Рациональность и утилитаризм

Как исторически, так и логически исходным пунк­том рассуждений выступает концепция внутренней ра­циональности действия. Ее главные элементы — «цели », «средства » и «условия » рационального действия, а так­же норма внутренней связи «цели—средства ». В терми­нах этой нормы, рациональность действия измеряется согласованностью выбора применяемых в конкретных Условиях средств с ожиданиями, определяемыми на

основе научной теории¹, которая налагается на изучае­мые эмпирические данные, как выразился Парето, в "фактичной" («virtual») форме. Действие при таком рас­смотрении рационально, поскольку имеется научно вы­являемая вероятность², что используемые в конкретной ситуации средства будут приближать или сохранять бу­дущее положение вещей, которое автор полагает в ка­честве цели.

¹ Какой бы элементарной и эмпирической она ни была.

²Слово «вероятность» допускает возможность ошибок, проистекающих из ограниченности наличного объективного знания.

Исторически это понятие рациональности действия (не всегда сформулированное столь четко и недвусмыс­ленно) играло главную роль в том, что называют утили­тарным направлением позитивистской традиции. Несмот­ря на различия, обусловленные несходными представлениями и средой, в которой осуществляется рациональное действие, оно в своем существенном зна­чении всегда оставалось структурообразующим элемен­том систем представлений, рассматриваемых в данной работе. Правда, две радикальные и прямо противополож­ные друг другу позитивистские точки зрения существен­ным образом изменили статус этого понятия. Рациона­листическая точка зрения уничтожила границы между целями, средствами и условиями рационального действия и тем самым представила процесс действия лишь как адап­тацию к наличным условиям и предсказаниям об их бу­дущем состоянии.Антиинтеллектуалистическая точка зрения в ее действительно радикальной форме изменила статус рациональности еще более коренным образом, отказавшись от нее вовсе. Обе радикальные точки зре­ния сталкиваются, однако, с непреодолимыми трудностя­ми, как методологическими, так и эмпирическими.

Утилитарный тип теории сосредотачивает внимание на отношениях «средство—цель», а характер целей ос­тавляет совершенно не исследованным. Это имело свои причины, но поскольку позитивистская система имеет тенденцию стать замкнутой, ей приходится признать цель чем-то случайным по отношению к позитивистски определенным элементам действия. Любая попытка как-то избежать этого вывода на позитивистской основе ведет к радикальному позитивистскому детерминизму. В нашей работе мы рассмотрели такие попытки на примере тео­рий гедонизма, естественного отбора и т.д. и проанали­зировали их результаты. Утилитаристское эксплицитное и имплицитное допущение произвольности целей — это единственный возможный способ, оставаясь на позити­вистских позициях, не утерять волюнтаристический аспект действия, т.е. сохранить независимость целей от других элементов структуры действия, избежав детерминизма в терминах наследственности или среды.

В утилитарной традиции и в ее радикальных ответ­влениях выявились главные отношения нормы внутрен­ней рациональности к элементам, сформулированным позитивистскими теориями, т.е. к наследственности и среде³.

³ Эти понятия употребляются — об этом не следует забывать — в том спе­циальном смысле, который определен во второй главе, т.е. как удобные обобщающие категории, охватывающие типы влияния на действие, кото­рые можно интерпретировать в несубъективных терминах.

Эти отношения можно проследить в двух основ­ных контекстах. Во-первых, в том случае, когда действие считается процессом рациональной адаптации средств к целям, последние выступают в роли конечных средств и условий действия. Ограничивающий эпитет «конеч­ные» (ultimate) необходим здесь, поскольку то, что яв­ляется средствами и условиями для любого конкретного актора, может быть в значительной степени результатом элементов действия других индивидов. Чтобы избежать порочного круга, необходимо решить, каковы же конеч­ные аналитические условия действия в целом, абстраги­руясь от конкретных условий отдельного конкретного акта. Неумение четко провести это разграничение, как показано выше, является источником бесконечных не­доразумений. Можно повторить и другое предостере­жение такого же рода. Те же самые элементы — наслед­ственность и среда — участвуют в детерминировании конкретных целей действия. Такая конкретная цель есть предвидимое конкретное положение вещей, включая элементы внешней среды и наследственности. Гедо­низм — яркая иллюстрация этого обстоятельства. Удо­вольствие вполне вероятно как цель действия, потому что психологические механизмы, являющиеся источни­ками приятных ощущений, в определенных условиях действительно могут осуществлять функцию целепола-гания. Но это не имеет никакого отношения к аналити­ческому понятию цели как части обобщенной системы. Это особенность организма, о которой нам из опыта известно, что она проявляется определенным учитыва­емым нами образом. Следовательно, аналитически она относится к условиям действия. Говорить о целях, как о чем-то, детерминированном механизмом удовольствия, означает до некоторой степени элиминировать цели из обобщенной теоретической системы.

Во-вторых, те же элементы наследственности и сре­ды вводятся в утилитаристскую теорию в связи с ситуа­циями, где норма рациональности не выполняется. С объективной точки зрения эти ситуации выступают глав­ным образом как причины, в силу которых действие либо не выполняет полностью норму рациональности, либо же отклоняется от нее, что называется соответственно пре­пятствующими или отклоняющими факторами. Субъек­тивно те же факторы в той же самой роли выступают как источники незнания и ошибок. В этом смысле ошибка — это не случайность, а наличие предрасположенности к ошибке в определенном направлении, которая свидетель­ствует о том, что действует нерациональный отклоняю­щий фактор. В позитивистской схеме отклонение от нор­мы рациональности должно, с субъективной точки зрения, сводиться к незнанию или ошибке или к тому и другому вместе.

Наконец, не следует забывать, что можно предста­вить себе существование еще и наследственных элемен­тов, которые направляют поведение в соответствии с ра­циональной нормой, но без независимого участия актора, что является главным пунктом в волюнтаристической концепции действия. Если это верно, любой субъектив­ный аспект, существующий в действии, окажется при ближайшем рассмотрении сводимым к терминам несубъек­тивных систем⁴.

⁴ Выше, в главе XVII, было отмечено, что Вебер уделил этому особое внимание.

Проверкой здесь может служить только то, насколько адекватное объяснение конкретного иссле­дуемого поведения получается без использования эле­ментов, сформулированных в субъективных терминах.

Таким образом, оказывается, что, как сама норма внут­ренней рациональности, так и основные ее связи с наслед­ственностью и средой трех типов, описанных выше, в целом могут быть адекватно сформулированы в рамках позити­вистской теоретической системы, пока она не достигла полюса радикального позитивизма. Следует однако ука­зать, что для утилитарной точки зрения характерна неустой­чивость, и для того, чтобы удержаться в рамках позитивистской схемы, ей приходится использовать внепозитивистскую ме­тафизическую подпорку, которая в случаях, проанализи­рованных нами, принимает формулу постулата естествен­ного тождества интересов. Следовательно, чем более строго и систематически доводятся до логического совершенства выводы из позитивистских постулатов, тем более сомни­тельным становится статус нормативных элементов дей­ствия, которым можно было найти адекватную формули­ровку в позитивистской схеме.

Действительно, можно считать, что стремление ко все более строгой систематизации отдельных послед­ствий позитивистского подхода к изучению действия че­ловека сыграло важную роль в том развитии мысли, ко­торое мы разбирали в нашем исследовании. Главной формой этого развития было все более четкое разграни­чение «утилитаристской дилеммы»: либо действительно радикальная позитивистская точка зрения, либо строго утилитарная. Первое направление предполагает полный отказ от схемы «средство—цель» в качестве аналитичес­ки необходимой, последнее же означает возрастание за­висимости от вненаучных, метафизических допущений, ибщеепозитивистское «состояниеумов»,по-видимому, склонно было наделять престижем «строгой » научности только радикально позитивистскую позицию. Но в то же время утилитаристские принципы основывались на эмпи­рических наблюдениях, которые нелегко поддавались объяснению в терминах обоих этих направлений. Следо­вательно, все было подготовлено для осуществления ра­дикальной реконструкции теории, которая должна была вообще снять эту дилемму. Во второй части мы занима­лись анализом трех различных движений мысли, в ходе которых совершалась эта реконструкция. Мы здесь сде­лаем их краткий обзор.

Маршалл

Маршалл⁵ сделал только один шаг, причем он сде­лал его без четкого осознания того, что делает.

⁵ Анализ его работ содержится в IV главе.

Он унас­ледовал концептуальную схему утилитарной традиции. И именно те элементы этой схемы, которые нас здесь инте­ресуют, были главными для дальнейшего развития этой схемы, которое он осуществил в своей «теории пользы». Концепция пользы, побочной пользы и принцип замеще­ния полностью зависят от схемы «средства—цель», от представлений о выборе и аналитической независимости целей. Одного этого уже достаточно для того, чтобы по­нять, почему он неспособен был двигаться в направлении, которое было столь популярно в его время, — в направ­лении радикального позитивизма.

Но при этом ему была совершенно ясна неадекват­ность строго утилитарной точки зрения для объяснения некоторых фактов экономической жизни, а именно, фак­тов, относящихся к явлениям свободного предпринима­тельства. Тот путь, по которому он пошел, был отчасти детерминирован его глубокой эмпирической проница­тельностью, а отчасти — его собственными этическими склонностями. Он вышел за рамки строго утилитарной теории экономической жизни в двух пунктах. Во-первых, он отказался принять постулат о независимости потреб­ностей даже для эвристических целей экономической те­ории. Это допущение он считал применимым только к одному типу потребностей, которые он весьма пренебрежительноназывал «искусственными потребностями». Для того же класса потребностей, которыми он интере­совался в первую очередь, а именно для «потребностей, увязанных с действительностью», — он не считал это до­пущение применимым. Во-вторых, он отказался признать, что конкретные действия, характерные для экономичес­кой жизни, следует рассматривать только как средства удовлетворения потребностей, даже в рамках экономи­ческой науки. Они в то же время и «поле для применения способностей » и для «развития характера ».

Эти два отклонения от утилитарной схемы Маршалл вместил в понятие «деятельность». Оно не очень четко определено Маршаллом; по сути, в заимствованной им у утилитаристов концептуальной схеме оно играет главным образом роль остаточной категории. Но кое-что по ее по­воду все же можно сказать. Совершенно очевидно, что это в общем не новая форма констатации элемента наслед­ственности и среды. Эксплицитное различение потребно­стей, увязанных с деятельностью, и биологических нужд исключает такую интерпретацию; другая интерпретация — в сторону гедонизма — исключается, потому что Маршал­ла невозможно причислить к теоретикам гедонизма, а тре­тья возможность также исключается, поскольку он совер­шенно неспособен поставить под вопрос рациональность действия во имя иррациональной психологии.

Следовательно, невозможно сомневаться в том, что деятельность образует остаточную категорию, тяготею­щую к истолкованию в терминах ценностей. Как потреб­ности, увязанные с деятельностью, так и сами виды дея­тельности под углом зрения нашего исследования Должны рассматриваться преимущественно как проявле­ния единой довольно хорошо интегрированной системы Ценностных установок. Исключительно сильное сходство этих установок с установками, которые Вебер вычленил в «Духе капитализма», особенно в его аскетическом ас­пекте, мы уже отмечали.

«Деятельность» в таком смысле слова становится для Маршалла важным эмпирическим элементом экономи­ческого порядка. Наряду с ростом рациональности и на-

коплением эмпирических знаний развитие этой ценност­ной системы становится для него главной движущей си­лой социальной эволюции. Но на этом Маршалл останав­ливается. Его трактовка интегрированной ценностной системы как чего-то отличного от случайных целей огра­ничивается этой системой. Он не смог воспользоваться логическими возможностями, которые предоставляет гипотеза существования в других обществах иных цен­ностных систем. Он также не исчерпал теоретических возможностей, открываемых связью ценностей с конк­ретным действием, ограничившись только теми двумя ас­пектами, где эта связь непосредственно касается его те­ории выгоды. Таким образом, теоретическое значение его отклонения от утилитаристской традиции и эмпиричес­кие следствия дальнейшего движения в этом направле­нии остались скрытыми как для него самого, так и для его последователей. Но, несмотря на свою ограничен­ность, он сделал решающий шаг, введя интегрированную систему ценностей, разделяемую большими совокупнос­тями людей, чему не было места ни в утилитарной, ни в радикально позитивистской схеме.

Парето

В трактовке Парето та же самая проблема была рассмотрена с другой точки зрения. Во-первых, его общие методологические постулаты расчистили путь для эксплицидного построения волюнтаристической теории действия. Скептицизм Парето освободил науч­ную методологию от скрытой посылки, согласно кото­рой теория для того, чтобы быть методологически при­емлемой, должна быть позитивистской. Действительно, из всех четырех рассматриваемых нами ученых Паре-то в своих общих методологических требованиях, предъявляемых к научной теории⁶, ближе всего был к формулировке такой точки зрения, которая может быть использована в нашем исследовании.

⁶ В отличие от требований, предъявляемых к теории действия.

Прежде все­го он самым последовательным образом выявил и обошел ошибку неверно рассматриваемой конкретности, характерную для позитивистской социальной теории. Парето был также выдающимся экономистом, и как экономист разработал такую же теорию пользы (вы­годы), как и Маршалл. Более того, он, как и Маршалл, считал ее неадекватной для научного объяснения кон­кретного человеческого действия даже в сфере эконо­мики. Но дальнейшие его шаги в этой области были со­вершенно отличными от подхода Маршалла. Строго ограничив экономическую теорию элементом пользы, он дополняет эту теорию более широкой синтетичес­кой социологической концепцией.

В своей эксплицитной концептуальной схеме он де--лает это с помощью двойного использования остаточных категорий. Исходный пункт — позитивно определенное понятие логического действия. Это конкретное действие, поскольку оно содержит «операции, логически связан­ные с их целью », как с точки зрения актора, так и на взгляд постороннего наблюдателя. С другой стороны, нелоги­ческое действие — явно остаточная категория; т.е. это такое действие, которое по любым причинам не отвечает логическим критериям. Наконец понятие логического действия явно шире понятия экономического действия, но нет позитивной, систематической трактовки неэконо­мических логических элементов. Они перечислены, но не определены. Главная задача дальнейшего анализа трудов Парето заключается в том, чтобы проследить, что про­исходит с остаточными категориями в структурном кон­тексте.

Следует, во-первых, суммировать эксплицитный ана­лиз, которому Парето подвергает нелогическое действие⁷.

⁷ Разбиралось нами в V главе.

Это индуктивный анализ, и начинается он с различения Двух видов конкретных данных — явных поступков и язы­ковых выражений. Непосредственно он имеет дело толь­ко с последними и в качестве результата анализа ненауч­ных в этом смысле «теорий» получает категории «остатков » и «производных », т.е., соответственно, постоянных и переменных элементов этих теорий. Таким обра­зом, «остаток» есть не что иное, как постулат.

Парето строит свою концепцию остатков и произ­водных элементов в теоретической системе без явной свя­зи с проблемой структуры. Эксплицитно определив эти понятия, он переходит к классификации их ценности, не пытаясь (разве только на самой последней стадии) рас­сматривать конкретные системы действия.

Задачей же данной работы было выявить следствия его концепции для структуры систем, к которым прило­жим анализ элементов, проделанный Парето.

Во-первых, мы показали, что его способ определе­ния понятий таков, что он рассекает главную дихото­мию нашего исследования: различение в системах дей­ствия нормативных аспектов и аспектов, связанных с условиями. В частности, в остаток должны входить эле­менты не одной, а обеих этих категорий. В результате оказывается необходимым, исходя из логики самого Парето, дополнить его классификацию остатков други­ми основаниями для деления, пересекающимися с теми, которыми пользовался он сам. Многие позднейшие ин­терпретаторы Парето считали, что его «чувства» были скорее не чувствами, а импульсами или инстинктами ан­тирационалистической психологии. Но изучение того пути, которым он идет в своем анализе, показывает, что логика его точки зрения не дает оснований для такой интерпретации. Более того, такая интерпретация совер­шенно не совместима с некоторыми очень важными по­ложениями его работ, в частности, с его трактовкой со­циального дарвинизма и с ответом на вопрос о соответствии остатков фактам⁸.

Это общее раздвоение структурных элементов и яв­ляется основой нашего дальнейшего анализа⁹. Концеп­ция логического действия была исходной точкой для ис­следования более общего вопроса: каковы его следствия для структуры всей системы действия, в которой оно име-

⁸ Рассмотрено у Парето в главе VI.
⁹ См. у Парето, глава VI.

ет место. Во-первых, один из элементов, содержащихся в остатках, — это конечная цель действия в цепи «сред­ства—цель», которая на полюсе рациональности четко сформулирована как недвусмысленный принцип¹⁰, руко­водящий действием.

¹⁰ «Принцип, существующий в человеке», как сам Парето характеризует его в одном месте (см. глава VI).

То, что конечные цели являются со­ставной частью в нелогической категории, дает возмож­ность интерпретировать логическое действие как средний отрезок цепи «средства—цель». Оказалось возможным верифицировать эту интерпретацию одного элемента ос­татков в терминах той роли, которую Парето приписы­вает «вере» в классе остатков, именуемом им «устойчи­выми агрегатами». Никакой другой гипотезой, с точки зрения автора данной работы, этот аспект его цикличес­кой теории объяснить нельзя.

Во-вторых, совершенно очевидно, что ценностный элемент не исчерпывается этим особым видом остатков, которые представляют собой лишь рационализирован­ный крайний случай. Отступив от этого полюса, мы об­наруживаем менее определенный ценностный элемент, различаемый в чувствах. Он проявляется в других произ­водных, остатках и различным образом в явном поведе­нии. Чтобы обозначить этот элемент и отличить его от других элементов чувств, Парето вводит термин «конеч­ные ценностные установки ». Точно так же, для того что­бы отличить остатки, образуемые принципами, управля­ющими рациональным действием, от всех других, он называет их конечными целями. Здесь обнаруживается различие двух элементов внутри более широкой катего­рии ценностей, которого нет в понятии деятельности Маршалла.

В-третьих, оказывается, что логическое действие или некоторый серединный отрезок в цепочке «средства— Цель» не является в системах действия структурно одно-Родным и его следует подразделить. На основе анализа следствий, вытекающих из введенного Парето понятия логического действия для таких систем, были выделены три элемента серединного сектора. По принципу посте­пенного введения все более широких отношений данного акта к остальной системе действия различаются техни­ческий, экономический и политический подсекторы. Ока­залось возможным самым поразительным образом про­верить истинность такого разграничения у Парето в анализе его же теории социальной пользы. Иерархичес­кие ряды различных уровней, на которых, как он считал, можно рассматривать проблему пользы — это констата­ция того же самого различения, только в другой форме. Показательно, что это различение возникло в синтети­ческой части работы Парето, где он рассматривает сис­темы действия в целом, и в то же время его нет в экспли­цитной аналитической схеме, где рассматриваются только единичные изолированные акты. Таким образом, вместо простого перечисления составляющих логическо­го действия вводится схема систематически связанных структурных элементов. Наконец, для того, чтобы завер­шить иерархию, связанную с той же теорией социальной пользы, возникла, как мы обнаружили, своеобразная ло­гико-социологическая теорема. На рационализирован­ном полюсе, с которым здесь имеет дело Парето, она при­нимает форму концепции «цель, которую общество должно осуществлять средствами логико-эксперимен­тального рассуждения». Иными словами, действия чле­нов общества в значительной степени ориентированы на общую интегрированную систему конечных целей, раз­деляемых этими членами. В еще более общей формули­ровке ценностный элемент — в виде как конечных целей, так и ценностных установок — в большой степени явля­ется общим для всех членов данного общества. Это одно из существенных условий равновесия социальных систем. Таким образом, в результате явно непозитивистской ме­тодологии Парето и очень большой доли исторического релятивизма, заключенного в его эмпирических наблю­дениях, в его представлениях имплицитно присутствует дифференциация структурных элементов систем дей­ствия, идущая гораздо дальше той черты, на которой ос­тановился Маршалл. Последний не делал даже аналитически четкого различения норм внутренней рациональ­ности и ценностных элементов. В его концепции свобод­ного предпринимательства они рассматриваются смешан­но. У Парето это различение явно: первые — логичны, вторые — нет. Отсюда ясная дифференциация конечных целей от среднего сектора «средства—цели». Последний, в свою очередь, дифференцируется на три подсектора, разграничение которых не было четко проведено Мар­шаллом, у которого была тенденция смешивать все эти элементы с деятельностью в экономической категории и тем самым полностью затушевывать элемент принужде­ния.

Наконец, элемент конечной ценности у Парето сам дифференцируется на три различных аспекта — конеч­ные цели, как таковые, ценностные установки и степень признанности обоих этих элементов членами данной об­щности. Наконец, на горизонте брезжут некоторые яв­ления, не проанализированные в явной форме, но имею­щие для Парето большое практическое значение; они затем выходят на первый план в анализе Дюркгейма. Речь идет о ритуале. Следовательно, хотя исходный пункт Парето существенно не отличается от исходного пункта рассуждений Маршалла, тем не менее, анализируя при­менительно к задачам нашего исследования то, чего он достиг, можно констатировать, что им был сделан огром­ный шаг в направлении, обозначенном Маршаллом, но гораздо дальше последнего.

Дюркгейм

Дюркгейм, если сравнить его с Парето, дает первый убедительный пример начавшейся конвергенции взглядов. В какой-то мере он и Парето связаны уже тем, что их инте­ресовал целый ряд сходных проблем. Но термины, в кото­рых они решали эти проблемы, были столь радикально раз­личны, что до появления нашего исследования в них не Усматривали ничего общего, за исключением того, что оба они — социологи. Дюркгейм вообще никогда не имел дела с Опросами экономической теории в специальном смысле

этого слова. Но, как мы показали, в своих ранних эмпири­ческих работах он проявлял большой интерес к проблемам экономического индивидуализма. Более того, теоретичес­кие понятия, в которых Дюркгейм решил эти проблемы, имеют прямое отношение к статусу утилитарной точки зре­ния. Но на этом прямое сходство между двумя исследовате­лями кончается. В некотором смысле, подход Дюркгейма — это подход через схему действия, но использованную осо­бым образом. В методологической части его эмпирической критики утилитаристских теорий, содержащейся и в «Раз­делении труда» и в «Самоубийстве», утверждается, что эти теории основаны на неправильной телеологии. В терминах нашего исследования это означает, что он остается в рамках утилитаристской дилеммы и, решительно отвергая утилита­ристское ее решение, устремляется в сторону радикально-позитивистской альтернативы. Тот же тезис, выраженный в субъективных категориях, означает, что решающими эле­ментами действия являются факты внешнего для актора мира, т.е. условия его действия. Отсюда происходят его «внешнеположенность» и «принуждающая сила» как кри­терии «социальных фактов».

Но построение в «Самоубийстве» его критики всей группы утилитарных теорий, включающих факторы на­следственности и среды, приводит к целому ряду проблем. Поскольку критерии внешнеположенности и понуждаю­щих начал явно содержат эти элементы в виде открываю­щихся актору фактов, социальные факты превращаются в остаточную категорию, получаемую методом исключения. В ней оказываются неутилитарные аспекты действия, т.е. те противостоящие актору внешние факторы, которые не подпадают ни под категорию наследственности, ни под категорию окружающей среды, если в эту среду не вклю­чать других людей. Они образуют, следовательно, среду особого рода — социальную среду.

Формулировки, с которыми чаще всего связывается имя Дюркгейма, что «общество — это реальность особо­го рода», что оно есть «психическая сущность» и в нем содержатся «коллективные представления», появились, как было показано, в результате его попыток определить

эту остаточную категорию. Все эти попытки и в особен­ности аргументы, основанные на общих представлениях о синтезе, являют собой скорее косвенные подходы к про­блеме, чем развитие схемы действия, что было бы его ис­ходной точкой¹¹. В этом он зашел в тупик. В конце кон­цов этот тупик был преодолен. Решающим оказалось различие социального принуждения и естественной при­чинности. Социальная среда образует ряд условий, ко­торые не поддаются контролю для данного конкретного индивида, но в принципе доступны контролю людей в их совокупности. С этой точки зрения, наиболее значитель­ный аспект социальной среды — это система норматив­ных правил, подкрепленных санкциями.

¹¹ Мы показали , что понятие «коллективные представления» вытекает из этой схемы, но в наиболее рационалистической форме Дюркгейм выводит это из анализа средств—целей, подобного тому, который осуществлен в гл. VI.

Вплоть до этой черты, отвергая утилитарную теле­ологию, Дюркгейм все время представляет актора пас­сивным, подобным ученому, исследующему условия си­туации, в которой он находится. От него полностью ускользает волюнтаристический аспект действия и зна­чение целей. Следующий шаг, однако, радикально изме­няет это положение. Этот шаг — признание, что страх перед санкциями составляет только второстепенный мо­тив соблюдения институциональных норм; первичный же мотив — это моральный долг. В результате этого шага главным содержанием социального принуждения стано­вится моральный долг. Появляется также четкое разли­чение социального принуждения и давления естествен­ных фактов. Социальная действительность перестает быть просто остаточной категорией.

Но это возвращает Дюркгейма назад к волюнтари­стическому аспекту схемы действия, от которого он яв­ным образом отказался, стремясь отвергнуть утилита­ристскую точку зрения. Получившаяся концепция в буквальном смысле является синтезом, в котором пре­одолевается тезис и антитезис. Ведь моральный долг по отношению к норме означает не что иное, как ценностную установку в указанном выше смысле слова. Более того, поскольку введенная Дюркгеймом "социальная среда" включает в себя интегрированную систему таких норм, то отсюда вытекает и существование общей сис­темы установок, ориентированных на конечные ценно­сти. Индивидуализм утилитарной точки зрения, таким образом, преодолевается, но в результате остается толь­ко вернуться к ценностному элементу. Сформулировав уже вначале логико-социологическую теорему, в про­цессе дальнейшего ее истолкования Дюркгейм пришел к той же ее версии, что и Парето: социальный элемент предполагает существование общепризнанной системы ценностей¹².

¹² Это мы констатировали в главе X.

Но существует, однако, важное отличие. Парето, пришедший к этой проблеме посредством развития схе­мы «средства—цель» и ее обобщения на рационалисти­ческом полюсе, сформировал понятие социального эле­мента, как «цель, которую должно преследовать общество». Дюркгейм шел другим путем. Вместо того, чтобы обобщать схему «средства—цель» для любой сис­темы действия, он оперировал с индивидом, действующим в социальном окружении, и затем анализировал это ок­ружение. Здесь он обнаружил общепризнанную систему нормативных правил как одну из главных составляющих социальной среды. Отсюда он пришел к пониманию мо­рального долга, первоначально как мотива подчинения индивида данному правилу, и уже в конце увидел, что поддержание общепризнанной системы правил обуслов­лено существованием общепризнанных ценностей.

Таким образом, Дюркгейм осветил институциональ­ный аспект системы действия, тот самый, который лишь в латентном виде присутствовал в анализе Парето, хотя в своих эмпирических работах тот обнаруживает понима­ние роли этого аспекта. Дюркгейм же полностью выявил этот аспект как отличительную черту структуры систем действия, рассмотренных в терминах схемы «средства— цель». Оказалось, что действие в этой схеме имеет, по крайней мере, двойную нормативную ориентацию, как у Вебера; оно ориентировано на нормы эффективности и на нормы законности.

Эта новая точка зрения в дальнейшем имела своим результатом возвращение в теоретическую схему утили­тарных элементов в форме «интересов», стремящихся вырваться из-под нормативного контроля. Наиболее яр­кая формулировка этого тезиса содержится у Дюркгей-ма там, где он вводит понятие аномии. Тут представле­ния Дюркгейма полностью совпадают с понятием «интересов» у Парето, соотнесенным с понятием класса комбинаторских остатков. Но в целом внимание Дюрк­гейма очень мало сосредотачивалось на внутренней схе­ме «средства—цель» как таковой, включая и ее середин­ное звено. Следовательно, вычленение этого звена, которое было имплицитным в работах Парето, осталось таковым и у Дюркгейма. Дальнейшее развитие дюркгей-мовской схемы действия было революционным по свое­му значению, но оно шло в другом направлении, затраги­вая те аспекты, которые, теоретически говоря, у Парето оставались латентными.

Это развитие Дюркгейм осуществил в своем иссле­довании религии¹³. Если учесть проявление особенности его субъективистского подхода, становится неудивитель­ным, что исходным пунктом его анализа стал вопрос о том, какая «реальность», т.е. какое эмпирическое соот­несение определенного класса фактов и актора, скрыва­ется под религиозными идеями. Но несмотря на то, что вопрос был сформулирован в таких терминах, ответ на него имел революционное значение. В решении пробле­мы институтов он постепенно продвинулся в своей ин-тепретации социальной среды от трактовки ее как ряда фактов «природы» к рассмотрению ее в виде ряда пра­вил морального долга. Но эти правила есть тоже не что иное, как эмпирические факты, значение которых заклю­чается в их внутренней связи с действием в качестве средств контроля.

¹³ См. главу VIII.

Специфическими объектами религиозных идей ока­зались при этом сущности с одним общим для них свой­ством — «священностью». Сущности, с которыми обыч­но имеют дело теории религии, — это, главным образом, сущности «воображаемые»: бог, дух и пр. Но Дюркгейм показал, что это свойство присуще и более широкой груп­пе конкретных объектов, а также действий лиц в опреде­ленных обстоятельствах и т.д. Возникает, следователь­но, вопрос: что же действительно общего между всеми этими священными предметами, что сообщает им это об­щее свойство святости? Раньше пытались найти источник внутри самих предметов. Дюркгейм идет совершенно иным путем. Единственное свойство, общее всем этим предметам, — святость, и она вообще не связана с их внут­ренними свойствами, они обладают ею только благодаря определенному отношению к ним — отношению «почи­тания».

Если это верно, то человек чтит не священные вещи сами по себе, а нечто связанное с ними и вызывающее в человеке чувство почтения. Что же это в таком случае за связь? Ее невозможно вывести из внутренних свойств свя­щенной вещи, ибо она символична. Священные вещи свя­щенны потому, что они есть символы, с общим для них символическим отношением к источнику святости. Это символическое отношение было чем-то совершенно но­вым в теории действия¹⁴.

¹⁴ Впервые эта связь обозначилась в анализе у Парето, но она не рассмат­ривалась им явным образом в систематически-теоретическом контексте.

Далее возникает вопрос: что же это за общий для этих символов референт? Должно быть, говорит Дюркгейм, это нечто такое, что мы почитаем особым образом, а таким особым образом мы чтим только моральный авторитет. Следовательно, источник святости священных предме­тов — тот же самый, что и источник долга относительно моральных правил. Это — «общество». Это синтез всего того, что до сих пор рассматривалось как несвязанные друг с другом аспекты жизни человека. Этот синтез был рево­люционным достижением гения Дюркгейма.

Но эта точка зрения нуждается в дальнейшей интер­претации, для того чтобы разделаться с трудностями, ос­тавшимися в наследство от дюркгеимовского позитивизма. В таком контексте общество — это не какая-то конкретная сущность, и прежде всего неконкретная совокупность че­ловеческих индивидов, связанных друг с другом. Это — «моральная действительность >>. Дальнейший анализ пока­зал, что религиозные идеи имеют дело с когнитивными отношениями людей к некоторым неэмпирическим аспек­там мира, которые в работах Вебера в особом смысле на­зываются «сверхъестественными». С этими идеями связа­ны некоторые «активные установки», как называет их профессор Нок, отчасти детерминированные этими идея­ми, а отчасти, в свою очередь, детерминирующие их. Эти активные установки оказываются установками на конеч­ные ценности, как мы их определили выше, и в той же мере, в которой они образуют, по Дюркгейму, «общество», их можно считать общепризнанными ценностными установ­ками. Источник святости — сверхъестественное. Наши символические изображения его — священные предметы; отношение почтения к ним, так же как и почтение к мо­ральным обязанностям — это проявление наших устано­вок на конечные ценности, которые социальны в той мере, в какой они являются общепризнанными.

Но это не все. Активные установки, связанные с ре­лигиозными идеями, проявляются не только в «идеях», но и в определенных действиях или в «поведении », и этим действиям также общи свойства святости, и они также связаны со священными сущностями. Весь этот класс дей­ствий по отношению к «свяще<