Глава II. Средневековые манеры

В работе Эразма Роттердамского «De civilitate morum puerilium» обозначены определенные формы общественного поведения. Уже поэтому здесь сложно ограничиться простым противопоставлением «цивилизованного» и «нецивилизованного».

Были ли у Эразма предшественники? Или он был первым, кто обращался к подобным вопросам?

Ни в коей мере нельзя признать его приоритет. Сходные вопросы обсуждались и в Средневековье, и в греко-римской античности, да и в близких по времени «цивилизациях», предшествующих нашей.

Невозможно погружаться в непрерывный процесс бесконечно. Какой бы исходный пункт мы ни избрали, ему предшествует определенное движение: что-то обязательно было раньше. Для обращенного к прошлому исследования требуются границы — по возможности такие, чтобы они соответствовали фазам действительного процесса. Нам будет достаточно в качестве исходного взять средневековый стандарт. Мы не будем его обстоятельно разбирать, он нужен нам для того, чтобы проследить движение — ту линию развития, которая ведет от него к стандарту Нового времени.

Средние века оставили нам множество свидетельств о том, что считалось достойным поведением в обществе. И в это время предписания, касающиеся поведения за едой, играли особую роль. Еда и питье еще занимали центральное место в общественной жизни; часто, хотя и не всегда, они были фоном беседы и совместных развлечений или служили их началом.

Ученые клирики оставили записи на латинском языке, передающие предписания для поведения и выступающие в качестве свидетельств о существовавшем в том обществе стандарте. Гуго Сен-Викторский (умер в 1141 г.) в своем труде «De institutione novitiarum» среди прочего рассматривал и такие вопросы. В начале II в. к ним обращается крещеный испанский еврей Петр Альфонси в своей работе «Disciplina clericalis». Иоанн Гарландский посвятил данной теме 662 стиха, озаглавив их «Morale scolarium» (1241); часть из них касается манер, в особенности поведения за столом.

Помимо таких предписаний, вышедших из-под пера говорящих на латыни клириков, начиная с XIII в. появляются сходные свидетельства на различных народных языках. Их авторами поначалу были представители рыцарского придворного общества.

Первые сведения о привычках и манерах высшего слоя мирян дают нам Прованс и соседняя, культурно с ним связанная Италия. Самый ранний немецкий куртуазный текст был переводом с «влахского» и даже имел название «Влахский гость». Его автором, Томазином Циркларийским, был написан на «влахском» еще один куртуазный труд, в немецком заглавии которого присутствует ранняя форма понятия «учтивость»: эта утерянная книга упоминается как «buoch von der hüfscheit».

Из того же рыцарско-придворного круга происходят пятьдесят «куртезий» Бонвичино да Рива и приписываемое Таннгейзеру «Придворное воспитание». Иной раз подобные предписания мы находим в больших эпических поэмах рыцарско-придворного общества, например в «Романе о розе»¹ четырнадцатого столетия. Книга «Book of Nurture» Джона Рассела, датируемая, скорее всего, XV в., излагает в стихах на английском языке уже весь компендиум правил поведения молодого дворянина, состоящего на службе у крупного феодала (сокращенно книга называлась «The Babees Book»²).

Помимо указанных источников существовали составленные чаще всего в XIV-XV вв. (хотя, судя по основному содержанию, относящиеся к более раннему времени) короткие или длинные стихи-памятки на разных языках, излагающие «правила застолья». В средневековом обществе, где книги были редки и дороги, заучивание наизусть играло иную, чем сегодня, роль, выступая в качестве средства воспитания. Зарифмованные предписания выступали в качестве важного инструмента формирования человека, с его помощью стремились заложить в его память те правила, в соответствии с которыми ему следовало вести себя в обществе, в первую очередь, за столом.

Эти «правила застолья», равно как и отнюдь не анонимные труды о манерах, не были в Средние века авторскими произведениями в современном смысле слова, т.е. записью личных впечатлений, произведенной в условиях чрезвычайно индивидуализированного общества. Дошедшие до нас записи являются фрагментами большой устной традиции, отображением того, что было в этом обществе принято; они значимы именно потому, что передают не великое и исключительное, но типичное. Даже подписанные стихи, вроде «Hofzucht» Таннгейзера или «Book of Nurture» Джона Рассела, представляют собой индивидуальные редакции одной из многочисленных традиций, пронизывавших разные слои этого общества. Авторы стихов были не законодателями или творцами данных предписаний, а собирателями, упорядочивавшими привычные для общества запреты и табу. Поэтому почти во всех текстах — независимо от того, были ли они литературно обработаны или нет, — мы обнаруживаем сходные предписания, отображающие одинаковые обычаи. Мы имеем дело со свидетельствами определенных стандартов поведения и аффектов в жизни самого общества.

При ближайшем рассмотрении можно обнаружить особенности национальных традиций, а в каждой из них, если позволяет материал, увидеть различия социальных стандартов и изменения в пределах данной традиции. Например, в XIV-XV вв. меняется тональность стихов, возможно, отображая изменения обычаев вместе с подъемом бюргерских элементов — подобно тому, как в Новое время первоначальная придворно-аристократическая модель трансформировалась по мере ассимиляции ее буржуазными кругами.

Такого рода модификации средневекового поведения заслуживают более основательного изучения. Пока нам достаточно просто упомянуть о них и напомнить, что средневековый стандарт нельзя считать статичным. Он, конечно, не был «началом» или «нижней ступенью» процесса «цивилизации», равно как, вопреки встречающемуся мнению, не был ни «варварством», ни «первобытностью».

Имелся иной, отличный от нашего, стандарт, и мы не станем обсуждать вопрос о том, лучше он или хуже нашего. И если «поиски утраченного прошлого» шаг за шагом и ведут нас от XVIII в XVI, а затем в XII—XIII вв., то предпринимаются такие поиски вовсе не с целью найти «начало» процесса цивилизации. От средневекового стандарта нам следует подняться к стандарту Нового времени, попытавшись понять, что же происходило с людьми. Обратный путь дает обильный материал для размышлений об этом движении, направленном к нам самим.

Стандарт «хороших манер» в Средние века, подобно всем позднейшим аналогичным предписаниям, был представлен в достаточно определенных понятиях. Посредством этого стандарта высший слой мирян Средневековья (или хотя бы верхушки этого слоя) выражал свое самосознание, специфику своего мироощущения. Содержание этого самосознания, как и правил поведения «в обществе», именовалось по-французски «courtoisie», по-английски «courtesy», по-итальянски «cortezia». Помимо ряда близких терминов — часто с разного рода смысловыми отклонениями — это содержание выражалось в Германии то как «hövescheit», то как «hübescheit», то даже как «zuht». Все эти понятия прямо и недвусмысленно, откровеннее, чем более поздние слова, указывают на определенное социальное место. Они говорят нам: так ведут себя при дворе. С их помощью верхушка высшего слоя мирян, т.е. даже не все рыцарство, а лишь придворное окружение крупнейших феодалов, фиксирует свое мироощущение. Это делается посредством специфических заповедей и запретов, выработанных сначала при больших феодальных дворах, а затем переданных более широким слоям. Пока нас не занимает такого рода дифференциация. В сравнении с другими временами мы сразу чувствуем единообразие в том, что считалось хорошими и дурными привычками, а тем самым и наличие определенного «стандарта». Каков этот стандарт, что именно выступало в качестве типичного и придавало предписаниям всеобщий характер? Прежде всего то, что в сравнении с более поздними временами можно назвать простотой и наивностью. Как и во всех обществах, где аффекты проявляются непосредственно и спонтанно, их осмысление почти лишено психологических оттенков и не предполагает никаких сложностей. Есть друзья и враги, приятное и неприятное, хорошие и дурные люди.

«Dem vrumen soltu volgen,

dem boesen wis erbolgen^l)»,—

говорится в немецком переводе «Disticha Catonis»³, инструкциях относительно поведения, получивших хождение в Средние века под названием «Катон».

В другом месте мы читаем:

«Svenne dîn gesinde dich

erzürne, lieber sun, sô sich

daz dir werde iht sô gâch

daz dich geriuve dar nâch²)»⁴.

Тут все просто, влечения и стремления менее сдержанны, чем впоследствии. Это относится и к еде.

В «Hofzucht» Таннгейзера³ говорится:

«Kein edeler man selbander sol

mit einem leffel sufen niht;

daz zimet hübschen liuten wol,

den dicke unedeelich geschiht³⁾».

«Лучшие люди» здесь — это люди благородные, «придворные». Правила придворного воспитания явно предназначаются для высшего слоя, для рыцарей при дворе. Благородные, «hoveliche» манеры всякий раз противопоставляются «geburischen Siten», поведению крестьян. Вот некоторые из правил.

Если ты откусил от куска хлеба, то не макай его в общее блюдо. Так поступают крестьяне, а не «лучшие люди»:

«Sümliche bizent ab der sniten

und stozents in die schüzzel wider

nach geburischen siten;

sülh unzuht legent diu hübschen nider⁴⁾»⁶.

Не следует бросать обглоданные кости обратно в общее блюдо:

«Etlicher ist also gemuot,

swenn er daz bein genagen hat,

daz erz wider in die schüssel tuot;

daz habet gar für misse tat⁵⁾»⁷.

Из других свидетельств мы знаем, что было принято бросать их на пол:

«Der riuspet, swenne er ezzen sol, und in daz tischlach sniuzet sich, diu beide ziment niht gar wol, als ich des кап versehen mich⁶⁾»⁸.

Одно из правил касается поведения в том случае, если за столом нужно высморкаться:

«Swer ob dem tische sniuzet sich, ob er ez ribet an die hant, der ist ein gouch, versihe ich mich, dem ist niht besser zuht bekannt⁷⁾»⁹.

Разумеется, чтобы высморкаться, нужно воспользоваться рукой. Носовых платков еще нет. Но за столом следует быть предусмотрительным и ни в коем случае не сморкаться в скатерть.

Далее говорится, что за едой не следует чавкать и сопеть:

«Swer snudet als ein wazzerdahs, so er izzet, als etlicher phliget, und smatzet als ein Beiersahs, wie gar der sich der zuht verwiget⁸⁾»¹⁰.

Если захочется почесаться, то делать это нужно не рукой, а краем одежды:

«Jr sült die kel ouch jucken niht,

so ir ezrt, mit blozer hant;

ob ez aber also geschiht,

so nemet hovelich daz. gewan⁹⁾»¹¹.

С общего блюда мясо брали рукой, а потому во время еды этой рукой не следовало притрагиваться к ушам, носу и глазам:

«In diu oren grifen niht enzimt

und ougen, als etlicher tuot,

swer den un flat von der nasen nimt,

so er izzet, diu driu sint niht guot¹⁰⁾»¹².

Перед едой руки нужно помыть:

«Ich hoere von sümlichen sagen

(ist daz war, daz zimet übel),

daz si ezzen ungetwagen;

den selben müezen erlamen die knübel¹¹⁾»¹³.

Во многих близких к «Hofzuht» Таннгейзера и чуть ли не дословно с ним совпадающих правилах поведения за столом (называемых «Tischzucht» или «ein sprach der ze tische kert»¹⁴) требуется брать пищу только одной рукой, в особенности, если на всех приходится одна тарелка или блюдо, что случалось довольно часто:

«Man sol ouch ezzen alle frist

mit der hant diu engegen ist;

sitzt der gesell ze rehten hant,

mit der tenken iz zehant;

man sol sich geren wenden

daz man ezz mit beiden henden¹²⁾»¹⁵.

Если нет полотенца, то не следует вытирать руки о платье, нужно дать им обсохнуть, говорится в одном из стихов¹⁶. Либо даже так:

«Schaffe vor, swaz dir sî nôt,

daz du iht sitzest schamerôt¹³⁾»¹⁷.

Нехорошо и ослаблять пояс за столом¹⁸.

Все это говорится взрослым — во всяком случае, не только детям. Нам подобные предписания, обращенные к представителям высшего слоя, кажутся элементарными; они много проще того, что сегодня считается общепринятым у сельских жителей. С известными вариациями тот же самый стандарт мы находим в куртуазных писаниях на других языках.

Одну из многочисленных традиций, которая шла от латинских источников к французским, а также итальянским и провансальским текстам о застольных манерах, составляли заповеди и запреты, сводившиеся во всех своих вариантах к некоему общему знаменателю¹⁹. В целом они совпадали с немецкими предписаниями. Тут мы находим такое же, как и у Таннгейзера, правило: перед едой нужно прочесть молитву. Вновь и вновь повторяются требования: занимай положенное тебе место, не прикасайся к носу или к ушам, пока сидишь за столом. Часто говорится: не клади локти на стол, не криви лицо, слишком много не болтай. Постоянно встречаются напоминания о том, что не хорошо чесаться и жадно набрасываться на еду. Кусок, который побывал у тебя во рту, нельзя класть обратно на общее блюдо. Столь же часто напоминается, что руки перед едой нужно помыть, что пищу нельзя совать в солонку, что ножом не следует ковырять в зубах.

Тексты пестрят подобного рода предписаниями. Не плюй на скатерть или под нее. Не тянись снова к блюду, которое уже передали дальше. Не ходи вокруг стола. Вытри губы перед тем, как пить. Не говори дурного о кушаньях, да и вообще не произноси ничего неприятного для других. Если обмакнул в вино хлеб, то выпей вино до конца или выплесни остатки. Не чисти зубы о полотенце. Не предлагай другим остатки недоеденного тобой супа или ломоть хлеба, если ты от него уже откусил. Громко не сморкайся. Не спи за столом. И так далее.

Предписания и указания такого рода, свидетельствующие об одинаковом состоянии нравов, обнаруживаются и в ряде других стихов, посвященных манерам, причем в традициях, прямо не связанных с французской. Повсюду мы встречаемся с указаниями на определенный стандарт отношений между людьми, со свидетельствами, повествующими о структуре средневекового общества и средневековой «душе». Родство между ними является социогенетическим и психогенетическим. Литературное родство между французскими, английскими, итальянскими, немецкими, латинскими предписаниями возможно, но не обязательно. Значимость различий между ними отступает на второй план перед сходством черт, соответствующим единообразию реального поведения высшего слоя средневекового общества. Это единообразие сопоставимо с единообразием, характерным для Нового времени.

Например, «Куртезии» Бонвичино да Рива, будучи наиболее личностными и, помимо этого, соответствующими уровню развития Италии, а потому «прогрессивными» правилами поведения, содержат, наряду с прочими, и упомянутый выше французский ряд предписаний, вроде требования отворачиваться при кашле или чихании или указания не облизывать пальцы. Тут говорится, что не следует отыскивать на блюде куски получше и что хлеб пристойно резать на куски. Пальцами нельзя залезать за край общей чаши, каковую не хорошо хватать обеими руками. Содержание «куртуазности», стандарт, обычай в целом остаются теми же самыми. Любопытно, что живший через три века после Бонвичино да Рива переработчик его «Куртезий» из всего ряда правил существенно изменил только два²⁰. Он советует брать чашу двумя руками лишь в том случае, если она полна до краев и из нее пьют многие; хлеб вообще не следует макать в общую чашу, тогда как да Рива предписывал только выпить все или вытрясти остатки хлеба.

То же самое мы видим в немецкой традиции. Немецкие «Tischzuchten» XV в., записями которых мы располагаем, по своему тону более грубы, чем относящиеся к XIII в. «Влахский гость» Томазина Циркларийского или «Hofzucht» Таннгейзера. Но стандарты приятного и неприятного в основном остаются неизменными. В связи с этим можно указать на то, что в одном из позднейших предписаний (имеющем много общего с упомянутыми нами ранними текстами) вновь появляется напоминание: не плюй на стол, — разрешается плевать только под стол или на стену. Это правило толковали как симптом огрубления нравов. Однако более чем сомнительно, что в предшествующие времена правила были иными. В более ранние времена аналогичные предписания можно найти во французской традиции. Свидетельства, взятые из литературы, понимаемой в самом широком смысле слова, можно дополнить примерами из живописи. Последняя требует более детального изучения, но если сравнить представленные в ней образы с более поздним временем, то и тут картины застолий вплоть до XV в. повсюду показывают незначительное количество посуды (даже если уже видны некоторые перемены). В домах богатых еду приносили обычно с буфетного столика, часто без определенной последовательности. Каждый брал то, что ему понравится. Все пользовались одним и тем же блюдом. Мясо брали руками, жидкие кушанья — черпаком или ложкой. Но суп или соус еще часто пили через край, поднимая тарелку или блюдо ко рту. Долгое время не было особых приборов для различных кушаний. Пользовались одинаковыми ножами, одинаковыми ложками, пили из одинаковых чаш. Часто на двух обедающих была одна тарелка.

Такова, если можно так выразиться, стандартная техника еды Средневековья, которая соответствует определенному стандарту человеческих отношений и стандарту проявления аффектов.

Как уже было сказано, в рамках этого стандарта имелось множество модификаций и дифференциаций. Например, когда за одним столом оказывались люди различного социального ранга, то вышестоящий пользовался приоритетом при мытье рук или выборе куска, лежащего на блюде. Форма посуды с ходом столетий менялась. Существовали моды и даже «тенденции развития», проступающие сквозь колебания моды. Среди высших слоев мирян было принято иметь роскошный стол. Этот стандарт определялся не недостатком посуды, но простым отсутствием потребности в чем-то ином. Кажется само собой разумеющимся, что есть нужно так, а не иначе. Это отвечает вкусам этих людей. Свое богатство или высокое положение они показывают роскошной посудой, богатыми украшениями стола. Ложки у богатых людей XIIIв. делаются из золота, хрусталя, коралла, хризотила. Иногда упоминается, что во время великого поста используются ножи с ручкой из черного дерева, на пасху — с ручкой из слоновой кости, на Троицу — инкрустированные. Ложки поначалу были круглыми и плоскими, а потому при пользовании ими приходилось широко открывать рот. И лишь начиная с XIV в. ложки приобретают овальную форму.

На исходе Средневековья появляется вилка как инструмент, используемый для того, чтобы брать кушанье с общего блюда. Полная дюжина вилок сохранилась среди драгоценностей Карла V. В описи драгоценностей Карла Савойского, включающей в себя множество роскошной посуды, упомянута одна-единственная вилка²¹.

Могут сказать: «Как велик наш прогресс, как далеко мы ушли от подобного стандарта». При этом не всегда понятно, с кем себя идентифицирует говорящий, — кто это «мы», на чью долю приходится такая заслуга.

Ведь возможно и прямо противоположное суждение: «А что, собственно, изменилось? Прибавилась пара обычаев, вот и все». Иные наблюдатели, кажется, готовы судить об этих обычаях так, как мы сегодня оцениваем поведение детей: «Если бы тогда появился разумный человек и сказал этим людям: «Как неаппетитно и негигиенично все то, что вы делаете!», если бы он показал им, как есть ножом и вилкой, то эти дурные манеры быстро бы исчезли».

Однако формы поведения за едой не являются чем-то изолированным. Они представляют собой весьма характерный слой целой совокупности социально закрепленных форм поведения. Данный стандарт соответствует совершенно определенной социальной структуре. Остается показать, какова эта структура. Указанное поведение средневековых людей было не менее прочно связано с общей формой жизни, с целостной организацией существования, чем наше собственное поведение связано с нашим социальным кодом, с нашим стилем жизни и со структурой нашего общества.

Иной раз какое-нибудь мелкое свидетельство бросает свет на прочность этих нравов и показывает, что мы имеем дело не просто с чем-то «негативным», с неким «недостатком цивилизованности» или «знания». Напротив, данные нравы отвечали потребностям людей того времени, и сама форма тоже казалась им осмысленной и необходимой.

В XIв. один венецианский дож женился на греческой принцессе. В византийском мире уже пользовались вилкой. По крайней мере, мы читаем, что принцесса подносила кушанья ко рту «au moyen de petites fourches en or et à deux dents»²². Это вызвало в Венеции страшный скандал: «Cette nouveauté passa pour une marque de raffinement si outré, que la dogaresse fut sévérement objurggée par les ecclésiastiques, qui attirèrent sur elle le courroux divin. Peu après, elle était atteinte d’une maladie repoussante et Saint Bonaventure n’hésita pas à déclarer que c’était un châtiment de Dieu¹⁴’».

Должно было пройти пять веков, и структура человеческих отношений должна была измениться настолько значительно, чтобы использование этого инструмента стало отвечать обшей потребности. Начиная с XVI в. вилка приходит из Италии сначала во Францию, затем в Англию и Германию, — по крайней мере, в высшие слои. Она постепенно становится орудием еды — после того, как долгое время служила лишь для того, чтобы брать твердую пищу с блюда. Генрих IIIпривозит ее — вероятно, из Венеции — во Францию. Над его придворными насмехались в немалой мере и из-за их «неестественной» манеры есть: поначалу им с трудом давалось вкушать пищу с использованием этого орудия. Сохранились рассказы о том, что половина кушаний не попадала в рот и падала с вилки обратно в тарелку. То, что кажется нам само собой разумеющимся потому, что мы с детства приспосабливаемся к данному социальному стандарту, долго и мучительно входило в обиход. Это относится не только к такой мелкой и внешне незначительной вещи, как вилка, но и к значительно более весомым и значимым формам поведения²³.

Еще в XVIIв. вилка оставалась предметом роскоши, доступной лишь для высшего слоя, — вилки делались из золота и серебра.

Однако описанная выше реакция на это «новшество» совершенно отчетливо показывает: люди, которые ели так, как это было принято в Средние века, которые брали куски мяса руками с общего блюда, пили вино из одной чаши, а суп — из одного котелка или одной тарелки (примеров было приведено уже достаточно и можно было бы привести еще множество), находились в иных, чем мы, отношениях друг с другом. Наше отличие от них касается не только ясности сознания и точности понятий, оно затрагивает и эмоциональную жизнь, обладавшую у них иной структурой и иным характером. Их аффекты, формы общения и поведения не отвечают воспитанию, принятому в нашем мире, — они воспринимаются как отталкивающие или, по крайней мере, не слишком приятные. В этом куртуазном мире отсутствовала — или по крайней мере не была столь значительной — та незримая стена аффектов, что сегодня отделяет друг от друга тела людей. Сегодня эта стена ощутима уже при приближении к другому человеку, при соприкосновении с чужим ртом или руками. Неприятное чувство возникает не только при виде некоторых телесных отправлений, но при простом их упоминании. Мы испытываем чувство стыда, если предстаем перед глазами другого во время этих отправлений, да и не только в таких случаях.