Символическое доминирование и ситуация исследования

Было бы наивным полагать, что социальные характерис­тики агентов обнаруживаются немедленно при наблюде­нии. Агенты всегда воспринимаются в детерминирован­ной социальной ситуации, чье воздействие на них самих, на наблюдателя и затем на отношение к наблюдению должны быть проанализированы как таковые. Если не фик­сировать социальные характеристики ситуации наблюде­ния — заранее назначенное интервью в домашней обста­новке, интервью на рабочем месте с согласия дирекции и профсоюзов, непредвиденное наблюдение, вызванное ка­кими-то событиями семейной жизни, соседского окруже­ния..., — то социолог рискует приписать их в качестве едва ли не основных характеристик объекту исследова­ния; такая иллюзия лежит в основе бесчисленных описа­ний «культур», свойственных группам («народная куль­тура», «культура банд»...). Тот факт, что социология об­разования и социолингвистика, если ограничиться только этими двумя областями, сумели исключить понятие (скрыто расистское) «культурного дефицита», то это по­тому, что им удалось сконструировать свой объект, ана­лизируя влияние символического доминирования в отно­шениях между школьными или лингвистическими «успе­хами» и социально обусловленными диспозициями.

Безусловно, в ситуации включенного наблюдения со­блазн представить доступ к объекту в форме непосред­ственного контакта наиболее велик. Для разоблачения этой иллюзии полезно еще раз обратиться к поучитель­ным сравнениям, позволяющим различить последствия отношений доминирования и уловить логику практики доминируемых.

[59]

Навязанный язык и стратегия необходимости: пример письменного сочинения

Анализ продукции, девиантной с культурной и школь­ной точек зрения, предполагает анализ условий ее создания: навязываемый и требуемый школой язык в форме школьных упражнений является хорошей иллю­страцией стратегий необходимости, вырабатываемых культурно обделенными индивидами. Вместо того что­бы видеть в «слабой письменной работе» лишь выраже­ние логически и социологически необъяснимого откло­нения от неоспоримой и безусловной нормы, такой как письменная работа (которую профессора философии считают лучшим методом развития «индивидуального мышления» и «способности мыслить»), можно рассмот­реть ее как социологически значимый продукт (Pinto, 1983, 1987). То, что называется «слабой работой», в дей­ствительности есть не что иное, как попытка ответить любой ценой (что, в отличие от ответа на вопрос зонда­жа, не будет просто зарегистрировано как чистое «мне­ние») на навязанный вопрос, подразумеваемая подопле­ка которого тем более скрыта от индивида, чем менее он близок школьной культуре. И если он не противопо­ставляет ей простое молчание, то это, безусловно, по­тому, что молчание вызовет против него санкции более суровые, чем «пустословие», а с другой стороны, пото­му, что он обладает способностью худо-бедно мобили­зовать формальные правила, подогнанные к определе­нию школьной ситуации и воспринимаемой как таковая. Тот, кто ничего не знает, знает по крайней мере одно: что следует вести себя в соответствии с усвоенными в самом общем виде обычаями универсума, отличающего­ся своей «возвышенностью»: рассуждать— это значит делать вид или принимать позу, соответствующую комплексу, который не имеет никакого отношения к повсе­дневной жизни.

[60]

Автор «плохой работы» не может не обладать ка­ким-то представлением о том, что такое язык, про-изводимый школой и для школы: усвоив за время учебы смысл оппозиции между «низким» и «высо­ким», он знает, что следует отказаться от общих забот, «материализма», «несерьезности» некото­рых «молодых», которые думают только о «день­гах», о «мопедах», о «телевизоре» и уважать вели­ких авторов, общие точки зрения («история нам показывает, что...»), с высоты которых рассмат­риваются «человек», «мир», «наука», «искусство», «философия» и т. д. За неимением более адекват­ных средств он демонстрирует свою добрую «фи­лософскую волю», доводя отношение критической бдительности до навязчивой проверки каждой запятой в изложении сюжета, превращая усилия по систематике в бесконечное перечисление слу­чаев, вариантов и выражая свою адекватность культурному порядку с помощью беспощадного морализаторского аскетизма по отношению к «эго­изму», «инстинкту», «садизму»... «человеческой природы». В каком-то смысле культурно обездо­ленный лицеист обладает совокупностью знаний, логически и этически конформных ожиданиям школьной институции. Чего ему «не хватает», так это способности свободно расположиться в уни­версуме соответствий, подстановок, преемствен­ности и противоречий («чувство» — или «чув­ствительность» — противопоставляются «рассу­дочности»: они располагаются на стороне «тела», «природы» и т.д.). Плохой автор беспрестанно перечисляет все формы «желания» и считает пра­вильным вынести в финале целомудренное осуж­дение «желанию», будучи неспособным уловить, что в зависимости от того или иного случая «же­лание» определяется через противопоставление «разуму», «культуре»... или через противопостав­ление «природе», «вещи», «потребности», то есть

[61]

реестр концептов предписывает этому «концеп­ту» переменное место, иногда близкое полю (низ­шему) «детерминизма», а иногда близкое полю (высшему) «свободы».

Нужно ли говорить, что у него не возникает даже мысли поиграть с этой «двусмысленностью», свободно перемещаясь от одного поля к другому, и что для него безнадежно законсервированные реминисценции курса остаются жестко спаян­ными с контекстом профессорского дискурса (во­прос программы, идеи автора и т. д.)? Будучи за­гнан в ситуацию, которой он не хотел, ему необхо­димо по крайней мере постараться выжить: тянуть время, имитировать интеллектуальные жесты, пользоваться формулами (может быть, имя авто­ра вывезет), стараться не повернуться спиной к авторитетному лицу, проявляя своего рода куль­турную подобострастность.

Чтобы лучше понять особенность этой школьной ситуа­ции, можно сопоставить ее с другими ситуациями, в ко­торых осуществляются различные формы символическо­го насилия, даже если они не принимают вид формализо­ванной санкции жюри. Социальное осуждение действует всегда, и это хорошо чувствуют те, кто ему подвергают­ся: крестьяне на пляже, столкнувшиеся с отдыхающими горожанами, занятыми исключительно уходом за своим телом (Champagne, 1975); «бедные родители», испыты­вающие страдания при приготовлении официального се­мейного ужина «по правилам» (можно ли подавать кол­басу, какие овощи выбрать для гарнира?); ветеран, кото­рому предстоит выступить с речью в честь своего «любимого патрона» (Bourdieu, Boltanski, 1975); «простые люди», «позирующие» для фотографии (Bourdieu, 1965); «скромное» семейство, которому предстоит пройти через все ритуалы в связи с замужеством одного из членов с лицом более высокого и почетного происхождения (Delsaut, 1976).

[62]