Реализм и номинализм в социологии

Спор о том, нужна ли социологии философия или нет, бессмыслен, по­скольку, как уже говорилось, очень многие категории и проблемы пришли в социологию из философии. Вебер и Дюркгейм, хотя и не заканчивали фи­лософский факультет, решали теоретико-методологические вопросы на вы­соком философском уровне. Один из них — вопрос о природе социальной реальности, соотношение номинализма и реализма в социологии.

Долгое время, во всяком случае все годы советской власти (а это более 70 лет), всех философов, начиная с далекой античности и кончая современ­ностью, принято было делить на два разряда — материалистов и идеалистов. Первые считали первичным материальное, вторые — идеальное. Для одних бытие являлось первичным и самым главным, а другие таким же важным и первичным называли сознание.

В социологии такого деления не существует, хотя в отечественных учебни­ках еще можно встретить утверждение о том, что Конт и Дюркгейм, принад­лежавшие к позитивизму, и Вебер, которого относят к неокантианству, явля­ются идеалистами, так как оба философских течения относятся к идеализму.

Но это не совсем корректно. Точнее, совсем некорректно. В социологии, в отличие от философии, нет такого понятия, как основной вопрос социо­логии. Да и в мировой философии о нем всерьез никто, кроме марксистов, не думает. В социологии он тем более неуместен, а переносить его сюда мож­но только разве что в качестве метафоры или в результате очень большой натяжки.

Зато достаточно серьезным в социологии является вопрос о том, кого счи­тать реалистом, а кого номиналистом. Реализм и номинализм — два основ­ных направления философии схоластического периода (XI—XIII вв.) — пред­лагали противоположные решения проблемы определения бытия. С точки зрения реализма существуют только общие идеи, а конкретные вещи — это иллюзии. Познать общее — значит правильно познать окружающую реаль­ность, все множество существующих вещей. С точки зрения номинализма, напротив, реально существуют только отдельные вещи с их индивидуальны­ми качествами. Номинализм защищает частное, отдельные предметы, утвер­ждая, что общее знание есть отвлечение, нисколько не охватывающее при­роду предметов.

Один из самых великих философских споров, стихнув на несколько сто­летий, странным образом возродился в социологии. Ее родоначальник

О. Конт не задумывался об этом, полагая, что главное дело социологии — освободиться от всяких схоластических и абстрактных рассуждений об об­ществе. Надо обратиться к твердым фактам, и тогда социолог неминуемо превратится в настоящего ученого. Понадобилось полстолетия для того, что­бы осознать: факты фактам рознь. Что именно следует считать социальным фактом, а соответственно и предметом социологии? Государство — общее понятие, обозначающее некую витающую в облаках сущность, — это соци­альный факт? А отдельный человек, которого можно видеть, фотографиро­вать, опрашивать, обладающий мнением, оценками и мотивами, — это со­циальный факт?

Для французского социолога Эмиля Дюркгейма (1858—1917) общество и коллективное сознание представляли собой не только особую, но и высшую

реальность. Напротив, немецкий соци­олог Макс Вебер (1864— 1920) считал ин­дивида единственной реальностью, а коллективу и обществу категорически отказывал в онтологическом статусе. Вебер полагал, убеждая в том окружаю­щих, что общие понятия типа «государ­ство», «коллектив», «класс» не могут существовать независимо от нашего мышления. Они плод нашего интеллек­та, который для своего удобства создает особые инструменты — общие поня­тия, концепты. Они представляют собой имена или словесные знаки, при помощи которых обозначают нечто сходное во многих конкретных вещах.

Пусть вас не вводят в заблуждение названия двух указанных философских течений — они ложные. Реалисты — отнюдь не реалисты, поскольку признают действительное существование не индивидуальных предметов, а общих по­нятий. Столь же обманчив термин «номинализм» который предполагает, что его приверженцы подобно материалистам признают существование не идей, а вещей. Другое название позиции Вебера — методология индивидуализма, а позиции Дюркгейма — социологический реализм.

С тех пор полемика между социологами-реалистами (приверженцами точ­ки зрения Дюркгейма) и социологами-номиналистами (последователями Ве­бера) стала своеобразным камнем преткновения для тех, кто пытался эмпи­рическими средствами решить проблему, сформулированную на методологическом уровне. Действительно, кто прав и существует ли коллек­тив на самом деле? Или, быть может, он всего лишь абстрактное понятие? По словам К. Маркса, номинализм был первым выражением материа­лизма в средние века. И если М. Вебер отрицал реальное существование по­нятия «коллектив», то его согласно определению надо зачислить в ряды ма­териалистов. Правда, в учебниках утвердилась иная точка зрения: Вебер до мозга костей субъективный идеалист.

Не будем спорить о философских ярлыках — в конечном итоге они весь­ма относительны. Куда важнее содержание взглядов великого немецкого социолога, его возражения против коллективных сущностей.

Согласно Веберу, понятие «коллектив» пришло в социологию из других наук. Так, юристам просто необходимо употреблять это слово, когда они говорят о субъекте права. И сегодня о предприятии говорят как о юридичес-

ком лице, а экономисты требуют от кого-то финансовые документы, заве­ренные печатью данного учреждения. Предприятие и учреждение — это и есть совокупные субъекты, коллективы людей. Доверенность, заявка, письмо на бланке учреждения выглядят вполне авторитетно: ведь за ними стоит кол­лективный субъект.

Вряд ли Вебер намного ошибался, когда полагал, что юристы и экономи­сты вполне могут оперировать такими «социальными коллективами», как государство, ассоциация, деловая корпорация, учреждение, промышленное предприятие, как будто бы они являются отдельными индивидами. Но со­циологу недостаточно допущения «как если бы они были реальными инди­видами», а юристы, экономисты и даже политологи могут согласиться с по­добной условностью.

Однако социолог изучает мотивы, цели и поведение отдельных индиви­дов. Правда, он группирует их, вычисляет среднее значение, «процентует» людей и получает типичных индивидов. Но среднетипичный индивид — это далеко не то же самое, что коллективный субъект.

Корпорация или магазин предполагают способ организации действий самых разных людей. У организации или коллектива нет целей, мотивов и поведения, хотя их деятельность рациональна. Мотивы присущи только индивидам. Когда мы говорим о целях какой-то организации или намере­ниях той или иной группы, то подразумеваем цели и намерения, выражен­ные сначала кем-то персонально, например директором или лидером, а за­тем уже воспринятые коллективом.

В социологии, утверждает Вебер, вообще не существует таких вещей, как «коллективная личность», которая как-то «действует». Когда социологу при­ходится изучать армию, семью, корпорацию, он должен помнить, что подоб­ные «коллективности» обозначают лишь определенный тип (качество, фор­му, стадию) развития реальных или потенциальных действий индивидов. Поэтому юридические термины коллективности в социологическом смыс­ле неточны. Таков первый способ употребления общих понятий.

Второй случай, когда уместно применять понятие, представляет опи­сание нормативного порядка. Коллективные верования, нормативные предписания, традиции и обычаи, коллективные образцы поведения, со­вместные ритуалы, церемонии и обряды в решающей степени влияют на действия индивидов. Коллективной нормой являются, например, государ­ственные законы. Когда граждане равным образом подчиняются им, стре­мясь их не нарушать, их взаимодействие как-то упорядочивается. Возни­кает социальная справедливость как следствие соблюдения коллективных норм.

Но и в этом случае никакой особой реальности не возникает. Законы, нормы, обычаи, конечно же, реальны, но в ином смысле, нежели живые люди. Реальность первых — некое идеальное пространство, они живут жиз­нью реальных индивидов в той мере, в какой последние уверовали в них. Таким образом, и во втором случае коллективные понятия, если мы хотим остаться на почве чистой социологии, придется исключить.

Наконец, коллективные понятия проникают в социологию через функ­циональный подход. Когда общество сравнивают с организмом, то его ин­ституты уподобляют отдельным органам и функциям. По отношению к це­лому каждая его часть выполняет ту или иную функцию. Мы говорим о функ-

циях директора, главного инженера или мастера на предприятии, о функции семьи в воспитании человека и не замечаем, что объясняемся еще не на со­циологическом языке. По Веберу, функциональный анализ лишь предваря­ет социологию, служит для нее подспорьем, не столько полезной, сколько неизбежной процедурой.

При переоценке познавательных возможностей функционального под­хода тотчас для социологии возникает опасность материализации незакон­ных понятий. Абстрактное «общее» или «целое» превращается в конкретное явление. Если несколько усилить веберовскую логику, то «коллектив» в при­вычном для нас понимании есть не что иное, как превращенная форма це­лого, непозволительная материализация абстрактных понятий.

Совершенно иной подход предлагает Дюркгейм, доказывавший примат общества над индивидом. Изучая эволюцию человеческого общества, фран­цузский социолог столкнулся с особым феноменом, который он назвал кол­лективным сознанием. Под этим понятием он подразумевал совокупность верований и чувств, общих в среднем для членов одного и того же общества. Как видим, Дюркгейм вовсе не чужд среднестатистического подхода, а, зна­чит, выделению индивидов как субъектов социального действия. Коллектив­ное сознание существует в среднем. Оно является общим свойством совокуп­ности людей, его можно выделить, применяя обычные социологические процедуры, например опрос. Иначе и быть не могло, так как Дюркгейм яв­лялся мастером эмпирического анализа социальных процессов, в том числе самоубийств. Вместе с тем он подчеркивает в своей главной работе «О раз­делении общественного труда», что описанная совокупность чувств и веро­ваний существует не просто как среднестатистический факт, но «образует определенную систему, имеющую свою собственную жизнь». Наделение коллективного сознания особой жизнью весьма примечательно. Именно это отличает Дюркгейма от Вебера. Дюркгейм придает коллективности онтоло­гический статус как особой форме бытия.

Но раз так, то коллективное сознание как отдельная реальность суще­ствует объективно, независимо от нашей воли и сознания. Коллективное сознание есть «нечто совсем иное, чем частные сознания, хотя оно осу­ществляется только в индивидах. Оно психический тип общества, тип, имеющий свой способ развития, свои свойства, свои условия существо­вания», — поясняет свою мысль Дюркгейм. Коллектив или группа действу­ют и чувствуют совершенно иначе, чем сделали бы это отдельные, разроз­ненные индивиды.

Можно сформулировать ту же мысль сильнее: коллективное сознание представляет для общества особую и предпочтительную ценность. Граждане предпочитают общество своих соотечественников, а не иноземцев, особен­но оказавшись на чужбине. Если бы общее сознание оставалось равнознач­ным индивидуальному, то, в соответствии с логикой Дюркгейма, носталь­гии по родине не возникало бы. В новой стране человек быстро приспосо­бился бы к новым условиям и вскоре почувствовал бы себя частичкой новой общности. Однако в подавляющем большинстве случаев происходит иначе.

«Чувство рода» или «крови» оказывается совсем не пустым звуком. Про­жив на чужбине много лет, человек все-таки тянется к своим корням. Иног­да это передается детям, и они, никогда ранее не бывая на родине предков, стремятся увидеть ее, переживая щемящее чувство родства с ней. Коллектив-

ное сознание в сильнейшей степени влияет на поведение людей. Можно со­гласиться с Вебером, что социолог обязан прежде всего изучать мотивы и цели поведения конкретного человека. Но разложима ли сегодняшняя реальность на атомы без остатка? Возможно, в ней сохраняется некий остаток, не при­водимый к сумме индивидуальных действий. Взаимодействие людей, совме­стное проживание прибавляет что-то важное к «индивидуальной» реальнос­ти, делает ее многомерной.

Тут и вспоминается мысль Дюркгейма о коллективном сознании как пред­почтительной ценности. Одни готовы ради отечества, семьи, дома не пожа­леть своей жизни, а другим все равно, где жить, лишь бы ему было комфортно. Стало быть, для одних второе измерение существует, для других — нет. Если провести социологическое исследование и опросить первых, то в ответах проявится мощный след «коллективного поля» (как на рентгеновском сним­ке). Но вторые его вовсе не обнаружат, но можно ли судить о «скрытых фак­торах» по анкетным данным?

Надо искать более сильные аргументы, и Дюркгейм их приводит. За до­казательствами он обращается к истории. Впрочем, то же делал и Вебер, но с прямо противоположной целью. Так вот, человеческий опыт убеждает: вся­кий раз, когда общие верования, идеалы и традиции оказывались под смер­тельной угрозой, все общество начинало бороться за их сохранение. Поги­бали в огне сражения целые племена, народы, но своих богов, свои идеалы, свою свободу на попрание врагов не отдавали. Общенациональные святыни:

тип верования (например, правосла­вие), земля предков, общий культ (цер­кви и храмы), символ власти (корона, столица), почитаемые превыше всего, — и есть материальные символы коллек­тивного сознания. Хотя само оно, как и всякое сознание, т.е. нечто духовное, идеальное, в зримо-материальной фор­ме не существует.

Не хотелось бы, чтобы концепцию коллективного сознания Дюркгейма трактовали в вульгарно-социологическом плане. А подобная опасность су­ществовала в советское время, когда ученые интерпретировали коллектив­ное сознание как некоторое психическое состояние. В 1920-е гг. в СССР преобладал так называемый рефлексологический подход, в котором все мно­гообразие коллективного сознания укладывалось в незамысловатую форму­лу: коллектив — это «взаимодействие индивидов плюс общие реакции». Тогда полагали, что коллективные реакции можно измерить с помощью психоло­гических тестов и специальных методик, нацеленных на изучение индиви­дуальной структуры личности. С точки зрения научной социологии непра­вомерно отождествлять «сознание» и «реакции». Такую операцию принято именовать редукцией (сведением) психологического к физиологическому. Она становится возможной благодаря тому, что еще раньше произошло све­дение социального к психологическому, а коллективного — к групповому. В 1970-е гг. в отечественной науке наблюдался бум социометрии. Психо­логические процедуры, при помощи которых изучают эмоциональные сим­патии людей друг к другу, их привязанность, применяются и сегодня. Но в 70-е гг. под социометрию подводился еще и философский фундамент — с ее

помощью стремились описать не только межличностные отношения в ма­лой группе, но даже общественные отношения, возникающие между клас­сами, нациями, профессиональными группами.

Впрочем, и основатель социометрии Дж. Морено считал, что все пробле­мы общества можно разрешить, если будут учитываться симпатии и антипа­тии людей. «С кем бы Вы хотели сидеть за партой, вместе трудиться, прово­дить свободно время?», «Кто в Вашей группе является лидером, аутсайде­ром?», «Кто Ваши друзья, а кого Вы больше всего не любите?» — эти и подобные вопросы включались в анкеты, и с помощью несложных подсче­тов подбирались психологически совместимые коллективы. На микроуров­не, в рамках производственной бригады, это работало безотказно.

Если на микроуровне улучшение эмоционально-психологических связей позволяет разрешить все проблемы, то почему бы по тем же рецептам не перестроить все общество? Так полагали многие. И не только в 70-е гг. За­гляните в Интернет, и вы убедитесь, что безумных рецептов переустроить общество, используя в качестве образца малую группу, стало еще больше. Сегодня расширился даже их диапазон: к социометрическим рецептам при­бавились космические, мистические, парасоциологические, астрологические и т.п. Претендентов на революционное изменение общества превеликое мно­жество. С одной стороны, подобные факты должны нас радовать, ибо сви­детельствуют о том, что людям далеко не безразличны проблемы общества, в котором они живут. С другой стороны, социологический дилетантизм бе­зопасен лишь в ограниченных масштабах — в кругу друзей или на страничке интернет-сайта, однако стоит таким идеям овладеть массами, как беды не оберешься.

Теперь нам ясно, что на основе ограниченной выборки, опросив дружес­кую компанию, нельзя разрабатывать рецепты для общества в целом. Пси­хология хороша в терапевтической работе с индивидом, но не с обществом.

На противоположном полюсе находятся философы, привыкшие думать глобальными категориями, часто вовсе не опираясь ни на какие факты. С высоты их птичьего полета отдельного индивида уже не видно, зато хоро­шо различим тот идеальный образ, к которому они готовы повести все чело­вечество. Все или почти все революционеры, когда-либо устраивавшие ре­волюции, перевороты и кровавые бойни, были по образованию либо призва­нию «философами» (кавычки указывают на доморощенность их философских идей).

России досталось от философов гораздо больше, чем от психологов. Ее тянуло к этике, всемирному равенству, историческому материализму. В 1960— 1970-е гг. отечественная социология только еще становилась на ноги, эмпирические исследования, хотя их проводилось в разных городах доволь­но много, делались под заказ обкомов и горкомов партии и были сплошь политизированы. Результаты исследования сразу поступали первому секре­тарю, а затем попадали в его отчет очередному съезду партии. Поскольку отчитываться плохими цифрами не полагалось, от социологов требовалось изучать не то, что происходило на самом деле, а то, как это должно быть с точки зрения коммунистического идеала. Вот почему в 60-е и 70-е гг. для социологии ориентиром служили философско-этические идеи о коллектив­ной деятельности. Теоретически «идеальная модель» коллектива была дос­таточно хорошо разработана, она вполне соответствовала курсу партии, ус-

тановкам философского идеализма, а ее эмпирическая проверка была вовсе не обязательной. Категория коллективности интерпретировалась как ценно­стно-нормативное понятие, включающее в себя совокупность не только со­циально-психологических, но и идеологических признаков. По определению, социалистическая коллективность отражает господствующие в обществе мировоззренческие принципы: проявление гражданственности, осознание своего общественного долга, патриотизм, коммунистические идеалы и т.п.

Социологам приходилось нелегко. Философ бросил абстрактный лозунг, и спрос с него невелик — социологу же приходится операционализировать его. Но какие эмпирические индикаторы подходят для таких высоких понятий, как патриотизм, товарищество, коммунистическая принципиальность? Конечно же, не количество пьющих в коллективе и не уровень текучести кадров. Тут и пригодился офилософизированный вариант социометрии, вопросы типа «кого вы любите?» и «кто ваш друг?». Если вам нравится отдыхать, проводить досуг, встречаться на рыбалке со своими коллегами, то, следовательно, у вас на ра­боте есть все — патриотизм, коллективизм, товарищеская взаимовыручка. На самом деле такие понятия операционализируются совсем не так, но об этом лучше было молчать. Ведь защита коллективных ценностей, будь то патрио­тизм или коллективизм, проверяется, если вспомнить Дюркгейма, не на ры­балке, а в экстремальных ситуациях, когда речь идет о смертельной угрозе сообществу. Подобные ценности, если они действительно ценности, — вещь не для повседневной носки, и требовать их проявления по всякому поводу или в тот момент, когда на завод пришел социолог, просто нелепо.

Понимали экстремальный характер высоких ценностей и сами респонден­ты. Они никак не могли каждый день перевыполнять планы, брать на себя повышенные обязательства, не пить, не курить и не делать многое из того, что требовал от них кодекс строителя коммунизма. Люди оставались людь­ми. Социолог нередко застигал их в самый неподходящий момент, пытаясь сделать снимок с реальной, а не парадной жизни. Советские социологи в те годы делали поразительные открытия, способные обогатить науку, но все они не попадали в официальные отчеты. Так рождался двойной стандарт: одни результаты — на стол начальнику, другие — себе в ящик.

Хотя советская социология 60—80-х гг. была переполнена такими поня­тиями, как «коллективное сознание» и «групповой разум», их не следует путать с дюркгеймовскими категориями, по отношению к которым они яв­ляются лишь неудачными двойниками.

Так дилемма «реализм — номинализм» еще раз возникла на советской почве, правда, в иной оболочке.

Увлечение социологов психологическими методами привело к игнориро­ванию собственного предмета — социально-экономических, материальных отношений на производстве. Редукция социально-экономических отноше­ний к психологическим всегда оборачивается умалением роли первых. Хотя, на первый взгляд, это может показаться странным: мол, а почему не наобо­рот. Дело, видимо, в том, что действие психологических факторов легче распо­знается, но их влияние на людей является непродолжительным. Психологи лучше социологов оснащены математическими методами, тестами и т.п. В то же время воздействие эмоциональных факторов не приводит, как пра­вило, к устойчивому улучшению внутриколлективных отношений. Социо­лог может пользоваться психологическими методами, но обязан помнить, ка-

кую реальность изучает. Если это не социальные, а психологические отно­шения, то разумнее, объясняя эмпирические факты, применять понятийный аппарат психологии.

Различие между психологическим и социологическим подходами видно на примере истолкования понятий «межличные отношения» и «межлично­стные отношения». Первое из них нагружено субъективно-личным содержа­нием, оно подразумевает личные связи между индивидами в малой контакт­ной группе. Они строятся на симпатиях и антипатиях, учитывают индиви­дуальную неповторимость человека. Социолог, напротив, анализирует социальные типы, рассматривает человека как совокупность общественных отношений, человека, ориентированного на коллективные нормы. На этом основании и формируются межличностные отношения, которые строятся не по родственным связям и знакомству, а согласно определенным социальным ценностям, правилам и законам.

Распространенная ошибка заключается в простом оформлении психоло­гических данных в социологическую терминологию, в подмене коллектива малой группой. Трудно согласиться с убеждением ряда социологов, в част­ности В.А. Ядова, что коллектив, по существу, и есть малая группа. Корень ошибки здесь кроется в самих результатах исследований. Как правило, рес­понденты редко называют коллективом всех сотрудников предприятия, если их несколько тысяч. Не избежали подобной ошибки в свое время и авторы. Так, в исследовании «Динамика развития трудовых коллективов» (КамАЗ, 1979, рук. А.Н. Комозин) было обнаружено, что на вопрос: «Когда Вы гово­рите о своем коллективе, то кого прежде всего имеете в виду?» более 90% рес­пондентов ответили: «бригаду» или «тех, с кем рядом работаю».

В полевом исследовании практически невозможно избавиться от искуше­ния судить о коллективе по малой рабочей группе. Тем более что оба поня­тия отождествляют сами респонденты. Скептикам без особого труда можно возразить: так считают люди. Но вот вопрос: не подменяем ли мы научные понятия обыденными представлениями, не идем ли мы на поводу у стерео­типов здравого смысла? Ограничение коллектива, например, уровнем бри­гады сулит немалый эмпирический выигрыш, хотя в методологии оборачи­вается серьезной ошибкой.

Не эмоции и эмпатии привлекают в человеке социолога, а мотивация его поступков и ориентация на значимых других. Так считал М. Вебер, размыш­ляя о предмете социологии. Усталость, привычки, память, эйфория, инди­видуальные реакции, стрессы, симпатии и антипатии лишены какого-либо значения. Они импульсивны. Социолог, согласно Веберу, использует их просто как данные, т.е. нечто, влияющее на социальное действие, но не входящее в негб. Конечно, социолог обязан учитывать влияние и таких фак­торов, как расовая принадлежность, эффект старения организма, биологи­чески унаследованная структура организма, потребность в питании. Но вос­пользоваться ими можно лишь в том случае, если мы статистически доказа­ли их влияние на соответствующее поведение людей.

Основной же задачей социолога, по Веберу, остаются поиск субъектив­ного значения социальных действий, понимание мотивов и смысла поступ­ка. Без этого социология как наука невозможна. Статистическая связь дей­ствий демонстрирует вероятность их сцепления, но понимание того, какой смысл вкладывает индивид в свое действие, какую цель преследует, какими

мотивами руководствуется и какие средства подбирает, придает этой связи необходимый (причинно-следственный) характер. Допустим, мы изучаем коллективные процессы и находим, что в своих ответах большинство респон­дентов (более 70%) полностью одобряют принятые на собрании повышен­ные социалистические обязательства (подобное исследование было прове­дено одним из авторов в 1980-х гг.). Как можно интерпретировать данное событие исходя только из статистической связи? Конечно, как полное еди­нодушие, единомыслие в коллективе, как согласованность индивидуальных интересов и их подчинение общему интересу, наконец, как высокий уровень сплоченности и сверхнормативной трудовой активности.

Однако исследователи усомнились в полученных результатах и решили их перепроверить, проведя глубинное неформализованное интервью с несколь­кими рядовыми членами коллектива. Выяснилось, что они, как и многие другие, поднимали руки при голосовании по инерции: так они привыкли поступать всегда. Одни торопились домой и не хотели долго обсуждать воп­рос, другие не хотели выглядеть «белой вороной», третьи боялись началь­ственного гнева.

Только благодаря выяснению мотивов, смысла и цели поступков социо­логи не приняли ложные цифры за окончательную истину. Вероятность связи не подтверждалась содержательной необходимостью. Напротив, между ними обозначился разрыв. Так вот: Вебер полагал, что только совпадение двух методов исследования — расчет статистической меры связи событий и по­нимание смысла субъективного значения поступков—дает истинное соци­ологическое объяснение. Это своего рода принцип дополнительности Вебера.

Важно учесть и другое: смысл действия и его цель находятся за предела­ми психологии. На этом Вебер особенно настаивал. Цель, которую ставит перед собой индивид, не может быть понята, если исходить только из ана­лиза его душевной жизни, эмоций и желаний. Конечно, цель принимает форму желания, т.е. облачается в психологические одежды и превращается в потребность, мотив или ориентацию. Но содержание цели не аналогично ее форме.

Если смысл индивидуального поведения людей находится вне рамок пси­хологии, то он может находиться только и только в социальном.