III. Второй источник неопределенности: действие захватывается

В большинстве случаев мы пользуемся словом «социальное» для обозначения того, что уже собрано и действует как единое целое, не слишком интересуясь природой того, что именно собрано, связано и упаковано вместе. Говоря, что нечто — «социально» или «имеет социальное измерение», мы мобилизуем множество характеристик, которые, так сказать, все идут в ногу, хотя это множество может быть составлено из совершенно разных типов сущностей. Такое непроблематическое словоупотребление хорошо до тех пор, пока мы не путаем вопрос «Является ли социальным то, что существует сообща?» с утверждением «социальное — это разновидность материала». Первый просто означает, что нас интересует повседневное состояние, важнейший аспект которого составляет связанность в одно целое, а второе говорит о виде материала, главная характеристика которого состоит в ее отличиях от ряда других материалов. Мы имеем в виду, что некоторые сборки построены из социальных — а не физических, биологических или экономических — блоков, совсем как дома трех поросят, построенные один из соломы, другой из дерева, а третий из камня. Чтобы не путать эти два значения слова «социальное», мы должны открыть второй источник неопределенности, на сей раз связанный с гетерогенной природой компонентов, образующих социальные связи.

Кто еще действует, когда действуем мы? Сколько еще агентов участвует в действии? Почему я никогда не делаю то, что мне хочется? Почему все мы подчиняемся силам, которых не создавали? Такова самая первая и наиболее легитимная интуиция социальных наук, завораживающая с тех времен, когда толпы, массы, статистические средства, «невидимые руки» и бессознательные импульсы пришли на смену чувству и разуму, не говоря уже об ангелах и демонах, до того тянувших и толкавших наши бедные души. В предыдущей главе мы научились прослеживать социальные связи, пользуясь неожиданными следами, оставленными разногласиями по поводу группообразования. Социологи и акторы, лицом к лицу, вместе задались одним и тем же вопросом: как мы можем знать, из чего состоит социальный мир? Теперь мы должны научиться работать со вторым, еще более фундаментальным источником неопределенности, таящимся в самом сердце всех социальных наук, а именно тем, что действие непрозрачно. Оно не совершается под полным контролем сознания. Действие должно рассматриваться, скорее, как нарост, узел и конгломерат разных загадочных сил, который придется медленно распутывать. Именно этот неприкосновенный источник неопределенности мы и хотим сделать снова живым в странной манере акторно-сетевой теории.

Достаточно пары примеров, чтобы показать, что мы никогда не действуем в одиночку. Первый: университетский диплом настолько отдалил вас от родителей, что вы стесняетесь их тупости. Читая критических социологов, вы осознали, что это общий опыт целого поколения выходцев из лишенных «культурного капитала» семей «низшего класса»,— молодых людей, осуществивших «социальное восхождение». И вот теперь вас интересует, кто же это отдалил вас от родных, кто сделал вашу речь, ваши манеры, ваш облик столь отличными от их облика и речи? Не иначе как какое-то загадочное животное, никому конкретно не принадлежащее, никому не подответственное. Определенно, это какая-то сила, может быть, габитус. Далее, вы чувствуете, что любите свою будущую супругу. Читая статистику браков, вы обнаруживаете, что ее возраст, рост, доходы, дипломы, расстояние между ее городом и вашим соответствуют в пределах очень малой погрешности среднестатистическому стандарту невесты, в который одновременно с вами влюблены тысячи других парней. Кто же тогда влюбился? Конечно, другие, странная чуждая сила, непохожая на вас,—у нее нет ни глаз, ни рта, ни ушей, но она делает то же, что и вы. Но как она это делает?

Нам кажется, что деревни в беспорядке разбросаны по ландшафту, до тех пор, пока археолог не докопается до античной дорожной сети и не поймет, что все поселения идут строго вдоль древних мощеных дорог и удалены друг от друга на расстояние примерного дневного перехода римских легионов. Кто создал здесь поселение? Какая сила к этому приложена? Как может Цезарь до сих пор воздействовать на нынешний ландшафт? Нет ли тут какой-нибудь другой, чужой силы, наделенной скрытой долговременной властью, заставившей жителей «свободно выбрать» место, которое она им предназначила? Вы опять удивляетесь, а еще больше удивитесь, когда однажды утром, взглянув на биржевые котировки, узнаете, что в этот день десять миллионов владельцев акций продали те же акции, что и вы, как будто вашим коллективным разумом властно управляет невидимая рука какого-то невидимого гиганта. В школе на дне открытых дверей вы удивляетесь, почему все родители выглядят до жути похожими: одинаковая одежда, одинаковые драгоценности, одинаковое произношение слов, одинаковая амбициозность в отношении своих детей. Что заставляет всех одновременно делать одно и то же? На протяжении долгой и разнообразной истории своих дисциплин социологи, историки, географы, лингвисты, психологи и экономисты были вынуждены (как и их коллеги в естественных науках) умножать силы, чтобы объяснить сложность, разнообразие и разнородность действия. Каждый должен был искать способ урезонить этих многочисленных чужаков, вторгающихся как незваные гости во все, что, как представляется, мы делаем. Сейчас мы принимаем как само собой разумеющееся то, что подобные примеры стимулировали развитие социальных наук. И ACT стремится наследовать этой традиции и этой интуиции. Действие захватывается, или, как переиначил это грозное гегелевское выражение один мой шведский друг, действие отбирается Другим] Оно перехватывается другими и разделяется со множеством людей. Непостижимым образом оно и осуществляется, и в то же самое время раздается другим. Мы не одиноки в мире. «Мы», как и «я»,—осиное гнездо; как писал Рембо, «Я — это Другой»[40]. Но существует огромный, непреодолимый, вплоть до пропасти, разрыв при переходе от этой интуиции — действие захватывается — к обычному заключению, что его берет на себя какая-то социальная сила. Хотя ACT и претендует на наследование первой интуиции, она стремится воздержаться от второго шага; она хочет показать, что между посылкой и следствием огромная пропасть, полное поп sequitur —«из этого не следует». Для того чтобы социальные науки вновь обрели былую энергию, главное — не сливать все силы, захватывающие действие, в некую разновидность силы — «общество», «культуру», «структуру», «поля», «индивидов» или как бы ее там ни называли,— которая сама по себе была бы социальной. Действие должно оставаться неожиданностью, посредничеством, событием. Именно по этой причине необходимо начать не с «социальной детерминированности действия», «рациональных способностей индивидов» или «силы бессознательного», как обычно мы делаем, а с недодетерминированности действия, с неопределенностей и споров по поводу того, кто и что действует, когда действуем «мы». И тут, конечно, никак нельзя решить, находится ли источник этой неопределенности в самом исследователе или же в акторе. Коль скоро мы охотно признаем центральную интуицию социальных наук — если нет, тогда не стоит называться «социальным теоретиком», — то нужно постепенно продвигаться к тому, чтобы избавиться от яда, выделяющегося, когда эта интуиция превращается в «нечто социальное», которое выполняет действие. Вопреки тому что, по-видимому, предполагают столь многочисленные «социальные объяснения», оба представления не только не следуют друг из друга, но и полностью друг другу противоречат. Поскольку то, что побуждает нас действовать, не сделано из социальной субстанции, оно может быть связано как-то по-новому[41].