Практика судебного красноречия 4 страница

Демосфен изъясняет здесь трудность позиции государственного человека, избравшего своим поприщем дела общеэллинские. Он повествует с законной гордостью победителя о своем посольстве, спасшем Византии и остальных союзников от захватнических пла­нов Филиппа в 341 г. до н.э.: "...вы прогнали Филиппа с Евбеи ва­шим оружием, но также и моими — да, моими, хоть бы кто-то тут и лопнул от злости! — постановлениями и моим государственным участием..." (87). За это деяние Совет и народ впервые постановили увенчать Демосфена золотым венком в театре Диониса (349 г. до н.э.). Причем дипломатическая победа оратора принесла городу не только славу и почет, "но еще и достаток — жить стало сытнее и дешевле" (89). Подобно Исократу воспитанный в лоне демократии Демосфен оценивает собственную государственную деятельность подъемом уровня жизни большинства населения. Затем, став среди добро­вольцев, начальствовавших над боевыми кораблями афинян, Де­мосфен провел закон, "посредством которого принудил богачей че­стно исполнять свои обязанности, бедняков освободил от неспра­ведливых утеснений, а больше всего принес пользы городу, добив­шись, чтобы суда снаряжались к положенному сроку" (102). Пока­зательным для демократически мыслящего оратора является вывод, построенный на параллелизме, подчеркнутом отрицательной части­цей ни: "ни в городских делах я не предпочитал приязнь богачей правам большинства граждан, ни в делах эллинских не променивал блага Эллады на Филипповы подарки и гостеприимство" (109).

В речи "За Ктесифонта о венке" Демосфен подробно рассказыва­ет о своих трудах, разъездах, неподкупности на страже афинской демократии (218), о пренебрежении личной безопасностью (220), о том, как он единственный "в страшный миг не покинул своего места в гражданском строю" (173), когда Фивы уже готовы были уступить Филиппу, и убедил их заключить политический и военный союз с Афинами. Позднее Плутарх красноречиво опишет этот подвиг ора­тора-патриота: "...когда Филипп, гордый своим успехом при Амфиссе, внезапно захватил Элатию и занял всю Фокиду и афиняне были потрясены настолько, что никто не решался взойти на ораторское возвышение и не знал, что сказать, Демосфен, поднявшись среди всеобщего молчания и растерянности, советовал объединиться с фиванцами; этою и еще другими надеждами он, как всегда, ободрил и воодушевил народ и принял поручение вместе с несколькими со­гражданами выехать в Фивы. Отправил своих послов, как сообщает Марсий, и Филипп — македонян Аминта, Клеандра и Кассандра, фессалийцев Даоха и Дикеарха, которые должны были выступить против афинян. Фиванцы ясно видели, в чем для них польза, а в чем вред, ибо у каждого в глазах еще стояли ужасы войны и раны фокейских боев были совсем свежи. Но сила Демосфенова красно­речия, по словам Феопомпа, оживила их мужество, разожгла честолюбие и помрачила все прочие чувства, и в этом высоком вооду­шевлении они забыли и о страхе, и о благоразумии, и о благодарно­сти, всем сердцем и всеми помыслами устремляясь лишь к добле­сти. Этот подвиг оратора произвел такое огромное и яркое впечат­ление, что не только Филипп немедленно послал вестника с прось­бой о мире, но и вся Греция воспрянула и с надеждою глядела в будущее..." (Plut., Demoth., 18). Народ стал открыто предпочитать его другим ораторам как в радости, так и в печали среди общего несчастья. Именно Демосфену было поручено сказать надгробное слово павшим в битве при Херонее — тем, кто до последнего дыха­ния защищал эллинскую свободу. Ведь Демосфен сделал для "обороны Аттики сколько посильно человеческому разумению, и укрепил всю страну, а не только поставил стены вокруг города и Пирея" (300). Поэтому враги греческой независимости преследова­ли и продолжают преследовать вождя демократической партии в Афинах. "Чего со мною не бывало: меня требовали выдать с голо­вой, меня стращали возмездием амфиктионов, мне угрожали, меня пытались подкупить, на меня натравливали вот этих гнусных тва­рей, — но несмотря ни на что моя преданность вам пребывала не­изменной. А почему? А потому, что, едва вступив на государствен­ное поприще, сразу избрал я для себя прямой и честный путь — блюсти и неустанно преумножать силу и преуспеяние отечества. Такова моя служба" (322), — утверждает Демосфен.

Страстность, последовательность, убедительность речи Демосфе­на увлекли за собою слушателей и судей, и обвинитель Эсхин, вчи­стую проигравший этот процесс (он не собрал даже необходимой для обвинителя пятой части голосов), подвергся штрафу в 1000 драхм, и, не желая платить, удалился в изгнание на остров Родос, где от­крыл ораторскую школу. В его политической карьере была постав­лена точка. Рассказывали, будто ученики Эсхина однажды попроси­ли наставника повторить для них его последнюю речь. Эсхин, из­давший впоследствии этот образец ораторского искусства, с насла­ждением повторил ее. Восхищенные слушатели с недоумением спросили: "Как же ты после такой речи оказался в изгнании?" — "Если бы вы слышали, что говорил Демосфен, — ответствовал Эс­хин, — вы бы об этом не спрашивали".

Однако самым главным противником Демосфена, конечно, был македонский царь Филипп, об опасности политики которого оратор заговорил еще в 351 г. до н.э. в "Первой филиппике". Именно тогда патриот афинской демократии пытался внушить согражданам: "Будущее зависит от нас самих, и если мы не захотим теперь вести войну с Филиппом вдали отсюда, то, наверное, будем вынуждены вести ее здесь" (Demoth., VI, 50). Спустя двадцать лет он с полным правом мог сказать афинянам: "Я умел различать события при их зарождении, заранее постигнуть их и заранее сообщить свои мысли другим" (Demoth., XVIII, 246). Борьбе с Филиппом Демосфен по­свящает по меньшей мере восемь из дошедших до нас речей, из­вестных под общим названием "Филиппики": "Первую речь против Филиппа", три олинфских речи, речь "О мире", "Вторую речь про­тив Филиппа", "Херсонесскую речь", "Третью речь против Филип­па". И в каждой из них он неустанно разъясняет эллинам смысл внешней политики Македонца, основанной на принципе "разделяй и властвуй". Обращаясь к мессенцам во "Второй филиппике", он го­ворит: "Чего вы добиваетесь? — спросил я. — Свободы. — Но раз­ве вы не видите, что Филипп — злейший враг ее, хотя бы по сво­ему титулу? Ведь всякий решительно царь и владыка — ненавист­ник свободы и законов" (VI, 23—25). Суть позиции Филиппа по от­ношению к независимости греческих городов-государств, особенно с демократическим правлением, проницательно раскрыта оратором в его выступлении "О положении дел в Херсонесе": "Ему ненавистны больше всего наши свободные учреждения ...ему ведь прекрасно из­вестно, что если он покорит своей власти все народы, прочно вла­деть чем-либо он не будет до тех пор, пока у вас существует наро­доправство" (VIII, 40—41).

Говоря о методах борьбы Филиппа со свободолюбием греков, Демосфен указывает на пренебрежение Македонца к "общепри­нятым у эллинов понятиям правозаконности" (XVIII, 181). Здесь в ход идут обман и подкуп, нарушение клятв и стравливание против­ников (XVIII, 19, 65 и ел.); "... в иных эллинских городах он держит свои сторожевые отряды и вмешивается в государственное устрое­ние, иные разрушает и жителей обращает в рабство, а в иные вме­сто эллинов поселяет варваров, допуская их попирать святыни и могилы. Все это вполне согласно с отечественными его обычаями, хотя он и злоупотребляет нынешнею своею удачей, позабывши, как сам, против всяких ожиданий, возвеличился из низости и ничтоже­ства" (XVIII, 182).

В отличие от Исократа, смотревшего на Филиппа как на воз­можного спасителя Греции, который объединит враждующие поли­сы и возглавит поход на Восток, Демосфен видел в македонском монархе угрозу самому существованию эллинства. Отсюда столь противоположные оценки как самой личности Филиппа, так и его деяний — от энкомия до погоса. Впрочем, к прямой инвективе про­тив Филиппа Демосфен прибегнуть не мог, поскольку в междуна­родной политике, ораторы, видимо, придерживались более строгих норм в выражении своих мыслей. Но все же Демосфен нередко указывает на слабые стороны своего заклятого врага, срывая с него флер победителя и героя, в который обряжают Филиппа сторонники промакедонской партии. По выражению Демосфена, "удачи Филип­па заслоняют на время его характер, потому что удачи способны прикрыть собой пороки, но достаточно малейшего потрясения — и характер обнаруживается в настоящем виде" (II, 17). Нас восхища­ет рациональность политического мышления Демосфена, смеющего­ся над верою соотечественников в то, что сами боги способствуют тем, кто побеждает; менее чем за полтора века до Демосфена поэт Пиндар склонился перед персами, считая, что где сила, там и боги. В целом Демосфен нередко смеется над религиозными суевериями; к примеру, Эсхин упрекает Демосфена в святотатственной насмеш­ке над прорицаниями Дельфийского оракула, поскольку, как сарка­стически заявил вождь афинской демократии, "пифия держит сто­рону Филиппа" (Эсхин, О венке, 130).

Не случайно речи Демосфена против Филиппа имели общегрече­ский успех и заслужили всеобщее признание потомков. По преда­нию, сам Филипп Македонский, прочитав "Третью филиппику" Де­мосфена, с улыбкой заметил: "Если бы я слышал Демосфена, я сам бы подал голос за него как за вождя в борьбе против меня".

В целом мышлению Демосфена присуща ирония, искрящаяся и прорывающаяся в самые патетические моменты его речей. Так, на­падая на Эсхина, он называет своего обвинителя "театральной мар­тышкой, деревенским Эномаем" (двойной намек, поскольку Эномай — мифологический царь, убивавший своих соперников в колесничном беге копьем в спину, и роль, проваленная Эсхином в одной из теат­ральных постановок в Афинах); сравнивает противника с врачом, который, "посещая страждущих от недуга, ничего бы им не совето­вал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смер­ти какого-нибудь больного, явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив" (XVIII, 242—43). Обличая мздоимство Эсхина, подкупленного Филиппом, Демосфен соединяет иронию (пародирование манеры противника), антитезу и риторический вопрос: "Не вы­ступая с речью надо прятать руку под плащ, Эсхин, а, будучи по­слом, надо прятать руку под плащ. А ты там протягивал и подстав­лял ее, опозорив всех, здесь же напыщенно вещаешь и думаешь, что, заготовив жалкие слова и хорошо поставив голос, не попла­тишься за такое множество тяжких преступлений?" (XIX, 255).

Арсенал риторических приемов в творчестве Демосфена доста­точно широк (о некоторых мы уже упоминали выше), но наиболее излюбленными и часто повторяющимися являются те, что помогают усилить эмоциональное или слуховое восприятие. Ведь свои речи Демосфен не писал для прочтения, а обыкновенно произносил в больших собраниях, отсюда расчет на звуковое, мелодическое вос­приятие периода: слог Демосфена впитал в себя технику исократовского благозвучия, но исократовскую плавность сменила взволно­ванная и напряженная динамика. Следуя учению Исократа, Демос­фен старательно избегает "зияния", особенно в ранних речах; став известным мастером, позволяет себе скопление кратких гласных, разряжая их с помощью интонации остановкой в произношении. Благозвучие, характерное для периодов Демосфена, достигается благодаря отказу от скопления кратких слогов (не более двух под­ряд, хотя встречаются исключения). Преобладание долгих слогов создает ощущение плавности.

"Древние критики, как Дионисий Галикарнасский и Цицерон, высоко оценивают симметричность периодов Демосфена, но анализа деления его периодов на члены не дают и правил построения ора­торских периодов на основании примеров из речей Демосфена не выводят. Нам трудно проникнуть в тайны построения речей Демос­фена по периодам и членам, главным образом потому, что размеры самого члена (καλον) не могут быть установлены с полной опреде­ленностью. С уверенностью можно сказать лишь то, что в оратор­ской речи соблюдались особые правила ритма, а ритм, по мнению такого тонкого критика, как Дионисий, "есть нечто, могущее пле­нять слух более всех чарующих средств" ("О силе Демосфена". Гл. 39. С. 1071, 18)⁶

Лексика речей Демосфена становится все более четкой и кон­кретной. "Если у Лисия слово подчеркивалось его особым местом в схематизированном потоке речи, у Исократа — фоном всех осталь­ных слов, то у Демосфена его стало выделять собственное, смысло­вое значение и его начальное место в периоде"⁷ Всем прочим спо­собам выделения смысла Демосфен предпочитает логическое уда­рение, поэтому ключевые слова он ставит на первое или на послед­нее место в периоде. Отсюда его любовь к анафоре — повторению одного и того же слова в начале нескольких фраз, следующих одна за другой.

Средством смыслового выделения служит и употребление не­скольких, чаще пары, синонимов, обозначающих действие: "пусть говорит и советует"; "радоваться и веселиться"; "плакать и лить слезы"; "твердил и изъяснял". Для этой же цели Демосфен вставля­ет в средину фразы около ключевых слова с нулевым ("как я ду­маю" — расширяет смысловой отрезок) или сакральным смыслом (например, клятвы: "клянусь Зевсом и всеми богами, заслуживал бы ста смертей"; божба: "Что б мне сгинуть в пропасть!" или "...кто обвинит меня в приверженности — о Земля! о боги! — в привер­женности Филиппу? Клянусь Гераклом и всеми богами...").

Без сомнения, Демосфен виртуозно владел антитезой, приме­ром которой может служить контрастное противопоставление себя противнику в речи "О венке": "Ты служил при школе — я учился в школе, ты посвящал в таинства — я приобщался к таинству, ты за­писывал за другими — я заседал и решал, ты играл третьи роли — я смотрел представление, ты проваливался — я освистывал, ты по­могал врагам — я трудился ради отечества" (Demoth., XVIII, 265). Но антитеза и параллелизм как приемы изукрашенные и искусст­венные в красноречии Демосфена заменены на более естественные и близкие к разговорной речи анафоры, перечисления, вопросы, восклицания, вставные диалоги.

Самые распространенные тропы у Демосфена — метафора и гипербола. К примеру, метафора из лексикона палестры: "натре­нировали против самих себя столь опасного врага". Более разверну­тая метафора богини Молвы, обличающей преступления подкуплен­ного Эсхина, становится одним из серьезных пунктов обвинения в речи "О предательском посольстве" (XIX, 243—44). Демосфен жил перипетиями текущей политической борьбы и, в отличие от Исократа, довольно редко прибегал к мифологическим образам и исто­рическим параллелям. Он скорее сам был склонен к мифотворчест­ву, чем к толкованию традиционного мифа. К примеру, в речи "За Ктесифонта о венке" он ссылается на миф единожды, подпирая им идею союза между афинянами и фиванцами (Гераклиды — XVIII, 186—187). Зато Эсхин сохранил для нас эпизод создания Демосфе­ном "политического мифа": "Этот самый Демосфен, узнав от Харидемовых лазутчиков о кончине Филиппа, сочинил себе вещее сно­видение, будто бы узнал о случившемся не от Харидема, а прямо от Зевса и Афины, ими же днем поклявшись в том, что ночью они с ним разговаривают и предрекают ему будущее" (Эсхин. Против Ктесифонта о венке, 77).

Что же касается преувеличений, то ими пестрят не только все образцы греческого красноречия, но и наша повседневная эмоцио­нально окрашенная речь ("я тебе тысячу раз говорил!.."). Демосфен прибегает к гиперболе, например когда льстит самолюбию слушате­лей и судей: "...вы явили себя воинами не просто безупречными, но достойными восхищения за ваш строй, выучку и отвагу. Вот почему вас восхваляли, а сами вы благодарили богов жертвами и праздни­ками" (Demoth., XVII, 216). От невинной гиперболы к лукавому умолчанию следует оратор в своей победной речи "За Ктесифонта о венке"; ведь чисто юридическая правота была на стороне Эсхина, ибо по закону нельзя было награждать венком лицо, не отчитав­шееся в своей деятельности, а именно в таком положении был Де­мосфен. Поэтому, опустив (умолчав о них) многие упреки Эсхина, Демосфен переключает внимание слушателей с основного пункта обвинения на свою патриотическую деятельность и предательство главы промакедонской партии в Афинах Эсхина. По существу, он подменяет тезис, выставленный противником. Впрочем, фигура умолчания встречается у Демосфена и в совершенно ином контек­сте: оратор сознательно умалчивает о том, что он непременно дол­жен был бы сказать по ходу изложения, и слушатели неизбежно дополняют его сами. Этот психологический прием подталкивает слушателя к сотворчеству, и тем самым точка зрения говорящего значительно выигрывает в убедительности.

Из спора двух ораторов Эсхина и Демосфена мы можем сделать вывод о том, что в последние годы существования афинской демо­кратии ораторы не раз прибегали к сознательному переиначиванию фактов, к тенденциозной трактовке и прямой подтасовке, и это, ви­димо, было принято в условиях ожесточенной политической борь­бы. Никто из живущих в том веке политических деятелей, включая Демосфена, не избежал обвинений в безнравственных поступках (см. обвинения Эсхина и Плутарха против Демосфена, написавшего речи для истца и ответчика в процессе Формиона и Аполлодора — Plut., Demoth., 15; историю с Гарпалом и казной Александра Маке­донского и проч.). Но конец его жизни окружен ореолом величия.

Проиграв свою последнюю Ламийскую войну с наследниками Александра, афиняне были вынуждены подписать очень тяжелые условия мира и вынесли в Народном собрании смертные приговоры ораторам, побуждавшим их к войне против Македонии. Демосфен, Гиперид и другие защитники демократии, преданные согражданами, бежали. Ищейки Антипатра, во главе которых стоял бывший траги­ческий актер Архий, настигли их в Эгине, и, невзирая на то, что они просили защиты у алтарей храма Эака, силой выволокли их из храма и отправили к Антипатру. Среди казненных не было Демос­фена. Он нашел убежище в храме Посейдона близ Арголиды. Когда Архий настиг его там, Демосфен высмеял его, припомнив сцениче­ские провалы своего преследователя. Затем, несмотря на угрозы, попросил дать ему немного времени, чтобы оставить письменное распоряжение своим домашним. Войдя в святилище, он поднес к губам тростниковую палочку, которой писали древние, и прикусил ее. Почувствовав действие яда, Демосфен нетвердым шагом попы­тался покинуть храм, но у алтаря упал и умер. Так закончились дни величайшего мастера древнегреческого красноречия, которого потомки, ценя высокие достоинства его прозы, стали звать просто "оратор", как звали Гомера "поэт".

Однако слава Демосфена не умерла вместе с ним. Древние бе­режно сохранили 60 его речей, из которых, по крайней мере, 40 — новейшая критика считает подлинными. Обширное жизнеописание Демосфена оставил Плутарх, сопоставив его биографию с жизнью выдающегося оратора Рима Марка Туллия Цицерона. Дополнитель­ные сведения о Демосфене можно почерпнуть из сборника "Vitae decem oratorum", который приписывается все тому же Плутарху (Ps. — Plut.), комментариев Либания и Зосимы Аскалонского, сло­варя Свиды и из "Похвального слова Демосфену" Дионисия Галикарнасского. О значении красноречия Демосфена в античной тради­ции можно судить хотя бы по количеству авторов, говоривших о нем в самом возвышенном стиле, среди которых Полибий, Страбон, Ориген, Фотий, Квинтилиан, Авл Геллий, Макробий, Юстин, Тертулиан и Аврелий Августин. Цицерон считал Демосфена непревзой­денным мастером красноречия, образцом для ораторов последующих веков (Cic. Brut, 9, 1; Orat., 61; De orat.gen., 4 и сл).

Лучшей эпитафией Демосфену-публицисту могли бы стать его соб­ственные слова: "Не слово и не звук голоса ценны в ораторе, но то, чтобы он стремился к тому же, к чему стремится народ, и чтобы он ненавидел или любил тех же, кого ненавидит или любит родина".

¹ Демосфен, XIII, 36. Здесь и далее цит. по изд.: Демосфен. Речи: В 3 т. / Под ред. E.G. Голубцовой, М.П. Маринович, Э.Л. Фролова. М., 1994.
² Plut., Dem., 7—8. Цит. в пер. С.П. Маркиша по изд.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М., 1994. Т. 2. С. 325.
³ См. подр.: Plut., Dem., 9; Cic., De finibus, V, 2.
⁴ Demoth., XVIII, 231. Цит. в пер. Е. Рабинович по изд.: Ораторы Греции. М., 1985. С. 261.
⁵ Эсхин. Против Ктесифонта о венке 23, 233. Цит. в пер. С. Ошерова и М. Гаспарова по изд.: Ораторы Греции. С. 166, 206.
⁶ История греческой литературы. Т. 2. С. 287.
⁷ История всемирной литературы. Т. 1.С. 390.

Сократ (470 — 399 гг. до н.э.) и Платон (427 — 347 гг. до н.э.)

Της ψυχης ηθος
я разумею духовные свойства

Платон. Государство. III, 10, 3.

Величайший мудрец древности Сократ не был ни ритором, ни софистом, хотя являлся одной из центральных фигур времен "греческого просветительства"¹. Этот период был открыт софисти­кой и достиг расцвета в трудах учеников и последователей Сократа — Платона и Аристотеля. Как мыслящий человек Сократ восхищался знаниями многих знаменитых софистов, их просветительским пафо­сом и рационализмом, их готовностью обучать других, пусть за пла­ту, тому, что знали сами. Ведь софисты сообщали слушателям тот минимум познаний, который лег затем в основу программы обуче­ния в регулярной высшей школе. Он и сам был некоторое время слушателем софистов, в частности Продика (Платон. Кратил, 384В; Протагор, 341А), того самого кеосского учителя, чьи наставления отличались от других софистических теорий высоким моральным пафосом². Вероятно, не только недостаток средств, о котором упо­мянуто в платоновском "Кратиле", не позволил Сократу стать зна­менитым афинским ритором. Сын Софрониска из Алопеки избрал для себя роль "такого человека, который приставлен к городу, как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучно­сти и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли"³. Главным занятием Сократа в течение всей жизни стало стремление убедить сограждан "заботиться о добродетели"⁴.

По свидетельству Ксенофонта ("Воспоминания о Сократе"), со­кратовский "канон" добродетелей включал в себя несколько нравст­венных свойств: воздержанность (εγκρατεια), храбрость (ανδρεια), благоразумие (ενσεβεια), справедливость (δικαιοσυνη), благо­честие (ευσεβεια). Платон повторяет тот же перечень ("мудрость, рассудительность, мужество, справедливость, благочестие" — "Протагор", 349В). Впрочем, этика Сократа была также индивидуали­стична, как и этика софистов, и это определило дальнейшую судьбу разрушителя полисного коллективизма.

Если софисты в своем релятивизме провозглашали относитель­ность нравственных норм, отрицали эталон этики полиса, отвергали однозначность морали, то Сократ искал для утверждения нравст­венных принципов общий критерий, основанный на рационализме. Подобно софистам, отказываясь от традиционного религиозного ав­торитета, Сократ переносил мерило оценки человеческих поступков внутрь самого человека. Обыкновенно он ссылался на голос таинст­венного δαιμονιον внутри себя и искал единую норму морали в зна­нии (σοφια).

Именно таким предстает Сократ в платоновских диалогах "Протагор" и "Горгий", написанных прославленным творцом идеали­стической философии в ранний период творчества, прошедший под непосредственным влиянием Сократа. Оба знаменитых софиста, имена которых вынесены в название упомянутых диалогов Платона, становятся оппонентами Сократа в полемике о смысле софистики и даваемого ею образования с точки зрения государственной и обще­человеческой пользы. "Самый неискренний, но самый острый из софистов" (Gelli noctium Atticarum, IV, 10), Протагор обещает с каждым днем "совершенствовать" своих учеников в "умении наи­лучшим образом управлять своим домом, а также в делах общест­венных"; по утверждению Протагора, благодаря его науке "можно стать всех сильнее и в поступках, и в речах, касающихся государ­ства" ("Протагор", 318А, 319А). Менее изворотливый Горгий сулит тем, кто постигнет его науку "свободу, так равно и власть над дру­гими людьми, каждому в своем городе" ("Горгий", 452D), ибо крас­норечие дарует "замечательное удобство: из всех искусств изучаешь только одно это и, однако ж, нисколько не уступаешь мастерам лю­бого дела!"("Горгий", 459С)⁵. Но правдолюбец Сократ немедленно расставляет все точки над i: "Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, — упрекает он Горгия, — надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки" (Там же.) Искусство красноречия — это власть невежды над невеждами, а "это самое и есть единствен­ное дурное дело — лишиться знания"("Протагор", 345В). Поэтому софистика — наука не на пользу, а во вред. "...По-моему, — говорит Сократ, — нет для человека зла опаснее, чем ложное мнение." ("Горгий", 458В). Без знания человек совершает ошибочные дейст­вия во зло и себе и окружающим.

С о к р а т. <...Красноречие, по-моему мнению, — это призрак одной из частей государственного искусства.
П о л. И дальше что? Прекрасным ты его считаешь или безобразным?
С о к р а т. Безобразным. Всякое зло я зову безобразным. <...> Искус­ством я его не признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои со­веты, оно не в силах определить природу того, что само же предлагает, а значит, и не может назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу называть искусством. <...> ...как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к искусству законодателя, и как по­варское дело — к врачеванию, так красноречие к правосудию" ( Курсив мой — Е.К.).

("Горгий", 463D-465A-D)

Добродетель и благо — основные понятия в этике и, шире, в философии Сократа. Весь мучительный процесс познания и обуче­ния, по Сократу, должен быть направлен на поиски этих двух крае­угольных основ человеческого бытия. Мудрость есть знание добро­детели, ее поиски и понимание ее смысла.

К пониманию истинной добродетели Сократ идет через отрицание зла, особенно зла в его наиболее затертой и общепринятой форме:

П о л. Кто убит несправедливо — вот кто поистине и жалок, и несчастен!
С о к р а т. Но в меньшей мере, Пол, чем его убийца, и менее того, кто умирает, неся справедливую кару.
П о л. Это почему же, Сократ?
С о к р а т. Потому что худшее на свете зло — это творить несправед­ливость.
П о л. В самом деле худшее? А терпеть несправедливость — не хуже?
С о к р а т. Ни в коем случае!
П о л. Значит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее ее терпеть?
С о к р а т. Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я пред­почел бы переносить.
Людей достойных и честных — и мужчин, и женщин — я зову счастли­выми, несправедливых и дурных — несчастными.

("Горгий", 469В-С;470Е)

В споре с софистом Гиппием Сократ приходит к общественно значимой идее отождествления справедливого и законного (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV, 6—8). Так мудрец пытается привить скептической и релятивистской риторике этический прин­цип, запрещающий использовать всевозможные ухищрения и уловки в целях доказательства мнений, противоречащих объективной исти­не. Сократ сокрушенно отмечает, что современные ему ораторы "гонятся за благоволением сограждан и ради собственной выгоды пренебрегают общей, обращаясь с народом, как с ребенком — только бы ему угодить!" Однако ''потворствовать надо лишь тем из жела­ний, которые, исполнившись, делают человека лучше, а тем, что делают хуже, — не надо..." ("Горгий", 502Е—503С). Истинным красноречием может считаться только то искусство, которое явля­ется "прекрасным попечением о душах сограждан, чтобы они стали как можно лучше, бесстрашной защитой самого лучшего, нравится это слушателям или не нравится..." ("Горгий", 503А—В). "Речи дос­тойного человека всегда направлены к высшему благу, он никогда не станет говорить наобум, но всегда держит в уме какой-то обра­зец (ειδος)" "Горгий", 503А—В).

Но таким красноречием, по мнению Сократа, не владел никто из прославленных в Афинах политических ораторов. Ни Фемистокл, ни Мильтиад, ни Перикл с помощью своего красноречия не сделали сограждан лучше — благороднее, добрее, справедливее, и за это были наказаны гонениями в конце своей политической карьеры. "Ни один глава государства, — доводит до логического конца свое рассуждение Сократ, — не может незаслуженно погибнуть от руки того города, который он возглавляет. Этих мнимых государственных мужей постигает та же беда, что и софистов. Софисты — учители мудрости — в остальном действительно мудры, но в одном случае поступают нелепо: они называют себя наставниками добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх бессмыслицы! Могут ли люди, которые сделались честны и справедливы, избавившись с помощью учителя от несправедливости и обретя справедливость, все же совершать несправедливые поступки..." ("Горгий", 519D).