Общество как самодостаточная социальная группа

Прежде всего, специфика общества не связана с его размерами и прочими внешними свойствами. Главный его признак — самодос­таточность, т.е. способность самостоятельно создавать и воссозда­вать феномен общественной жизни, отличающийся от природных процессов. О чем конкретно идет речь?

Представим себе обычную социальную группу — все ту же фут­больную команду, которую мы не можем считать полноценным человеческим обществом. Дело в том, что бытие футболистов как социальных существ, способных к общественной по своему харак­теру деятельности, не может быть обеспечено усилиями самого фут­больного клуба, который немедленно исчезнет с лица земли, если окажется предоставленным сам себе.

В самом деле, в круг забот профессиональных футболистов не входит ни производство продуктов питания, ни конструирование и строительство стадионов, ни оказание хирургической помощи при травмах и т.д. и т.п. Все это они получают «извне», «из рук» других специализированных групп, предоставляя им в обмен продукт соб­ственной деятельности — а именно футбольное зрелище. В аналогич­ной ситуации находятся также и актеры, полицейские, депутаты парламента и представители прочих общественных групп.

Теперь представим себе, что наши футболисты или актеры очу­тились на необитаемом острове, где оказались, предоставлены сами себе. Они смогут выжить лишь в том случае, если уподобятся пол­ноценному человеческому обществу, т.е. окажутся способны собствен­ной деятельностью создавать и воссоздавать все необходимые усло­вия совместного существования. Короче говоря, производить все по­требное для коллективной жизни.

Какие же именно коллективы, существующие в человеческой цивилизации, подходят под определение реальных самодостаточ­ных групп, могут рассматриваться как организационная форма про­изводства и воспроизводства общественной жизни?

Реальная общественная жизнь людей на Земле осуществлялась и до сих пор осуществляется как жизнедеятельность отдельных соци­альных групп, разделенных пространством и временем, языком и культурой, национальными границами, экономическими и поли­тическими различиями в образе жизни, историческим прошлым и перспективами на будущее.

К примеру, эскимосы Аляски, аборигены Австралии или жи­тели Японских островов долгое время были предоставлены сами себе, не вступали в контакты ни между собой, ни с остальным миром. В результате такой изоляции они создали анклавные очаги социальности, отличающиеся друг от друга по «качеству жизни», но в равной степени соответствующие общим критериям общественной жизни в ее отличии от природных процессов. Все эти образования представляли собой полноценные общества, обеспе­чивающие социализацию человеческих индивидов, организацию их совместной деятельности, направленной на удовлетворение жизнеобеспечивающих («организмических» и «социетальных») потреб­ностей, передачу исторической эстафеты от одних поколений к другим и т.д. и т.п.

Разные ученые именуют такие самодостаточные группы с по­мощью различных терминов — «народы», «страны», «государства» и т.д. Не углубляясь сейчас в проблему классификации реальных субъектов истории, отметим, что изначально самодостаточные социальные группы были представлены этносами, т.е. группами лю­дей, связанных общностью исторического происхождения, зак­репленного в единстве языка и культуры. Такие этнические груп­пы, как египтяне, евреи, китайцы и пр., представляли собой ис­торически исходную форму существования обществ (которые, на­чиная с родоплеменных союзов, имели, как правило, моноэтни­ческий характер, существовали под единой «национальной кры­шей», так что русский, живший за пределами России, был боль­шой редкостью).

Позднее в истории этническое и социальное начала начинают расходиться. Этнические группы нередко перестают быть общества­ми: сохраняя духовную общность языка, религии, исторического самосознания и пр., они, однако, теряют единство национальной территории, экономики и административно-политического управ­ления, как это произошло, к примеру, с еврейским этносом. Воз­никает различие между «этническим ядром», представленным са­модостаточными этносоциальными группами, «этнической пери­ферией», которую составляют люди одной национальности, ком­пактно проживающие за пределами своей исторической родины, и «этнической диаспорой» — номинальной группой соотечественни­ков, разбросанных «по городам и весям».

С другой стороны, реальные общества теряют свою «моноэтни­ческую» окраску (так, в современной Франции живут, к примеру, алжирцы, вполне приверженные своим национальным ценностям и при этом осознающие себя полноправными французскими гражда­нами). Многонациональным было уже древнее римское общество, не говоря о современном американском, которое представляет со­бой «плавильный котел» самых различных рас и национальностей, сумевших интегрироваться в нацию — единую социально-эконо­мическую, политическую, культурную систему. Часто единое об­щество складывается как добровольное федеративное или конфеде­ративное объединение различных национальностей (как это имеет место в современной Швейцарии, представляющей собой единое многонациональное общество). Все это означает, что социологичес­кое понятие общества шире этнографических категорий, обознача­ющих ту или иную форму национальной принадлежности.

С другой стороны, понятие общества далеко не всегда совпадает с понятиями «страна» или «государство», если понимать их как единое политико-административное образование с общей системой управления, государственными границами, денежным обращени­ем, налогами и т.д. Так, в период колониального владычества Вели­кобритании она представляла собой империю, в которой англича­не, австралийцы, индийцы, пакистанцы и прочие народы, жившие в государстве, закрашенном на карте мира одним и тем же цветом, никогда не составляли единого в социологическом смысле обще­ства, ибо никогда не обладали духовным единством, сознанием общих жизненных целей и судеб. Политическая интеграция, тем более основанная на насилии, завоевании, сама по себе не способна создать такую устойчивую социальную систему, как общество, о чем свидетельствует судьба всех известных истории империй.

Отметим, наконец, что общество отличается от государства как политического института, включающего в себя различные прави­тельственные органы, армию, полицию, суд и пр., призванного обеспечивать политическую и административную целостность об­щества, координировать различные сферы его жизни. В этом смыс­ле государство представляет собой всего лишь часть общества. Од­нако социальные мыслители долгое время отождествляли часть и целое — общество и созданное им, представляющее его государ­ство. Лишь в Новое время европейские мыслители сумели доста­точно строго отличить государство от так называемого «граждан­ского общества», под которым стали понимать всю совокупность неполитических социальных групп (классов, сословий, цеховых союзов, семей и пр.), интересы которых пытается координировать государство. Соответственно, стало ясно, что Реальное человечес­кое общество с развитой социальной структурой представляет со­бой противоречивое единство государства и «гражданского обще­ства», взаимополагающих существование друг друга.

Оставляя в стороне все исторические тонкости общества, отме­тим, что, по мнению большинства ученых, должным критериям соответствуют так называемые «национально-государственные» объе­динения людей, обладающие автономной общественной жизнью (в ее организационном, хозяйственном, социальном и духовном измерениях — об этом ниже). Речь идет о древнерусском обществе, германском обществе времен Карла Великого, Англии времен вой­ны Алой и Белой розы, французском обществе эпохи Наполеона, современной Японии, Польше, США и т.п.

Свидетельством в пользу такого вывода может послужить хотя бы следующее «филологическое» соображение. Нетрудно понять, что обретение социальной группой самодостаточности, присущей об­ществу, означает одновременно утрату ею той особой частной фун­кции, которая отличала ее от других групп. В самом деле, у любого из нас не вызовет затруднений вопрос, для чего существуют поли­цейские, актеры или футболисты. Однако не каждый человек най­дет, что ответить на уже задававшийся нами вопрос: для чего суще­ствуют французское или польское общество, что они призваны де­лать в качестве реальных самодеятельных групп? Очевидно, что общество не имеет главной и единственной функции, если не счи­тать таковой интегральную задачу выживания и развития, ради которой оно исполняет все функции, необходимые для совместно­го существования людей. Именно поэтому человек может быть про­фессиональным политиком, военным или обувщиком, но он не может быть «профессиональным поляком» или «французом» — эти понятия означают принадлежность не к тому или иному занятию, профессии, но к самодостаточной социальной группе, «совмещаю­щей» все необходимые профессии.

Достаточно ли строг, однако, предложенный нами критерий? Попробуем подвергнуть его исторической проверке и спросим себя: не существуют ли в истории такие социальные группы, которые обладали бы выраженной самодостаточностью и в то же время не могли бы рассматриваться в качестве полноценных обществ?

Возьмем крестьянскую общину в средневековой Европе. Разве она, ведя замкнутое натуральное хозяйство, не создавала все необходимое для жизни — не только своей, — не совпадая при этом с многослой­ным феодальным обществом? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Самодостаточность крестьянской общины иллюзор­на, поскольку общественная жизнь не сводится к хозяйственной деятельности, так называемому материальному производству. Могли ли крестьяне в поте лица своего трудиться на полях и фермах, если бы не имели маломальской гарантии того, что созданное ими не будет отобрано случайным отрядом разбойников? Спрашивается, кто осуществлял функцию воинской защиты населения? Куда устремля­лись крестьяне в случае нападения «внешнего врага»? Кто осуществ­лял необходимую функцию правовой регуляции, «вершил суд» и обеспечивал правопорядок в обществе? Кто «отвечал» за отправление религиозных потребностей людей? И т.д. и т.п. Глубоко ошибаются те, кто, утверждая самодостаточность крестьянства, рассматривает все прочие сословия — и, прежде всего, феодальное дворянство — в качестве закоренелых паразитов, единственным занятием которых являлся грабеж и эксплуатация крестьянства. На самом деле система общественного разделения труда, сложившаяся в средневековье, предполагала «взаимную полезность» самых различных сословий, по­стоянные конфликты которых не мешали им вместе — и только вместе! — составлять самодостаточное феодальное общество, просу­ществовавшее весь отведенный ему историей срок.

Столь же ошибочным было бы рассматривать в качестве реаль­ных самодостаточных образований социальные группы вроде извес­тной семьи Лыковых, затерянной в «таежном тупике», о которой писала «Комсомольская правда». На первый взгляд мы имеем дело с человеческим коллективом, осуществляющим совместную деятель­ность на началах полной и абсолютной самодостаточности. В самом деле, в отличие от средневековой общины члены такой семьи обла­дали не только экономической, но и организационной самодоста­точностью, т.е. вполне самостоятельно регулировали отношения в своем коллективе, самостоятельно обеспечивали собственную безо­пасность, не платили никаких налогов государственным инстанци­ям и т.д. и т.п.

Но означает ли этот факт, что мы имеем дело с подлинно само­достаточным образованием, которое заставляет нас уточнить критерии общества? Попытки такого уточнения предпринимались в ис­тории социальной мысли. Некоторые теоретики связывали отличие общества от «частных» социальных групп с особенностями истори­ческого возникновения тех и других. Действительно, и политичес­кие партии, и армия, и производственные коллективы вполне со­знательно создаются, «изобретаются» людьми (хотя это далеко не всегда происходит по капризу человеческой воли: люди так или иначе осознают необходимость или целесообразность такого «изоб­ретения» и осознанно воплощают его в жизнь). В то же время ни Польша, ни Франция, ни Япония не были созданы «по плану», а возникли в процессе вполне стихийного этногенеза. Соответствен­но, такие общества являются уже не просто организациями людей, а исторически возникшими общностями, т.е. обладают особенностя­ми генезиса, явно отсутствующими у семьи Лыковых.

Отметим, что подобное отличие в механизмах возникновения социальных групп действительно имеет место, однако оно не явля­ется ни достаточным, ни необходимым критерием различения об­ществ и «необществ»[22]. Чтобы доказать, что малая семейная группа, затерянная в тайге, не может считаться обществом, нам не нужны подобные дополнительные критерии. Нужно лишь правильно пони­мать феномен самодостаточности, осознавать, что она не ограничи­вается ни сферой хозяйства, ни административной саморегуляцией, но включает в себя ментальную, духовную самодостаточность, явно отсутствующую в рассматриваемом нами случае. В самом деле, счи­тать семейство Лыковых самостоятельным обществом мы сможем лишь в том случае, если докажем, что духовность этих людей, привычные им стереотипы мышления и чувствования заставляют нас считать их не русскими старообрядцами, оказавшимися в условиях искусствен­ной изоляции, а представителями нового, самостоятельного этноса.

В этом плане далеко не каждая группа людей, ведущая автоном­ную практическую жизнь, является обществом, но представляет собой зачастую не более чем «колонию», созданную в тех или иных целях. Спрашивается: при каких условиях жители испанских воин­ских поселений в Латинской Америке, практически независимые от метрополии, перестают быть испанцами и становятся колумбий­цами, чилийцами или аргентинцами? Ответ однозначен: лишь тог­да, когда экономическая и административно-политическая самодо­статочность группы дополняется реальной культурной автономией, которая выражается в устойчивых, передаваемых из поколения в поколение особенностях мышления и чувствования, закрепляемых в языке, искусстве, стандартах поведения и т.д. и т.п.

Считая основным признаком общества его функциональную са­модостаточность, мы не можем не поставить еще один вопрос. Между современными странами и народами существует высокая степень вза­имной зависимости. На наших глазах сложилась система международ­ного разделения труда, которая ставит экономическую конъюнктуру Франции в зависимость от политики американского президента, ус­пешную работу японских предприятий — от стабильной добычи не­фти на Ближнем Востоке и т.д. и т.п. Не означает ли это, что совре­менные страны уже нельзя считать обществами, что ими являются лишь отдельные нецивилизованные племена, живущие в условиях экономической автаркии, политической и культурной самоизоля­ции (или наднациональные цивилизации, как в этом убежден, к примеру, известный английский историк и философ А. Тойнби)[23]?

Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Очевидно, что современное человечество вступило в процесс формирования единой планетарной цивилизации, в которой отдельные страны и народы действительно потеряют статус автономных самодостаточ­ных единиц (с наибольшей интенсивностью в этом направлении движутся страны Общего рынка, близкие к созданию «Соединен­ных Штатов Европы»). И вместе с тем современное человечество находится лишь в начале этого процесса, в той его фазе, когда понятия «национальная экономика», «национальная политика» еще не стали фиктивными, а отдельные страны все еще являются обще­ствами, не потерявшими принципиальную способность выживать в режиме автономного существования (т.е. сохраняющими потенци­альную самодостаточность).

Перейдем теперь к изучению конкретных законов организации общества. Такое изучение начинается со структурного анализа об­щества, установления всей совокупности образующих его частей.

[1] Франк С.Л. Духовные основы общества. С. 37

[2] См. там же. С. 37.

[3] Там же. С. 38.

[4] Там же.

[5] Там же

[6] Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. М., 1992. С. 109.

[7] Там же. С. 110.

[8] Там же. С. 111.

[9] Дюркгейм Э. Метод социологии. С 398.

[10] Там же. С. 399.

[11] Утверждая существование подобных духовных интегралов, О. Шпенглер полага­ет, что даже философская мысль человека, «отмеченная исторической необходи­мостью, стало быть, мысль, которая не относится к некоей эпохе, а делает эпоху, является лишь в ограниченном смысле собственностью того, кому выпадает на долю ее авторство. Она принадлежит всему времени, она бессознательно бро­дит в мышлении всех, и лишь случайная частная ее формулировка, без которой не бывает никакой философии, оказывается со своими слабостями и преиму­ществами судьбой — и счастьем — отдельного человека» (Шпенглер О. Закат Европы. С. 127).

[12] Логику номиналистического подхода к обществу можно проиллюстрировать следующим примером: представим себе некоторую вещь, выброшенную хозяи­ном за ненужностью. Допустим, что вскоре в том же месте окажется еще одна вещь, потом еще одна и т.д. Вскоре всю совокупность выброшенных вещей мож­но будет называть «свалкой», т.е. возникнет новая номинация. Однако стоит ли за ней новая онтологическая реальность? Существует ли серьезное качествен­ное различие между свойствами десяти выброшенных бутылок, называемых свал­кой, и свойствами двух выброшенных бутылок, еще не получивших (в соответ­ствии с известным парадоксом «куча») этого названия? Или логичнее признать, что мы имеем дело с новой терминологией и только, поскольку досистемные формы интеграции не создают новой реальности, отличной от образующих ее компонентов? Именно такой (ошибочный!) взгляд на общество как несистем­ное образование присущ социологическому номинализму.

[13] Цит. по: Бхаскар Р. Общества // Социологос. М., 1991. С. 221.

[14] Поппер К. Указ. соч. Ч. 2. С. 111.

[15] Хоманс Дж. Возвращение к человеку // Американская социологическая мысль. М., 1994. С. 48.

[16] Бердяев Н.А. Философия неравенства // Русское зарубежье. Л., 1991. С. 79.

[17] Франк С.Л. Указ. соч. С. 39—40.

[18] Конечно, тут можно иронизировать, утверждая, к примеру, что казнь преступника . осуществляется... в интересах самого преступника, имеющего как и все прочие граждане потребность в личной безопасности, которую обеспечивают органы правосудия и правопорядка. В действительности подобная коллизия не опро­вергает наши рассуждения о принудительном характере интереса, заставляя нас различать нормы общественной жизни и явления социальной деструкции, вроде преступности, представляющей собой социальную патологию (об этом ниже).

[19] Именно этой логикой руководствуется К. Поппер, критикующий «методологи­ческий коллективизм» К. Маркса за убеждение в том, что «именно «система экономических отношений» как таковая порождает нежелательные следствия — систему институтов, которую в свою очередь можно объяснить в терминах «средств производства», но которую нельзя проанализировать в терминах индивидуумов, их отношений и их действий. В противоположность этому я утверждаю, что ин­ституты (и традиции) следует анализировать в индивидуалистских терминах, т.е. в терминах отношений индивидуумов, действующих в определенных ситуациях, и непреднамеренных следствий их действий» (Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С. 382). Другое дело, что подобная критика Маркса едва ли достигает цели, если вспом­нить отношение последнего ко всем формам (теологической и нетеологичес­кой) «нечеловечности». «История, — писали в этой связи Маркс и Энгельс, — не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сра­жается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как деятель­ность преследующего свои цели человека» (Святое семейство, или Критика кри­тической критики // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 102). Конечно, в некоторых случаях увлечение Маркса гегелевской логикой застав­ляет заподозрить его в признании различных надындивидуальных субъектов вро­де «капитала, который как одушевленное чудовище объективирует научную мысль и фактически является объединяющим началом» (Маркс К. Экономические ру­кописи 1857-1859 гг. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 46, Ч. I. С. 460). Ясно, однако, что подход Маркса к обществу как организационной форме, которая «выражает сумму тех связей и отношений, в которых... индивиды находятся друг к другу» (там же. С. 214), освобождает его от обвинений в некритическом «уни­версализме».

[20] Франк С.Л. Указ. соч. С. 41.

[21] Там же.

[22] Дело не только в том, что в богатой истории человечества встречаются уни­кальные случаи «сконструированных» обществ (к примеру, колония на острове Питкерн, возникшая фактически на основе корабельного экипажа с мятежного британского брига «Баунти»). Дело в том, что стихийным путем, как показывает история, возникают не только целостные общественные устройства, но и отдель­ные социальные группы — к примеру, те же классы. Никто, скажем, не ставил перед собой сознательную цель создать крестьянство, которое возникло в про­цессе стихийного разделения труда.

[23]Нужно сказать, что взгляды Тойнби могут считаться вполне обоснованными до тех пор, пока речь идет об анализе английской истории, если понимать под исто­рией жизнь биографически конкретных людей в реальном пространстве и вре­мени. Действительно, историю Англии во всем богатстве ее событий невозмож­но понять, не рассматривая ее в контексте европейской истории, не учитывая, к примеру, фактор нормандского завоевания или противостояния с наполеоновс­кой Францией.

Важно понимать, однако, что, рассуждая о самодостаточности обществ, фило­софы и социологи исходят из иных, нежели историки, посылок. Общественная жизнь рассматривается не как совокупность конкретных событий, но как функци­онирование и развитие безличных, устойчивых, воспроизводимых структур чело­веческого поведения, лежащих за этими событиями и не сводимых к ним.