Метатеоретическая атака на причинность

Критики теоретической объяснительной социологии любят указывать нам, что консенсус в философии науки стал другим со времен расцве­та логического позитивизма. Общепризнанно, что программы, вроде карнаповской, которые пытались построить все научное знание из дан­ных чувственного опыта, организованных в формально-логические и математические высказывания, провалились. Ныне нет согласия по какой-либо из других альтернативных эпистемологий науки, хотя боль­шинство философов признают важность предварительных теоретиче­ских концепций и программ, а также прагматического подхода как в теоретических формулировках, так и в эмпирических исследованиях [53; 22; 52]. Но, вероятно, все сошлись бы на том, что математика и формальная логика не являются самообоснованными, и на признании значительной роли неформализованных высказываний в любой обла­сти знания. Наряду с этими менее строгими и более растяжимыми стали представления о том, что' образует знание: не только идеалы классической физики, но и сведения из многих других областей — биологии и наук о Земле, истории и, возможно, даже некоторых аль­тернативных форм знания, воплощенных в искусстве [34].

Что это значит для социологии? Я полагаю, что эпистемологи-чески это ставит социологическую науку в более равноправное по­ложение с устоявшимися естественными науками. Ибо и они дей­ствуют в тех же условиях познавательных неточностей. Социология никогда не станет наукой, удовлетворяющей идеалу старого логиче­ского позитивизма, но и ни одна из естественных наук тоже не будет отвечать этому идеалу. Мы не стремимся к невозможному. Будет бо­лее чем достаточно, если мы сможем достичь той же степени при­близительного и прагматического успеха, что и естественные науки. Правда, некоторые социологи могут продолжать придерживаться ме­тодологического идеала, который ближе к неразработанной модели науки вида «индукция плюс математическая формализация». Думаю, это особенно распространено в прикладных областях социологии, где непосредственно используется чисто описательная информация (ска­жем, об успехе программ десегрегации) и, следовательно, более ве­роятно осуществление прямой индукции. Но это не влияет на поста­новку гораздо более крупной проблемы: какие методы пригодны для построения общей и объясняющей науки?

Современная философия науки не разрушает научности социо­логии, поскольку не утверждает, что наука невозможна, но дает более подвижную картину того, чем является наука. Все это помо­гает укрепить здание науки, используя материалы, уже имеющиеся у социологии. Ряд критиков, оспаривающих научность социологии и высказывающих более специальные технические замечания, по-моему, упорно основываются на узкопозитивистском изображении позиции оппонентов, игнорируя более реалистический образ науки.

Критика понятия причинности часто ведется в этом духе. При­чинные теории отвергаются на том основании, что вообще не суще­ствует такого предмета, как «причина» чего-либо. Всегда отыщется некий комплекс условий, в свою очередь имеющих предшествую­щие условия, которые можно проследить далеко назад и вовне в бесконечном сплетении причин. Такие причины объясняют нечто лишь при определенных особых условиях, обычно принимаемых без доказательств, например в статистическом анализе данных оп­роса, когда пытаются причинно объяснить весь разброс этих дан­ных по их специальной выборке. Некоторые атаки на причинность исходят, однако, из лагеря самих защитников научности социоло­гии [28], которые не отказываются от поиска проверяемых обоб­щенных объясняющих принципов.

Некоторые аспекты этого спора носят чисто терминологический характер. «Причина» — это до известной степени метафора, сте­нографическая отсылка к интересующему нас конкретному фраг­менту какого-то комплекса условий, включенных в производство определенных результатов. Некоторые из этих условий могут быть сопутствующими взаимоотношениями частей социальной структу­ры или же предшествующими условиями, которые детерминиру­ют, какого рода результаты последуют⁶. Но в любом случае важно сохранить подобное понятие, будь то под названием «причиннос­ти» или каким-то иным равноценным, ибо оно позволяет нам про­водить различие между работающими и пустопорожними объясне­ниями. Функционалистский анализ, к примеру, оказался бы очень убогим способом объяснения, если бы его невозможно было переве­сти в анализ причинных механизмов [62. Р. 80-100]. Нельзя «объяс­нить» что-либо, просто давая этому имя, даже если используются такие громкие названия, как «нормы», «правила» или «культура», либо, ближе к нашей теме, «problematic/tie»* или «дискурс». Объясне­ния в этом не больше, чем в объяснении силы тяжести «склонностью к тяготению».

* Проблематика (фр.). — Прим. перев.

«Причинность» полезна, поскольку дает нам меха­низм, говорящий, о каком процессе идет речь и когда можно ожи­дать именно этих, а не других конкретных результатов. «Причин­ность» спасает нас от реификаций, а также от идеологических оправданий, замаскированных под видимость объяснений.

Как мы видели выше, сердцевину объясняющей теории состав­ляет модель, отвечающая на вопросы: «как работает такая-то часть мира», каковы ее элементы и как они сочетаются вместе? Специ­альные причинные суждения встроены в такую модель и являются объектом эмпирической проверки, но они зависят от основных предпосылок всей модели. Некоторые из возражений «причинным теориям» в социологии направлены против конкретных видов статистических моделей (например, в литературе, описывающей приобретение «статуса»), целиком построенных на уровне отдель­ных высказываний. Но хотя такие модели могут быть излишне жестко привязанными к конкретной совокупности данных опреде­ленного исторического периода и не могут выразить в явном виде структурные условия, упорядочивающие эти процессы, — это не значит, будто такие причинные связи нельзя встроить в значимую теорию более обширного социального мира (см. [11]).

С. Тернер [67] выдвигает более специальное возражение про­тив причинных высказываний в форме «чем больше X, тем больше У». Он доказывает, что такие суждения буквально неверны, если только рассматриваемая корреляция не является идеальной. Но на эмпирическом уровне всегда найдутся исключения, и, следователь­но, такие суждения не имеют логического обоснования. Тернер от­рицает, что несовершенную корреляцию можно толковать как не­которое приближение к истинным причинным отношениям. Он придерживается взгляда, что не существует логического пути от общих суждений (которые всегда идеализированы и «совершен­ны») к беспорядочному миру неточных отношений. Статистика не дает никакого ответа на этот коренной вопрос. Теория всегда недо­статочно подтверждена данными, и широкий и открытый плюра­лизм теорий есть следствие того, что вероятное и гипотетическое всегда пребудет с нами.

Доводы Тернера ведут, однако, к абсурдным крайностям. Пове­рит ли кто-нибудь на самом деле, что если мы имеем внушительное число весьма достоверных суждений типа «в большой доле случа­ев (в диапазоне значений вероятности) наблюдается, что чем боль­ше X, тем больше У», — то и тогда мы все еще ничего не узнали? Аргументация Тернера бьет и по социологии, и по естественным наукам. И, еще раз повторю, я был бы счастлив, если бы социоло­гия достигла такого уровня приближения к абсолютной досто­верности и прагматических успехов, как другие науки, что бы там ни говорили пуристы вроде Тернера о логическом статусе такого знания⁷. На философском уровне Тернер, видимо, допускает стро­го позитивистскую концепцию теории и не признает, что любая теория подразумевает скачки в своих интерпретациях и прагмати­ческие приемы, включая процессы решения, и что данные наблю­дений должным образом связаны с данной теорией. Все теории не равноценны. Вопрос в том, какая из них работает в наибольшем числе контекстов, которые можно связать друг с другом.