гарантируется тем, что ее нарушение может вызвать неодобрение, то есть гарантируется конвенционально. Од­нако не все (во всяком случае, необязательно) конвенционально или юридически гарантированные системы претендуют на этическую нормативность, причем правовые, в ряде случаев чисто целерацио-нальные по своему характеру, претендуют еще в значительно мень­шей степени, чем конвенциональные. Следует ли относить к сфере «этики» распространенное в определенном кругу представление о значимости или не следует (то есть рассматривать его в последнем случае «просто» как условность или «просто» как норму права), решается для эмпирической социологии только в соответствии с тем, какое понятие «этического» фактически определяло или определяет поведение в данном кругу людей. Поэтому никакого обобщения здесь быть не может.

Ален Турен

Сведения об А. Турене даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 1 (подраздел 1.3). Ниже приведен подраздел из второй части его монографии «Возвращение человека действу­ющего» (1984). В нем обсуждается проблема изменений в условиях зрелого либерального общества, общая характеристика которого дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

ДЕЙСТВИЕ, ПОРЯДОК, КРИЗИС И ИЗМЕНЕНИЕ*

Только что рассмотренная совокупность проблем составляет одну из больших «областей» социологического анализа, относящу­юся к социальному действию. Но существуют также и другие «об­ласти». Свойство социального действия заключается в том, что оно всегда анализируется в терминах неравных социальных отношений (власть, господство, влияние, авторитет). Но социальные отношения никогда не остаются полностью «открытыми», уже было сказано, что они закрываются, трансформируются в социальный порядок, поддерживаемый агентами социального и культурного контроля и, в конечном счете, государственной властью. Этот социальный по­рядок может также войти в кризис, особенно когда его стабильность противостоит изменениям окружающей среды, так что к областям социального действия и порядка добавляется область кризиса. Наконец, в одном и том же типе общества, в данном случае инду­стриальном, социальные отношения и формы порядка находятся постоянно в изменении. Вопрос, может ли анализ общественных движений выйти из его собственной области и проникнуть в области порядка, кризиса и изменения?

Нужно устранить всякую претензию социологии общественных движений на гегемонию: она не управляет целиком и полностью ис­следованием порядка (а значит, также репрессии и устранения), так же как кризиса или изменения. В настоящее время все происходит даже таким образом, будто социология общественных движений является одной из самых слабых, наименее разработанных областей социологического анализа. Однако нельзя удовлетвориться и тоталь-

* Цит. по: Турен А. Социология действия//Возвращение человека действующего. Очерк социологии. Вторая часть. / Пер. с нем. Е. Самарской. М., 1998. С. 92-97. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

ным методологическим плюрализмом, который бы привел к полному расчленению социальной действительности и ее анализа.

Проникновение социологии общественных движений в то, что я назвал областью порядка, кажется почти невозможным, настолько эти два интеллектуальных направления противоположны. Вот уже по крайней мере двадцать лет, начиная с Маркузе и до Фуко, с Альтюсе-ра и до Бурдье, вся совокупность их, впрочем, часто различных между собой размышлений завоевала широкое влияние в общественных науках. Она поддерживает убеждение, что современное общество подвергается все более строгому контролю и наблюдению, так что общественная жизнь представляет собой только систему знаков без­раздельного господства. Невозможно, таким образом, оказывается любое общественное движение, которое было бы чем-то большим, чем возмущение, быстро отбрасываемое на края «одномерного обще­ства» . Фактически растущее воздействие общества на самого себя не увеличивает общественное пространство, а заставляет его исчезнуть, давая центральной власти средства вмешиваться во все сферы соци­альной организации, культурной жизни и индивидуальной личности. Правда также, что живые протесты шестидесятых годов сменились длительным ослаблением общественных движений.

Эти пессимистические концепции имели тем больше влияния, что исследования в областях обучения или социального труда пока­зали бессилие последних в борьбе против социального неравенства и даже тенденцию его укреплять с помощью механизмов отбора. Поэтому социология общественных движений сталкивается сегодня не столько с социологией институтов и социальной системы, — осла­бленной вследствие культурных и общественных кризисов, — сколь­ко с социологией идеологических аппаратов государства. Отсюда важной кажется задача проникновения социологии общественных движений на эту, по-видимому, чуждую ей территорию.

Подчеркнем сначала, что теперь можно видеть ограниченность тезисов, согласно которым школа или социальный труд представ­ляются институтами, не способными ощутимо уменьшить обще­ственное неравенство. Этим предполагается, что преподаватели или воспитатели не могут никоим образом реально быть действующими лицами. Таким безапелляционным утверждениям можно противо­поставить много исследований (Roger Girod. Politique de l'Education. PUF, 1981), из которых с очевидностью следует, что неравенство в исходном пункте дано только частично и развивается затем внутри школьной системы и с ее помощью. Безличную ответственность «системы» нужно, значит, заменить индивидуальной или коллектив­ной ответственностью преподавателей. Уменьшению неравенства

шансов (эта тема была развита Жаном Фукамбером: FoucambertJean. Evolution comparative de quatre types d'organisation a l'ecole elemen-taire. JNRDP, 1977—1979) служит все то, что позволяет ограничить установленный школьный порядок в пользу активного обучения, когда ребенок выступает не только школьником, а индивидом, при­знанным во множестве его социальных ролей (включая занимаемое им в классе место).

Во-вторых, отметим, что порядок никогда не царит абсолютно. Говорят об идеологическом контроле, манипуляции, отчуждении, но в действительности прежде всего существуют физические репрес­сии, насилие и бунт, сведенные к своим деградировавшим формам. Как молчание никогда не царит тотально в условиях рабства и в лагерях, ибо всегда существует сопротивление и, следовательно, прямая борьба, так всегда позади видимости порядка живут соци­альные отношения господства и протеста. Исключительный пример этого мы имели недавно, когда вдребезги разлетелась слишком по­верхностная идея, согласно которой тоталитарные режимы могли бы упрочиться до такой степени, что оказалась бы бессильной или полностью маргинализованной всякая оппозиция. В один прекрас­ный день Польша увидела, что официальный порядок разрушился и общественная жизнь возродилась, подобно Лазарю, выходящему из могилы. В несколько недель повсюду возникли действующие лица, дебаты, конфликты, переговоры. Это доказательство бессилия режима, если ему не оставлена возможность прибегнуть к силе го­сударства. Точно так же в других по видимости безмолвных странах ослабление или кризис репрессивной системы может освободить общественную жизнь, оставшуюся живой вопреки преследованиям и засилью «казенного языка». Не замечательно ли видеть, как она оживает там, где казалась раздавленной — в Бразилии и даже в Чили, в Польше, Румынии и даже в Китае? Самое потрясающее в творче­стве Солженицына не столько описания ужасов ГУЛАГа (которые, к тому же, были известны), сколько то, что он заставил услышать голоса, не замолчавшие даже под угрозой истребления.

Если обратиться к анализам в рамках кризиса, то обнаружится, что они более открыты для идеи общественного движения, чем анализы в области порядка. Возьмем самый актуальный пример социальных последствий безработицы. Посвященные этому пред­мету многочисленные исследования очень часто говорят только об аномии и маргинальное™. В тридцатые годы было, наоборот, трудно удовлетвориться разговорами о психологических последствиях без­работицы и о маргинализации. Тогда в Америке проходили голодные марши и в Европе безработица питала фашистские движения. Углу-

бимся далее в прошлое. Возможно было бы в XIX веке полностью от­делить так называемые «опасные классы» от «трудящихся классов»? В более близкое к нам время в Окленде могли ли рассматривать ма­ленькую группу «Черная Пантера» только как банду молодых черных маргиналов? Также сегодня относительно молодых иммигрантов из Менгетты трудно сказать, являются ли они простыми маргиналами или участниками нарождающегося общественного движения?

Действительно, кризис чаще заставляет родиться не обще­ственные движения, а поведение отклоняющегося от нормы гипер­конформизма (William Foote Whyte. Street Corner Society. University of Chicago Press, 1965), секты и другие формы общественных анти­движений. Но во всех случаях очевидна недостаточность анализа, ограничивающегося только исследованием кризиса и разложения общественной организации.

Рассмотрим, наконец, формы поведения, связанные с измене­нием. Эти последние кажутся очень близкими общественным дви­жениям, так что их часто смешивают и здесь нужно четко определить разделяющую их дистанцию. Пространство социального изменения имеет, фактически, два склона. С одной стороны, оно связано с со­циальными отношениями и последствиями институционализации конфликтов, то есть с реформами; с другой — с развитием, то есть с переходом от одного культурного и общественного поля к другому. Именно такое необходимое разделение искусственно составленного целого позволит социологии общественных движений проникнуть в эту сферу общественной жизни.

Во всех этих различных случаях употребляется и является важным понятие подкрепления. Наблюдаемые формы поведения, действительно, могут быть поняты как ответы на интеграцию или исключение, на кризис или изменение, но такие толкования упуска­ют из виду важный остаток, который может быть проанализирован только как совокупность косвенных следствий то ли формирования, то ли, напротив, отсутствия общественных движений. Там, где конфликт не формируется, царит искусственное единство порядка, но также насилие и отступление. Понятие подкрепления имеет то преимущество, что считается с автономией соответствующих более прямо той или иной области общественной жизни способов анализа, утверждая одновременно существование общих принципов анализа. Добавим, что, говоря о подкреплении, мы вовсе не хотим сказать, что объяснение в терминах общественных движений подходит лучше, чем другие, для исследования любой исторической действитель­ности. Ослабление многих недавних конфликтов, особенно эколо­гических, доказывает, напротив, слабость их веса в общественном

движении и определяющую роль в этой области поведений другого типа. Признаем даже, что каждый в соответствии со своими целями и перспективами может организовать социологический анализ в целом вокруг того или иного общего подхода. Таким образом, чем больше заняты прикладной областью социологических исследова­ний (например, чтобы приготовить социальную политику), тем более плодотворным оказывается анализ в терминах социальной системы, интеграции и кризиса. Напротив, когда стремятся к исследованию обширных и сложных общественных объединений и к определению природы тех общественных сил, которые смогут их трансформиро­вать, то понятия историчности и общественного движения должны занять центральное место.

Многие считают, что наше общество не может породить новых общественных движений. Такое мнение подкрепляется разными аргументами: тем, что общественные движения были бы поглоще­ны непреодолимым подъемом государств, которым принадлежат функции управления и объединения, или тем, что обогатившееся общество способно поглотить все напряжения, или, наконец, тем, что общественные движения были продуктом обществ накопления, подверженных быстрым изменениям, тогда как мы, де, возвраща­емся к обществам равновесия. Напротив, те, кто стремятся понять новые общественные движения, защищают другое представление о нашем обществе и его будущем. С их точки зрения, мы входим в новый способ производства, который, пробуждая новые конфликты, породит и новые общественные движения, расширяя и разнообразя общественное пространство. Но может быть, это движение приведет также к более глубоким и более способным к манипуляции формам господства и общественного контроля.

Зигмунд Бауман

Сведения о 3. Баумане даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 2 (подраздел 2.4). Ниже приведена, с сокра­щениями, глава 2 из первой части монографии 3. Баумана «Инди­видуализированное общество» (2001). В ней излагается авторское понимание социального порядка в условиях зрелого либерального общества, глубокой его противоречивости в контексте глобализа­ции. Представленная здесь позиция акцентирует динамичные аспекты зрелой либерализации, общая характеристика которой дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

ЛОКАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК НА ФОНЕ ГЛОБАЛЬНОГО ХАОСА*

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вы того ожида­ли; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит главная привлекательность порядка: он обеспечивает возможность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует определенную безопасность. Можно делать все, что хочется, концентрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспокоиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не думаете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже — как о задаче. И как только вы задумываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контроля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привычное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хватает ясно­го и внятного распределения вероятностей. Порядок имел бы место, если бы возможным было не любое событие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в равной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи — крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются равновероятными, следует говорить о хаосе. Если порядок столь привлекателен в силу того, что он дает возможность предсказывать и тем самым контролировать результаты своих поступков, то хаос предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим, поскольку он разрывает связи между тем, что вы предпринимаете, и тем, что с вами происходит, между «действием» и «страданием».

Чем более различаются шансы возможных реакций на ваши дей­ствия, чем менее случайны последствия этих действий, тем больший, если так можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями

' Цит. по: Бауман 3. Как мы живем // Бауман 3. Индивидуализированное обще­ство. Часть первая. Гл. 2. / Пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М., 2002. С. 39—51. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

тех или иных событий. Именно это и делает или, по крайней мере, должна делать любая культура...

Постижение вероятностей и тем самым волшебное превра­щение хаоса в порядок есть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря точнее, именно постоянное воспроизведение та­кого чуда мы и называем культурой. Мы рассуждаем о «культурном кризисе», если повседневный порядок игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы считаться надежным, не говоря уж о том, чтобы восприниматься как должное.

<...> Культура есть деятельность по установлению различий: классификации, сегрегации, проведению границ и тем самым раз­делению людей на категории, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; по определению диапазонов поведения, предписываемых людям, относящимся к различным категориям. Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, определение культурой различий, причем достаточно значительных, чтобы было оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ, а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представля­ющегося легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасно­сти», которую Мэри Дуглас видит в смешении категорий; опасности, которую человек во все времена и в любом месте склонен ассоции­ровать с объектами и людьми, находящимися «по разные стороны баррикады», или обнаруживающими черты, которые не должны были бы появляться одновременно, если бы классификации сохраняли свою предсказующую и тем самым обнадеживающую ценность. До­садное обыкновение таких черт не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное положение свидетельствует об услов­ности, а значит, и хрупкости там, где предположительно должны были бы царить «объективная реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас вслед за Жан-Полем Сартром назвала скользкими созданиями, упрямыми «посредниками», играющими злые шутки с упорядоченностью мира и размывающими четкость разграничения его частей, позволяет судить о том хаосе, на котором покоится всякий порядок, готовый в любой момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпитывает стремление к упорядочению и раз­жигает страсти, бушующие в связи с наведением, подправлением и защитой порядка. Усилия культуры по дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению безопасности, определенному Людвигом Витгенштейном как «знание того, как действовать даль­ше», если бы одновременно не преодолевалась «скользкость», то есть

не устранялись бы все взявшиеся неведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и нечеткие названия; иными словами, если бы не устранялась двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность мира к аккуратной и исчерпывающей классификации могут быть успешными, двойственность едва ли будет побеждена и перестанет угрожать алчущим безопасности. Скорее, карты по­казывают обратное: чем сильнее желание порядка и лихорадочней попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими беспокойство. И мало шансов, что уста­новление порядка будет когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием самоподдерживающимся и самовозрастающим, оборачи­вающимся саморазрушительной деятельностью.

<...> Стратегия борьбы за власть состоит в том, чтобы сделать одну из сторон неизвестной переменной в расчетах других сторон и в то же время предотвратить любую их возможность выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что господство до­стигается устранением правил, ограничивающих собственную сво­боду выбора, и установлением максимально возможного количества правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути своей спорная концепция. В рамках одного и того же со­циального контекста видение порядка резко различается. То, что выглядит порядком для властей предержащих, стоящих у власти, представляется жутким хаосом тем, кем они управляют. В борьбе за власть именно противоположную сторону хочется видеть более «упорядоченной» и предсказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть рутинными, лишить их всех элементов слу­чайности и неожиданности, оставляя за собой право игнорировать какие бы то ни было установления и действовать по собственному разумению. В обстановке борьбы за власть процесс установления порядка не может не быть чреват конфликтами.

<...> Позвольте напомнить, что концепция «глобализации» была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию «уни­версализации», когда стало ясно, что установление глобальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобали­зации описывает процессы, представляющиеся самопроизволь­ными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие

помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные результаты. Без большого преувеличения можно ска­зать, что это понятие отражает беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном от той «в основном скоорди­нированной» территории, которая управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных государств...

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесце­нение порядка как такового... В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобиль­ность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая истори­ческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь подходит к концу... Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» — один из самых удачных, если не лучший...

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приемам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственно­сти население, обезоруженное и лишенное сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу крайней его уяз­вимости и ненадежности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом...

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании Фердинандом Теннисом основывалась на значительной плотности связей, обеспечивающей высокую интенсивность повседневного общения. Если информация не может перемещаться без своих носителей, имеющих весьма небольшую скорость транспорти­ровки, близкое имеет преимущества перед отдаленным, а товары и новости, происходящие из окрестных местностей, преобладают над прибывающими издалека. Границы локального сообщества обусловливались возможностями и скоростью передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися средствами транспорта и связи. Короче говоря, пространство было значимым. Но сегодня его значение утрачивается...

Деградация [значения] местности отражается на «абориге­нах» — людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, — это обстоятельство подчеркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами,

ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «эко­номическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы; этот факт находит символическое отражение в растущей популярности тюрем­ного заключения как способа борьбы со всем нежелательным...

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается гло­бально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утра­тило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем ре­альностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, кто столь слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой ра­боты, даже если знает, что его усилия, несомненно, будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти.

Время и пространство по-разному распределены между стоя­щими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.

РАЗДЕЛ 6. СОЦИЕТАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА

Заключительный раздел Хрестоматии содержит тексты, отра­жающие социетальные трансформации российского общества: его традиционализацию и либерализацию. Их характеристика дана в базовом пособии учебного комплекса (часть IV, разделы 6 и 7). Тек­сты Хрестоматии позволяют более конкретно представить данные процессы.

Первый подраздел посвящен российской традиционализации. Основное его содержание составляют извлечения из курсов лекций русских историков XIX в. — СМ. Соловьева и В.О. Ключевского. В них отражены общие и конкретные черты социетальной эволюции России: от Древней Руси до конца XIX в. Нетрудно заметить опреде­ленное различие позиций двух историков, отразивших особенности двух исторических эпох: дореформенной, сохранявшей традици­онализм, и послереформенной, положившей начало российской либерализации. Читатель сопоставит позиции и самостоятельно размыслит о характере и тенденциях российских трансформаций. Этому помогут и фрагменты из известной статьи Н.А. Добролюбова и менее известного исследования Н.В. Калачова.

Последующие три подраздела посвящены современной транс­формации российского общества. Они включают тексты ряда из­вестных российских социологов, которые характеризуют различные аспекты современной российской трансформации. Чтобы читатель мог получить более четкое представление об этих аспектах, тексты сгруппированы в следующие подразделы: человек в трансформирую­щемся обществе; векторы и механизм социетальной трансформации; роль социологического знания в российской трансформации.

Данные тексты демонстрируют многообразие теоретико-ме­тодологических позиций их авторов, характерное для современ­ной российской социологии. Надо учитывать, что эти позиции выражают не только особенности научных подходов авторов, но и различия конкретных этапов эволюции духовной атмосферы российского общества, в которой создавались те или иные тек­сты. Одно дело — атмосфера накануне распада СССР, другое — в условиях нараставшего кризиса российского общества первой по­ловины 90-х гг., и существенно иное — в контексте стабилизации, определившейся в начале XXI в.

Н.Л.

6.1. Российская традиционализация

В.О. Ключевский

Василий Осипович Ключевский (1841-1911) — крупнейший отече­ственный историк второй половины XIX — начала XX в., профессор Московского университета (1882), председатель Общества истории и древностей российских при университете (1893), академик Россий­ской Академии наук (1900). Он родился в Пензе и рос в обедневшей семье рано умершего сельского священника. Не закончив духовную семинарию, в 1861 г. уехал в Москву и был зачислен на историко-филологический факультет Московского университета. Молодой историк подготовил диссертацию «Жития святых, как исторический источник» (1870), в которой показал роль монастырей в колониза­ции Северо-Восточной Руси. Был репетитором, затем читал курс по всеобщей истории нового времени в Александровском военном училище (1867-1883); приват-доцент (1871-1906) кафедры русской гражданской истории в Московской духовной академии (г. Сергиев Посад); читал лекции на Высших женских курсах (1872—1887).

В 1879 г. В.О. Ключевский был избран доцентом Московского университета. Подготовил вторую, докторскую диссертацию «Бо­ярская дума Древней Руси», которую с блеском защитил (1982). В середине 80-х гг. опубликовал несколько монографий, в том числе «Происхождение крепостного права в России» (1885). Основным делом жизни В.О. Ключевского стал «Курс русской истории». Он на­чал его читать, сменив скончавшегося профессора СМ. Соловьева, с конца 1879 г. и продолжал почти до самой смерти. Курс пользо­вался огромной популярностью, и В.О. Ключевский приступил к последовательному его изданию в пяти частях: первые четыре части были изданы в 1904-1910 гг., а пятая, не законченная часть увидела свет после его смерти.

Содержание «Курса русской истории» несет на себе отпечаток новой, пореформенной эпохи истории России. Последовательный критик крепостного права, именно в этом институте В.О. Ключев­ский усматривает один из главных факторов исторического отста­вания России от Западной Европы. Его новый подход к изучению истории характеризуется в определенной мере социологическим ее видением. Показательно, что он использует новый термин «исто­рическая социология».

Ниже приведены фрагменты из первой части «Курса», которая при жизни автора выдержала четыре издания, с дополнениями

(1904, 1906, 1908, 1911). Они дают представление о концепции «исторической социологии» русского историка. Их можно рассма­тривать как историко-социологическую пропедевтику к данному разделу Хрестоматии.

Н.Л.

[ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ]*

Научная задача изучения местной истории. Исторический процесс. История культуры или цивилизации. Историческая социология. Две точки зрения в историческом изучении — культурно-историческая и социологическая. Методологическое удобство и дидактическая целесо­образность второй из них в изучении местной истории. Схема социаль­но-исторического процесса. Значение местных и временных сочетаний общественных элементов в историческом изучении. Методологические удобства изучения русской истории с этой точки зрения.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС. На научном языке слово исто­рия употребляется в двояком смысле: 1) как движение во времени, процесс, и 2) как познание процесса. Поэтому все, что совершается во времени, имеет свою историю. Содержанием истории как отдель­ной науки, специальной отрасли научного знания служит истори­ческий процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах...

ДВА ПРЕДМЕТА ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ... На­копление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершен­ствующих общественные отношения между людьми, — словом, выработка человека и человеческого общежития — таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, до­стигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой, или цивилизацией; признаки, по которым историческое изучение определяет эту степень, составляют содержание особой отрасли исторического ведения, истории культуры, или цивили­зации. Другой предмет исторического наблюдения — это природа и действие исторических сил, строящих человеческие общества,