Вам какую политическую эпистемологию?

Принеся свои извинения, чтобы компенсировать непомерность нападок на социологию социального, переместив ее огромную форматирующую силу, я должен теперь еще раз проверить свою оценку критической социологии. Ошибка ее не в самом стремлении обладать критичностью, а в желании обрести ее не в нужный момент и прежде, чем будут выполнены другие задачи социологии. Я ставлю в упрек критической социологии то, что она смешивает общество с коллективом. Ее ошибка не в том, что она выглядит политизированной или смешивает науку с политикой, а в том, что ее понимание и науки, и политики могло быть только неудачным, так как она не потрудилась оценить число сущностей, которые необходимо собрать в первую очередь. Социологи-критики недооценили сложность политической деятельности, так как решили, что социальное состоит из всего нескольких типов участников. Они не дали себе труда заметить, что у политики не так много шансов на успех, если перечень bonafide членов общества, образующих социальный мир, заранее радикально ограничен.

В этой книге я неоднократно показывал, почему нельзя множить число акторов, идти за их замысловатыми метафизиками, измерять размах их разногласий, и в то же самое время подвергать большинство этих сущностей исключению, объявляя их странными, вымышленными, устаревшими, архаичными, идеологическими и вводящими в заблуждение. Рожденная в суровые времена, социология пыталась подражать естественным наукам в уровне сциентизма и сократить необходимое время протекания политического процесса, чтобы ответить на настойчивые призывы решить социальный вопрос. Но с чрезмерной готовностью сплавляя воедино науку и политику, она никогда не была достаточно последовательной, чтобы объяснить, из какой не-социальной субстанции состоит социальное, и никогда не имела достаточно свободы, чтобы разработать собственную концепцию науки. Поступая так, социологи не ошибались: просто они считали, что решение уже у них в руках, поскольку использовали слова «социальное» и в особенности «общество» для обозначения общего мира. Они хотели участвовать в обсуждении политических проблем того времени, что-то сделать на быстром пути модернизации или, по крайней мере, применить законы своих наук к социальной инженерии.

Но неважно, насколько уважительными могут казаться эти причины, не следовало из-за них приостанавливать работу по развертыванию и собиранию ассоциаций. Если то, что должно быть собрано, сначала не открыть, не дефрагментировать и не пересмотреть, то пересобрать его будет невозможно. Не нужно больших способностей или политической проницательности, чтобы понять: если вам приходится бороться с невидимой, не оставляющей следов, вездесущей и тотальной силой, вы окажетесь бессильны и будете постоянно терпеть поражение. Только если эти силы состоят из более мелких связей, сопротивление которых можно испытывать поочередно, у вас может быть шанс изменить данное положение дел. Можно сформулировать это в резкой форме так: если есть общество, политика невозможна [330][330]Я обобщаю аргумент Баумана о том, что общество было придумано, чтобы вытеснить революционную политику. См.: Ваитап Z. Postmodernity and its Discontents; и тезисы Фредерика Одрена об истории социальных наук: Audren F. Les juristes et les sociologues.

. Таким образом, вопреки первому впечатлению, между обретением политической значимости и попытками давать социальные объяснения — глубокий конфликт. Или, по крайней мере, нет никаких гарантий, что критическая социология автоматически снабдит вас критичностью.

Как я уже неоднократно подчеркивал, огромная опасность критической социологии в том, что она в своих объяснениях всегда права. Именно поэтому она рискует стать эмпирически пустой и политически спорной. Важно оставить открытой возможность неудачи — это единственный способ сохранить и научную эффективность, и возможность политической значимости. Предложенное мною здесь определение социологии, базирующееся на социологии науки, должно быть способным вернуть эмпирическую эффективность, поскольку оно дает возможность повсюду идти за новыми ассоциациями, а не останавливаться на границе прежнего социального. Социальная наука должна вернуть себе политическую значимость потому, что она снова берется за проблему сборки, привлекая новых найденных ею участников. Но для этого требуется одновременная перенастройка науки и политики. Никакого «двойного видения»: этому мы научились у исследований науки и общества[330][330]Это выражение используется в: Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air Pump. Политическая эпистемология описывает перераспределение сил между наукой и политикой, тогда как эпистемология — это теория науки, отрезанной от политики.

. Идея не в том, чтобы бороться за чисто объективную науку о социальном, и не в том, — если мечта о беспристрастной науке отброшена,—чтобы увидеть социальные науки навсегда увязшими в грязных трюках политики. Речь идет просто о попытке иного распределения ролей между наукой и политикой. Вся трудность в том, чтобы решить, что значит что-то изучать и при этом не колебаться между мечтой о беспристрастности и противоположной ей мечтой об участии и значимости.

Стоит отметить, что ACT обвинили в двух симметричных и прямо противоположных грехах: она распространяет политику на все, включая и сокровенное святилище науки и технологии; она настолько равнодушна к неравенствам и борьбе за власть, что не предлагает никакой критики, довольствуясь тем, что потворствует власть имущим[330][330]См.: Sokal A. D., Bricmont J. Fashionable Nonsense: Postmodern Intellectual's Abuse of Science; Winner L. Upon Opening the Black Boxand Finding It Empty: Social Constructivism and the Philosophy of Technology; и Mirowski P., Nik-Khah E. Markets Made Flesh.

. Хотя оба обвинения должны были бы взаимно уничтожать друг друга (как можно распространять политику так далеко и при этом делать для нее так мало?), они не являются необходимо противоречащими друг другу. Поскольку левые всегда опирались на науку, чтобы придать веса своему проекту эмансипации, политизированная наука равнозначна лишению эксплуатируемых единственного имеющегося у них шанса изменить баланс, воззвав к объективности и рациональности[330][330]В немного глупых эпизодах «научных войн» борьба велась против исследований науки, и в особенности ACT, главным образом от имени левых. См.: Nanda M. Prophets Facing Backward: Postmodern Critiques of Science and Hinduexposed Nationalism in India. Он обвиняет исследования науки в том, что они помогают индийским фундаменталистам в наступлении на разум.

. Если лженауки следует разоблачать (они лишь замаскированная идеология), то чисто научные дисциплины и представляют единственный апелляционный суд, способный рассудить все споры. Только самые большие реакционеры радуются слабости разума. Проигравшим останутся «простые» властные отношения — ив этой игре ягнята будут съедены гораздо быстрее волков. Более того, отдавая ключи от политизированной науки в руки власть имущих, ACT превращается просто в «социологию инженеров», или еще хуже — в группу консультантов, учащих тех, кто освобожден от дисциплинирующей власти разума, быть еще большими маккиавеллистами, еще большими интриганами, еще более безразличными к различию между идеологией и наукой. Во имя расширения сетей голый король получает больше наимоднейших «одеяний»[330][330]Близость понятия «сеть» и «капитализма "флюид арта"», описываемая в: Boltanski L, Chiapello E. The New Spirit of Capitalism; делает данную связь достаточно привлекательной.

. ACT—это всего лишь расширенная форма маккиавеллизма.

Меня всегда озадачивала подобная критика. По-моему, наоборот, это те, кто называет себя прогрессивными мужчинами и женщинами, не должны связывать себя с социальной теорией, в наименьшей степени способной вместить их разнообразные программы эмансипации. Если нет способа осмотреть и разобрать содержимое социальных сил, если они по-прежнему не объяснены или продолжают брать верх, мало что можно сделать. Настойчивое утверждение, что за всеми — столь разными — проблемами сохраняется всеохватывающее присутствие одной и той же системы, одной и той же империи, одной и той же тотальности, всегда потрясает меня как крайнее проявление мазохизма, извращенный способ поиска гарантированного поражения с наслаждением от горько-сладкого ощущения высочайшей политической корректности. Ницше набросал бессмертный портрет «человека ресентимента», имея в виду христианина, но и представитель критической социологии вполне подпадает под это определение.

Разве не очевидно, что только пучок слабых связей, сконструированных, искусственных, для чего-то предназначенных, ответственных и удивительных — единственный способ увидеть какую-то борьбу? При всем почтении к Тотальному рядом с ним нечего делать, кроме как упасть перед ним на колени или — что еще хуже — мечтать самому занять место, дающее абсолютную власть. По-моему, было бы гораздо надежней заявление, что действие возможно только на той территории, которая была открыта, сделана плоской, сокращена в размере до места, где циркулируют внутри маленьких каналов форматы, структуры, глобализация и тотальности и где для любого их применения нужна опора на массы скрытых потенциальностей. Если это невозможно, то нет и политики. Никто никогда не выигрывал битвы, не обращаясь к новым комбинациям и неожиданным событиям. Чьи-то действия «имеют значение» (make a difference) только в мире, который сам состоит из различий. Но разве это не топография социального, возникающая, как только мы делаем предложенные мною во второй части три шага? Разве мы, указывая на «плазму», не разворачиваем резервную армию, размеры которой, как сказал Гарфинкель, «астрономически больше» того, с чем она должна сражаться? По крайней мере, теперь превратности победы гораздо слаще, а поводов взращивать в себе мазохизм гораздо меньше. Наша цель — критическая близость, а не критическое расстояние.

Если трудно точно указать, в чем политический проект ACT, и тем самым — в чем он неправилен и в чем его следует поправить,— то это потому, что нужно изменить и само понимание того, что такое для социальной науки обладать политической значимостью[330][330]См.: Gallon M. Ni intellectuel engage, ni intellectuel degage: la double strategie de 1'attachement et du detachement. О предельном случае неучастия см.: Gallon M., Rabeharisoa V. Gino's lesson on humanity: genetics, mutual entanglements and the sociologist's role. Большинство аргументов против традиционной французской фигуры «ангажированного интеллектуала» можно найти в волнующем интервью с Мишелем Фуко: Foucault M. Dits et ecrits: Т. 1. P. 306.

. Политика — слишком серьезная вещь, чтобы оставить ее в руках горстки тех, кому, как им кажется, по праву рождения дано решать, в чем она должна состоять.

ПРОСТО ДИСЦИПЛИНА В РЯДУ ДРУГИХ

Заявляя, что критическая социология смешивает науку с политикой, последнее, чего я хотел,—это вернуться к классическому разделению политики и эпистемологии. Такое заявление в любом случае выглядело бы очень странным в устах социолога науки! Я не могу утверждать, что не дело уважающей себя науки иметь политический проект, даже если выбранные мною два героя — Тард и Гарфинкель — не известны своим политическим рвением. Однако противоположность между независимой, беспристрастной, объективной наукой и ангажированным, воинствующим, пристрастным действием перестает что-либо значить, как только заходит речь об огромной собирающей силе научной дисциплины, и не имеет значения, «естественная» это дисциплина или «социальная». Во всяком случае социальные дисциплины должны просто перенимать собирающую силу естественных. Политическая эпистемология — не способ избежать «осквернения» хорошей науки «грязными политическими соображениями», как и не способ помешать позитивистам «скрываться за претензией на объективность». Поскольку никто не знает, что именно всех их связывает — пять неопределенностей, рассмотренных в первой части,—нам определенно нужно слаженное, искусственное, честное и изобретательное усилие конкретного ряда дисциплин. Но эти дисциплины должны пониматься так же, как химия, физика, механика и т.д.,—как множественные попытки собрать в определенном систематизированном порядке новых кандидатов, чтобы придать форму миру. Параллель с естественными науками здесь неизбежна, поскольку науки обоих типов должны избегать мысли, что собирание коллектива уже завершено. В другой своей работе я показал, что природа разделяет эту характеристику с обществом[330][330]Я обобщаю здесь решение, предложенное в: Latour В. Politics of Nature.

. В понятии природы в рамках одной и той же «внешней реальности» слиты сразу две разные функции: с одной стороны, множественность образующих мир сущностей; с другой — единство их как собранных в одно неоспоримое целое. Обращения к реализму здесь недостаточно: это бы означало, что и множественные дискуссионные реалии, и унифицированные неоспоримые факты окажутся в одной и той же упаковке. Таким образом, когда люди подвергают сомнению существование «природы» и «внешней реальности», никогда не знаешь, оспаривают ли они преждевременную унификацию дискуссионных реалий под гегемонией фактов или отрицают множественность открываемых науками сущностей. Первое необходимо, второе совершенно глупо.

Чтобы вскрыть упаковку и создать возможность публичного контроля, я предложил отделить вопрос о возрастающей множественности сущностей, среди которых мы живем,— сколько нас? — от второго, совершенно иного вопроса: образуют ли собранные объединения мир, в котором можно жить, или нет,— можем ли мы жить вместе! Для решения обоих вопросов потребуются разнообразные умения ученых, политиков, художников, моралистов, экономистов, законодателей и т. д. Различие этих профессий определяется не сферами, с которыми они имеют дело, а различными умениями, применяемыми к одной и той же сфере, подобно тому как представители разных профессий — электрики, плотники, каменщики, архитекторы, сантехники — работают поочередно или параллельно на строительстве одного здания. Если традиция различает общее благо (забота моралиста) и общий мир (данный естественно), то я предлагаю заменить «политику природы» поступательным построением общего мира. Это, с моей точки зрения, и есть способ переопределить науку и политику, а также решить задачу политической эпистемологии, которую ставят перед нами различные экологические кризисы.

Теперь мы видим, что общего у двух коллекторов — природы и общества: оба они суть преждевременные попытки соединить в две противоположные сборки один и тот же общий мир[330][330]Политика дикой жизни представляет прекрасный пример необходимости симметричного подхода. См.: Thompson С. When Elephants Stand for Competing Philosophies of Nature: Amboseli National Park, Kenya.

. Это то, что я назвал конституцией Нового времени, воспользовавшись юридической метафорой для описания объединенных достижений политической эпистемологии. Итак, следует применить переопределение политики как поступательного построения общего мира и к прежним сборкам общества, и к прежним сборкам природы. Трудность в том, что здесь небольшое нарушение симметрии, и по этой причине так опасно смешивать это новое понимание политики с критической социологией.

В то время как непокорные объекты из прежней сферы природы вполне видимы вне зависимости от того, что о них говорят представители естественных наук, непокорных субъектов из прежнего общества легко подчинить, поскольку они редко выражают недовольство, становясь «объясняемыми», или, по крайней мере, их недовольство редко тщательно регистрируют[330][330]Сравнение непокорности человеческих и не-человеческих реалий см. в: Despret V. Naissance d'une theorie ethologique; и Stengers I. The Invention of Modern Science.

. Зачастую социальные науки склонны создавать более яркую имитацию блеклой и пустой сферы науки (заполненной неоспоримыми фактами и жесткой цепью причинно-следственных связей), чем большинство естественных наук! И все же в обоих случаях то, что надо собирать,—прежние члены старых сборок природы и общества, которых я назвал посредниками, циркулирующие объекты и существа,—не похожи ни на факты, ни на социальных акторов.

Чтобы это понять, мы должны помнить, что быть фактом — это не «естественный» модус существования, а, как ни странно, антропоморфизм [330][330]«Неодушевленность» — такая же фигурация, как и «анимизм». О понятии фигурации см. с. 78. Мастерское исследование распределения этих различающихся функций см. в: Descola P. La nature des cultures; особенно главу, в которой доказывается антропоморфическая природа натурализма.

. Вещи, стулья, кошки, коврики и черные дыры никогда не ведут себя как неоспоримые факты; так ведут себя иногда люди по политическим причинам, чтобы сопротивляться исследованию. Так что абсурдно противостоять тому, что «людей рассматривают как объекты». В худшем случае это просто означает, что людей рассматривают наравне с другими дискуссионными реалиями — в физике, биологии, компьютерной науке и т.д. Просто комплексность добавилась бы к комплексности. «Объективированные люди» будут вовсе не принижены, а, напротив, возвышены до уровня муравьев, шимпанзе, чипов и частиц! «Рассматриваться как вещи», как мы теперь понимаем, означает не быть «редуцированным» к простым фактам, а иметь возможность жить такой же многогранной жизнью, как дискуссионные реалии. Редукционизм — не грех, от которого следует воздерживаться, и не добродетель, которой надо строго придерживаться: это практическая невозможность, так как элементы, к которым редуцируется «более высокий уровень», будут такими же комплексными, как и нижний уровень. О, если бы люди в руках представителей критической социологии могли испытывать к себе такое же отношение, как киты в зоологии, гены в биохимии, бабуины в приматологии, почвы в педологии, опухоли в онкологии или газ в термодинамике! Тогда бы их сложные метафизики, по крайней мере, уважались, их непокорность признавалась, их возражениям давали развернуться, их множественность принималась. Пожалуйста, рассматривайте людей как вещи, наделите их хотя бы той степенью реальности, какую вы готовы допустить для скромных дискуссионных реалий, материализуйте их и, да, овеществите, насколько это возможно!

Позитивизм — в его природной или социальной, реакционной или прогрессивной форме — ошибочен не потому, что забыл о «человеческом сознании» и последовательно придерживается «холодных данных». Он ошибочен политически. Он редуцировал дискуссионные реалии к фактам чересчур поспешно, без должного процесса. Он смешал две задачи реализма: задачу достижения множественности и задачу объединения. Он затушевал различие между развертыванием ассоциаций и собиранием их в коллектив. И это правильно почувствовали адвокаты герменевтической социологии, но они не сумели выйти из западни,— настолько причудливыми были их представления о естественных науках и материальном мире. Вместе с редукционистами они любят ненавидеть, они неправильно поняли, что значит для науки — социальной или естественной — иметь политический проект; отсюда ложная альтернатива: «быть беспристрастным ученым» или «быть социально значимым». Вот почему так озадачивают частые обвинения социологии ассоциаций в том, что она «только описательна» и «не имеет политического проекта», в то время как, наоборот, именно социология социального отчаянно колеблется между научной беспристрастностью, которой ей никогда не обрести, и политической значимостью, которой ей никогда не достигнуть.

Вместо этого на первый план надо вывести два других ряда процедур: первый из них делает видимым развертывание акторов, а второй делает объединение коллектива в общий мир приемлемым для тех, кто будет объединен. Это из-за первого ряда процедур ACT больше похожа на беспристрастную науку, борющуюся с желанием социологии быть законодателем вместо самого актора. Это из-за второго ряда ACT должна скорее производить впечатление политической ангажированности, ибо она критикует продукцию науки об обществе, считающемся невидимым для глаз «информантов», и претензии немногочисленного авангарда на более истинное знание. Мы хотим быть более беспристрастными, чем это было возможно в рамках проекта социальной инженерии традиционной социологии, так как заходим гораздо дальше в исследовании разногласий. Но мы хотим и большего участия, чем это допускала научная мечта о беспристрастном взгляде. И все-таки раскрытие четырех источников неопределенности, рассмотренных нами выше, дает что-то похожее на беспристрастность. А участие дает пятый источник неопределенности, благодаря которому можно помогать по частям собирать коллектив, предоставляя ему арену, форум, пространство, представление благодаря скромнейшему посредничеству рискованного отчета, — обычно это хрупкое вмешательство, состоящее только в тексте.

Таким образом, исследовать — всегда значит заниматься политикой в том смысле, что собирание или выстраивание того, из чего состоит общий мир, — дело политики. Тонкий вопрос — решить, какого рода объединение и выстраивание нужны. Именно в этом ACT и составляет живой контраст с социологией социального. Мы заявляем, что разногласия по поводу типа состава социального мира, не должны разрешаться социологами,— их должны развивать дальше будущие участники, и что «пакет» с существующими социальными связями должен быть ежеминутно доступен общественному контролю. Это означает, что две задачи — принятия акторов в расчет и расположение их в определенном порядке должны быть отделены друг от друга. Теперь наш тест заключается в том, чтобы выяснить, какие социальные науки способны поддерживать это различие.

Все дисциплины от географии до антропологии, от бухгалтерского дела до политологии, от лингвистики до экономики выходят на сцену как множество способов, посредством которых компоненты коллектива сначала помещаются рядом, а затем превращаются в связанное целое. «Исследовать» никогда не значит сначала смотреть беспристрастным взглядом, а затем включаться в действие в соответствии с принципами, открытыми в результате исследования. Каждая дисциплина в одно и то же время и расширяет ряд действующих в мире сущностей, и активно участвует в трансформировании некоторых из них в надежные и стабильные проводники. Так, например, экономисты не просто описывают экономическую инфраструктуру, существовавшую с начала времен. Они открывают способности к расчетам у акторов, и не ведавших до этого, что они у них есть, и обеспечивают то, что некоторые из этих новых компетенций благодаря множеству практических инструментов — банковских счетов, прав собственности, квитанций кассовых аппаратов и других плагинов — оседают в обыденном сознании. Социологи социального, как мы видели, не только «открыли», что такое общество, но сделали гораздо больше. Они всегда активно участвовали в умножении числа связей между акторами, которые до этого и не знали, что имеют дело с «социальными силами», а также предлагали акторам множество способов объединения в группы. Психологи одновременно населяют душу сотнями новых сущностей — нейротрансмиттерами, бессознательным, когнитивными модулями, перверсиями, привычками,— и стабилизируют некоторые из них как рутинные части нашего обыденного сознания. Географы способны представлять отличительное многообразие рек, гор и городов и создавать при этом общее обитаемое пространство, используя для этого карты, понятия, законы, территории и сети. Подобная инструментальная активность просматривается в языке лингвистов, истории историков, культурном многообразии антропологов и т.д. Без экономики нет хозяйства; без социологии нет общества; без психологии нет души; без географии нет пространства. Что бы мы знали о прошлом без историков? Как бы нам была доступна структура языка без грамматиков? Подобно паутине, которую плетет паук, экономизация — это то, что изготовлено руками экономистов, социализация —социологов, психологизация— психологов, спациализация —географов.

Это не значит, что эти дисциплины — фикции, создающие свой предмет из воздуха. Это значит, что они, как прекрасно указывает само название,— дисциплины: каждая из них разворачивает выбранный ею определенный род посредников и предпочитает определенный тип стабилизации, тем самым населяя мир различными типами вымуштрованных и полностью отформатированных обитателей. Что бы исследователь ни делал, когда он пишет отчет,—он уже часть этой активности. Это не дефект социальных наук, как если бы им стало лучше, освободись они от этой петли. Это просто означает, что они похожи на все другие науки, участвуя в нормальном деле умножения числа сил и стабилизации или дисциплинирования некоторых из них. В этом смысле, чем более наука беспристрастна, тем более участвующей и политически значимой она уже является. Непрекращающаяся активность социальных наук, направленная на то, чтобы заставлять социальное существовать, «сбивать» коллектив в спаянное целое, и составляет большую часть того, что называется «исследованием» социального. Каждый отчет, прибавляемый к этой массиву, тоже содержит в себе некое решение по поводу того, каким должно быть социальное, то есть какими должны быть множественные метафизики и единая онтология общего мира. Сегодня редки групповые образования, которые бы не пользовались оснащением и инструментарием, которые создают экономисты, географы, антропологи, историки и социологи, надеющиеся узнать, как образуются группы, каковы их границы и функции, и каким образом их лучше сохранять. Для социальной науки нет смысла в желании избегнуть этой непрерывной работы. Но много смысла в том, чтобы стараться делать эту работу хорошо.

ДРУГОЕ ПОНИМАНИЕ ПОЛИТИКИ

Так каков же, в конце концов, политический проект ACT? Поскольку эта небольшая школа — только замысловатый способ вернуться к удивлению при виде найденного социального (чувство, которое как-то притупилось за позднейшую историю социальных наук), единственный способ снова установить, что мы понимаем под политикой,— приблизиться к этому первоначальному чувству.

Нетрудно увидеть, что в XIX веке это чувство постоянно возобновлялось — благодаря вызывающему удивление возникновению масс, толп, индустрии, городов, империй, гигиены, медиа, изобретений всех сортов. Странно, ведь эта интуиция должна была бы даже усилиться в следующем веке с его катастрофами и инновациями, растущим числом угроз, нависших над человеком, и экологическими кризисами. Этому помешало само понимание общества и социальных связей, стремившееся очистить немногочисленные элементы, подвергая в то же время исключению огромное количество кандидатов. Там, где царствовал натурализм, было очень трудно наблюдать за построением социального сколько-нибудь продолжительное время и хоть с какой-то долей серьезности[330][330]Я попытался преодолеть это затруднение в: Latour В. We Have Never Been Modern (Латур Б. Нового времени не было: Эссе по симметричной антропологии. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2006.— Примеч. ред.). Модернизм никогда не был способен догнать свое собственное время.

. ACT, отказавшись одновременно от понятий «природа» и «общество», предприняла попытку восстановить чувствительность к предельной сложности сборки коллектива, образованного из такого количества новых членов.

Ощущение кризиса, которое, на мой взгляд, стало центральным для социальных наук, теперь можно выразить так: при расширении ряда сущностей, новые ассоциации не образуют жизнеспособной сборки. И именно здесь на сцену снова выходит политика, определяемая нами как интуиция того, что самих ассоциаций недостаточно: еще нужна их композиция, чтобы выстроить общий мир. Будь то к лучшему или к худшему, но социология, в противоположность своей сестре антропологии, никогда не сможет удовлетвориться множественностью метафизик; она нуждается и в постановке онтологической проблемы единства этого общего мира. Теперь, однако, это должно быть сделано не внутри описанных мною панорам, а вовне и навсегда. Так что совершенно верно будет сказать, что никакая социология не удовлетворится «просто описаниями» ассоциаций и не сможет просто любоваться зрелищем предельной множественности новых связей. Воспользуемся снова парадоксальным выражением Лорана Тевено: чтобы заслужить право называться «наукой о жизни сообща», нужно решить еще одну задачу[330][330]Thevenot L. Une science de la vie ensemble dans le monde. 356

. Если социология — наука, то какое она имеет отношение к «жизни сообща»? А если речь идет о проблеме совместного существования, то зачем тут нужна наука? Ответ: из-за множественности новых кандидатов на существование и узких границ коллекторов, в которых, как воображают, и возможно совместное обитание.

Студент Лондонской школы экономики, так озадаченный ACT в интерлюдии, был прав в своем стремлении к политической значимости; таковы все молодые люди, поступающие на отделения политологии, исследований науки, феминистской социологии и культурологии, чтобы приобрести «критическое мышление», «совершать значимые поступки» и делать мир более пригодным для жизни. Возможно, их высказывания и наивны, но трудно представить, как можно называть себя социологом, взирая на них свысока, как будто все это — одни юношеские мечты. Когда эту потребность в политическом участии уже не путают с двумя другими задачами социологии, когда процесс рекрутирования новых кандидатов для коллективной жизни уже не прерывается, горячее желание искать, принимать новые сущности и давать им приют не только вполне законно, а возможно, это единственная научная и политическая причина, по которой стоит жить.

Словами «социальный» и «природа» пользовались, чтобы скрыть два совершенно разных проекта, проходящих сквозь обе неудачно составленных сборки: один проект — исследовать связи между неожиданными сущностями, а второй — удержать эти связи в каком-то жизнеспособном целом. Ошибочны не попытки делать обе вещи в одно и то же время — всякая наука одновременно есть и политический проект,—ошибка в том, что решение первой задачи прерывается из-за неотложности второй. ACT — это просто способ сказать, что задача сборки общего мира не просматривается, если первая задача не выходит в своем решении за узкие границы, установленные из-за преждевременного замыкания социальной сферы.

Трудно поверить, что мы до сих пор вынуждены погружать те же типы акторов, то же число сущностей, те же профили существ и те же модусы существования в те же типы коллективов, что и Конт, Дюркгейм, Вебер или Парсонс, особенно после того, как наука и технология массово увеличили число участников, варящихся в общем котле. Да, социология — это наука иммигрирующих масс, но как быть, когда вам приходится одновременно иметь дело с электронами и избирателями, ГМО и НПО? Для молодого вина новых ассоциаций не годится пыльная старая фляга. Потому я и определяю коллектив как расширение границ природы и общества, а социологию ассоциаций — как продолжение социологии социального.

Вот что я считаю политическим проектом ACT, вот что я имею в виду, говоря о поиске политической значимости. Когда задача раскрытия множественности сил решена, может быть поставлен другой вопрос: каковы ассамблеи этих сборок? (what are assemblies of those assemblages?)

Здесь мы должны быть осторожны, чтобы не перепутать эту формулировку с другой, очень ее напоминающей, но могущей нас вернуть к совсем другому проекту. Поставить политическую проблему часто означает обнаружить за данным состоянием присутствие до сих пор скрытых сил. Но тогда вы рискуете попасть в ту же ловушку производства социальных объяснений, которую я выше подверг критике, и в итоге занимаетесь полной противоположностью того, что я имею в виду под политикой. Вы используете все тот же старый репертуар уже собранных социальных связей для «объяснения» новых ассоциаций. Хотя и кажется, что вы говорите о политике, вы не говорите политически. То, что вы делаете, просто еще расширение на один шаг все того же маленького репертуара уже стандартизированных сил. Возможно, вы испытываете удовольствие, давая «сильное объяснение», но в этом-то и проблема: вы участвуете в экспансии власти, но не в перекомпоновке ее содержания. Даже если это похоже на политические разговоры, то рано даже говорить о попытке политики, поскольку нет попыток объединить кандидатов в новую сборку, соответствующей их конкретным требованиям. «Опьяненный властью» — это выражение подходит не только генералам, президентам, генеральным директорам, сумасшедшим ученым и боссам. Его можно применить и к социологам, путающим экспансию сильных объяснений с построением коллектива. Вот почему постоянный девиз ACT — «будьте трезвыми с властью», то есть по возможности воздерживайтесь от использования понятия власти, если оно открывает ответный огонь и бьет по вашим объяснениям, а не по той мишени, в которую целитесь вы. Не должно быть сильных объяснений без чеков и балансов[330][330]Более полную разработку этих моментов, в особенности важного понятия «ансамбль» см. в: Latour В., Weibel P. Making Things Public.

.

Так что в итоге существует конфликт — и не надо его прятать — между занятием критической социологией и политической значимостью, между обществом и коллективом. Для того чтобы исследовать возможное, недостаточно описать железные узы необходимости. При условии, что мы принимаем противоядие от сильных объяснений критической социологии, выражение «быть политически мотивированным» теперь начинает приобретать другой, более конкретный смысл: мы ищем способы регистрации новых ассоциаций и исследуем, как можно их собрать в удовлетворительной форме.

В конечном счете, как ни странно, только свежесть результатов социальной науки может гарантировать ее политическую значимость. Никто не указал на это так решительно, как Джон Дьюи с его пониманием публичного. Чтобы стать значимой, социальная наука должна быть способна обновляться — невозможное качество, если считать, что общество находится «за» политическим действием. Она также должна обладать способностью описывать петлю от немногого к многому и от многого к немногому,— процесс, который часто упрощается ради представления политического тела[330][330]Dewey J. The Public and Its Problem (Дьюи Д. Общество и его проблемы. М.: Идея-Пресс, 2002. — Примеч. ред.).

. Таким образом, теперь несколько легче пройти тест на политическую заинтересованность: заниматься социологией нужно так, чтобы составляющие коллектив компоненты регулярно обновлялись. Расчистите путь для построения так, чтобы она могла пройти завершенную петлю и начать ее заново, и обеспечьте, чтобы числом, модусами существования и непокорностью собранных таким образом сущностей нельзя было бы слишком рано пренебречь. Теперь каждый читатель сам может судить, какого рода социальная теория более всего подходит для осуществления этих целей. Наш характерный вклад состоит в том, что мы просто выявили стабилизирующие механизмы. Таким образом, мы препятствовали преждевременной трансформации дискуссионных реалий в факты. ACT утверждает, что можно преодолеть путаницу, разделить задачи развертывания и объединения, четко определить процедуры для должного течения процесса и тем самым изменить обычное понимание большей политической значимости и большей научности социальной науки[330][330]Gallon M., Lascoumes P., Barthe Y. Agir dans un monde incertain.

. В этом смысле мы разделяем настойчивый интерес наших предшественников и к науке, и к политике, хотя ACT и расходится с ними в способе развертывания и в способе объединения. До сих пор социология социального не слишком интересовалась разработкой четких процедур проведения различий между задачами развертывания и объединения. Мы претендуем на то, что решаем эти две противоположные и комплементарные задачи несколько лучше, именно потому, что благодаря появлению трезвой социологии науки изменилась концепция и науки, и общества.

Существует, по крайней мере с моей точки зрения, определенная связь между концом модернизации и определением ACT. Если бы мы все еще были нововременными, то могли бы просто не обращать внимания на эту ловлю душ и расщ