Риторическое учение Аристотеля (384 — 322 гг. до н.э.)

По большей части приятно также учиться и изумляться, потому что в изумлении уже заключается желание [познания], так что предмет восхищения вскоре делается предме­том желания, а познавать, значит следовать закону природы.

Аристотель. Риторика, II, 12, 1371 а 32—34

Современник Демосфена Аристотель Стагирит подвел итог развитиюклассического греческого красноречия в трактате "Об искусстве риторики", или "Риторика", написанном около 330 г. до н.э. В отличие от предшествующих со­фистических руководств, к примеру техне Корака и Тисия, постро­енных по принципу хрестоматий, где лучшие образцы риторическо­го искусства предназначались для заучивания неофитами, Аристо­тель создал стройное теоретическое учение о принципах достиже­ния прекрасного в области словесного творчества. "Предшественники Аристотеля, от Пиндара до Платона, выявляли изобразительные средства и приемы, которыми пользуется писа­тель, устанавливали общие принципы, которыми он должен руково­дствоваться, и создавали учение о правильности или норме словес­ного искусства. Однако там, где надо было показать, как именно, должно выглядеть художественное произведение, они решали во­прос эмпирически, т.е. сочиняли что-либо и говорили читателю: "надо писать вот так". С подобной инструктивной целью составлен, например, "Бусирис" Исократа. Аристотель поднялся на голову вы­ше своих предшественников; он не только учел о обобщил сделан­ные ими наблюдения, но и предложил формулу сущности поэтиче­ского жанра и свод требований, которым должны удовлетворять разные аспекты поэтического произведения"¹. Оба трактата Аристо­теля "Поэтика" и "Риторика" составляли целостное учение об иде­альной норме словесного выражения (только в "Поэтике" Аристо­тель больше внимания уделял поэтическим, "художественным" жанрам — эпосу и трагедии, а в "Риторике" обратился непосредст­венно к теории аттической прозы — опыту ораторского искусства, накопленного в течение полутора столетий практикой греческой ри­торики).

В противовес своему учителю Платону, который возмущался ловкостью ораторов, умевших убеждать в чем угодно без подлинно­го знания сути, Аристотель настаивал на естественной убедитель­ности истины, а в ораторском искусстве видел способ сделать эту истину наиболее очевидной большинству людей: "...люди от приро­ды в достаточной мере способны к нахождению истины и по боль­шей части находят ее... Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположно­стей, а если решения постановляются не должным образом, то ис­тина и справедливость необходимо побеждаются своими противопо­ложностями, что достойно порицания" (Rhetor., I, 1, 1355 а, 15—23). В послеплатоновское время "ложность" досократовской риторики — общее место, и Аристотель лишь мельком упомянет о "коварстве софистики" (I, 1, 1354 b 28). Софистика для Аристотеля — прой­денный, хотя и еще очень значимый этап в истории "всего, что ка­сается мыслительной способности" (И, 26, 1403 а). Она была той теоретической базой, на которой пышным цветом расцвело красно­речие родоначальников греческой прозы; их опыт анализирует уче­ный, чтобы описать способы создания прекрасного, дарующего наи­высшее духовное наслаждение.

Корни наслаждения, даваемого красноречием слушателю, лежат, по Аристотелю, не в чувственном удовольствии, получаемом от сло­весной игры оратора, а в удовлетворении познавательных и интел­лектуальных потребностей человека: "говоримое, должно быть рас­считано на слушателя и сказано правильно, то есть верно и притом неожиданно" (III, 1412 b). Причем у наследника сократовских идей уже не возникает сомнения в существовании объективной истины, которая лежит в рационалистическом осмыслении объективно же существующего мира. Рационализм Аристотеля опирается на его формальную логику и порождает как особую классификацию мате­риала, примененную автором в "Риторике", так и логически строй­ное объяснение способов воздействия известных риторических приемов. Вчитываясь в "Риторику", мы с увлечением наблюдаем, как работает живая мысль исследователя, как приходит "самый универсальный ум античности" к общим и частным рекомендациям изучающему словесное искусство.

В "Риторике" автор сближает красноречие с диалектикой, начи­ная свое сочинение утверждением: "Риторика — искусство, соот­ветствующее (αντιοτφοσ) диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относят­ся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все лю­ди некоторым образом причастны к обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют согласно со своими способностями, развитыми привычкою. Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, можно возвести их в систему, по­скольку мы можем рассматривать, вследствие чего достигают цели как те люди, которые руководствуются привычкой, так и те, кото­рые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело ис­кусства, с этим, вероятно, согласится каждый" (I, 1, 1354 а, 1—13, Курсив мой. — Е.К.)².

Опираясь на собственную разработку учения о силлогизме, Ари­стотель оценил риторику глазами логика и признал в ней самым главным учение о доказательстве (πιστειο), т.е. о способах убежде­ния (I, 1). Собственную задачу он увидел в том, чтобы сообщить оратору сведения, необходимые для составления убедительных умо­заключений. Прежде всего Аристотель уточняет определение Горгия, подчеркивая, что дело риторики — "не убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения" (I, 1, 1355 Ь, 10). Одно из главных составляющих убедительности ораторской речи есть энтимема— риторические силлогизмы,³ "вероятные" и не имеющие характера принудительности. Античный исследователь подробно развивает свою мысль, связывая учение об энтимеме с диалектикой, с одной стороны, и критерием истинности — с другой: "...способ убеждения есть некоторого рода доказательство (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам представля­ется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще говоря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого рода силлогизм и что рассмотрение всякого рода силлогизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме, или в какой-нибудь ее части, то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способ­ностью понимать из чего и как составляется силлогизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силло­гизмов присоединит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогизмов, потому что с помощью одной и той же способности мы познаем истину и подобие истины" (I, 1, 1355 а 5—15).

Вопрос об истинности идей, внедряемых ораторами в умы слу­шателей, обсуждается Аристотелем с разных сторон и имеет в сво­ей основе представление о познаваемости мира. Приближение к ис­тине есть цель советов, подаваемых ораторами в Народном собра­нии или в суде присяжных. "Более ценности имеет то, что во мно­гих отношениях оказывается более полезным, например, помогает нам жить, быть счастливыми, пользоваться удовольствиями и де­лать добро..." — считает достойный восприемник идей Сократа. По­этому, "то, что относится к области истины, лучше того, что дела­ется для славы..." (I, 7, 1365 Ь).

Другим способом убеждения, по Аристотелю, является наведе­ние, которое ученый определяет так: "когда на основании многих подобных случаев выводится заключение относительно наличности какого-нибудь факта, то такое заключение <...> называется наведе­нием, примером" (I, 1, 1356 b 12—14).

"Речи, наполненные примерами, не менее убедительны, но более впечатления производят речи, богатые энтимемами," — говорит Аристотель, чем еще раз подтверждает интеллектуальный характер проповедуемого им учения. Во второй главе первой книги автор признает, что иногда "[доказательство достигается] с помощью нравственного характера [говорящего] в том случае, когда речь про­износится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему, потому что мы более и скорее верим людям хорошим...", но, будто полемизируя с оппонентом, Аристотель расширяет границы собст­венного утверждения показательным дополнением: доверие "должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием са­мой речи..." (I, 2, 1356 а 5—10). Уже с позиций аналитика кон­кретного материала Аристотель опровергает распространенные дог­мы софистики и исходит от унаследованной от Платона антитезы¹ "истина—мнение". Сказать, что риторика имеет в виду формирова­ние мнения — это все равно, что заявить о ее полном безразличии к научной истине, отыскиваемой на путях логического доказатель­ства. В общей оценке места риторики в жизни и политике Аристо­тель — прямой наследник сократовско-платоновского неприятия софистического релятивизма и связанной с этим философским по­стулатом бессовестной эксплуатации силы слова. "...Подобно тому, как там <на сцене> актеры значат больше, чем поэты, так же <обстоит дело> и на политических состязаниях, по причине пороч­ного устройства государств (1403 b 4) <...>, вследствие развращен­ности слушателя (1404 а 5—6)", — с горечью отмечает он. Если бы все люди были философами в аристотелевском вкусе и полагались бы только на разум, не поддаваясь обманчивому воздействию эмо­ций, не доверяли бы своим настроениям, не искали бы чувственного удовольствия во внешнем блеске ораторской речи, то риторика бы­ла бы вовсе не нужна. Но поскольку это не так, Аристотель рас­сматривает риторику как неизбежное зло и пытается подчинить его принципам разумного (III, I, 5).

Рекомендации, предложенные Аристотелем, трактовали: а) предмет, о котором оратору приходится говорить; б) позу, которую оратор должен принять; в)эмоции, пробуждаемые в слушателе; г) стиль про­износимой речи. Этому посвящены три книги "Риторики". Первая; рассматривает предмет в системе других наук; в ней обозреваются; три вида речей: совещательные,или политические, эпидейктические,или торжественные, и судебные(самые распространенные, но одалживающие свои приемы у первых двух). "Дело речей совещательных — склонять или отклонять, потому что как люди, которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторы, произносящие речи публично, делают одно из двух [или склоняют, или отклоняют]. Что же касается судебных речей, то дело их — об­винять или оправдывать, потому что тяжущиеся всегда делают непременно одно что-нибудь из двух [или обвиняют, или оправдыва­ются]. Дело эпидейктической речи — хвалить или порицать" (I, 3, 1358 b 8—12). У каждого рода речей есть своя цель: "польза и вред (один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговаривает, откло­няя от худшего)" в речах политических; "прекрасное и постыдное" в торжественном красноречии и "справедливое и несправедливое" в судебном (I, 3, 1358 b 21—23).

Зоркий глаз исследователя подмечает те особенности риториче­ской практики современников, которые никогда прежде не были предметом техне: "Что касается времени, которое имеет в виду ка­ждый из указанных родов речи, то человек, совещаясь, имеет в ви­ду будущее: отклоняя от чего-нибудь или склоняя к чему-нибудь, он дает советы относительно будущего. Человек тяжущийся имеет де­ло с прошедшим временем, потому что всегда по поводу событий, уже совершившихся, один обвиняет, а другой защищается. Для эпидейктического оратора наиболее важным представляется на­стоящее время, потому что всякий произносит похвалу или хулу по поводу чего-нибудь существующего; впрочем, ораторы часто сверх того пользуются и другими временами, вспоминая прошедшее или строя предположения относительно будущего" (I, 3, 1358 b 12—20).

Риторика, говорит Аристотель, "имеет дело с вопросами, о кото­рых обычно советуются" (I, 1, 1356 b 36—37). Совещательные ора­торы древности, подобно политическим обозревателям современно­сти, касались вполне определенного круга проблем, которые Ари­стотель сводит к пяти пунктам: финансы, война и мир, защита страны, ввоз и вывоз продуктов и законодательство (I, 4). Помимо достоверного знания о формах государственного устройства и их целях⁴, древний мыслитель советует политическим ораторам читать "описания земли, потому что из них можно познакомиться с зако­нами [других] народов", и "творения историков" (I, 4, 1360 а 35— 36), в которых содержится масса примеров для подтверждения соб­ственных идей или развенчания позиций противника. "...Цель, кото­рую преследует совещательный оратор, есть польза, потому что со­вещаются не только о конечной цели, но о средствах, ведущих к цели, а такими средствами бывает то, что полезно при данном по­ложении дел, полезное же есть благо..." (I, 6, 1362 а 18—20). Даже из приведенного отрывка очевидно, что в риторическом учении Аристотеля нравственность,которая по Сократу и есть высшее благо, является важнейшей категорией.

Определяя риторику как вспомогательную дисциплину, тесно связанную с политикой, Аристотель установил общие законы крас­норечия независимо от содержания речи. Правда, в отличие от Исократа он понимал под общими принципами не свою политиче­скую линию, а общепринятый взгляд на вещи. И все же аристоте­левский анализ напрямую связан с практикой Исократовской шко­лы, которая призывала использовать словесное мастерство для ук­репления нравственных ценностей общества. Не случайно в "Рито­рике" философ столь много места уделял определению понятия сча­стья, блага и различных добродетелей (Rhetor., I, 5—7, 9), а также утверждению, что "все ораторы, как произносящие хвалу или хулу, так и уговаривающие или отговаривающие, а также и обвиняющие или оправдывающие, не только стремятся доказать что-нибудь, но и стараются показать величие и ничтожность добра или зла, прекрас­ного или постыдного, справедливого или несправедливого" (I, 3, 1359 а 17—22).

Аристотелевская теория эпидейктического красноречия является теоретическим обобщением практики Исократа, из сочинений кото­рого ученый подбирает многочисленные иллюстрации, для подтвер­ждения собственных обобщений. "Похвала есть способ изъяснить величие добродетели какого-нибудь человека; следовательно, нужно показать, что деяния этого человека носят характер добродетели. Энкомий же относится к самым делам (другие же обстоятельства внешнего характера, например, благородство происхождения и вос­питание, служат поводом, так как естественно, что от хороших предков происходят хорошие потомки и что человек, воспитанный именно так, будет именно таким). Потому-то мы и прославляем в энкомиях людей, совершивших что-нибудь, деяния же служат при­знаком известного нравственного характера; ведь мы могли бы хва­лить и человека, который не совершил таких деяний, если бы были уверены, что он способен их совершить... Похвала и совет сходны по своему виду, потому что то, что при подавании совета может служить поучением, то самое делается похвалой... так что, когда ты хочешь хвалить, посмотри, что бы ты мог посоветовать... Если ты не находишь, что сказать о человеке самом по себе, сравни его с другими, как это делал Исократ... Следует сравнивать с людьми знаменитыми, потому что если он окажется лучше людей, достой­ных уважения, его достоинства от этого выиграют. Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвала имеет дело с понятиями превосходства, а превосходство принадле­жит к числу вещей прекрасных..." (I, 9, 1367 в 27—1368 а 23).

Не меньше внимания уделяет Аристотель рассмотрению принци­пов построения судебных речей, но более его занимают сократов­ские понятия справедливого и несправедливого, законного и неза­конного, понятие правды и неписаные законы (I, 13). И вновь ос­новной предпосылкой размышлений ученого становится признание объективно существующей и познаваемой реальности, которая и есть основной критерий истины и блага: "Общим законом я назы­ваю закон естественный. Есть нечто справедливое и несправедливое по природе, общее для всех, признаваемое таковым всеми народами, если даже между ними нет никакой связи и никакого соглашения относительно этого" (I, 13, 1373 b 6—9). Из приемов убеждения в судебных речах Аристотель особо выделяет роль свидетелей, при­чем разделяет их на древних и новых. Под "новыми" античный ис­следователь понимает обыкновенных судебных свидетелей, которые выступают в суде и поныне, а вот "под древними" разумеет "приговоры поэтов и других славных мужей, приговоры которых пользуются всеобщей известностью" (I, 15, 1375 b 27—28). Поэти­ческое слово, таким образом, становится аргументом в судебном разбирательстве наряду с пословицами, которые тоже "служат сви­детельствами" (I, 15, 1376 а 4). Как выясняется из дальнейшего, весь материал подобного рода употребляется при создании ампли­фикации — особого, чисто софистического способа убеждения, ко­гда не существует фактов, достойных энтимемы, и накопление осу­ществляется за счет расширения объема сказанного с помощью ци­тирования различных предшественников. Блистательная аристоте­левская аналитика все еще не может оторваться от корней развен­чанной Платоном и во многом отринутой Аристотелем софистики: автор "Риторики" все так же ссылается на софистскую теорию правдоподобия (I, 12), а многие свои определения дополняет анти­тезами ("это понятие станет ясным из положений, противополож­ных высказанным" — I, 11, 1372 а, 39). Софистическая методика выстраивания мысли надолго останется господствовать в античной прозе, научной, художественной или публицистической.

И все же Аристотель предлагает ораторам по сравнению с пред­шественниками много нового и в области техники риторики: "Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем], пре­увеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспори­мый факт; ему осталось только облечь их величием и красотой. Что же касается примеров, то они наиболее подходят к речам совеща­тельным, потому что мы произносим суждения о будущем, делая предположения на основании прошедшего. Энтимемы, напротив, (наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее, вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства" (I, 9, 1368 а 26—33). Судебное красноречие, а вслед за ним и политическое, требуют от оратора умения вести по­лемику, уверенно опровергать доводы противника, а для этого не существует лучшего средства, чем энтимема. "Есть два вида энтимем: одни показательные, [показывающие], что что-нибудь сущест­вует или не существует, другие — обличительные. Они различают­ся между собой так же, как в диалектике доказательство (elegchos) и силлогизм. Показательная энтитема есть силлогизм, построенный на основании посылок, признаваемых [противником], а энтимема изобличительная есть силлогизм с посылками, не признаваемыми [противником]"(II, 22 1396 b 23—28). И далее уточняет, что "изобличительная энтимема есть свод вкратце противоположных мнений, которые, находясь рядом, становятся яснее для слушателя." (II, 23, 1400 b 27—29). Пример такой энтитемы из защиты Сократа приведен Аристотелем в третьей книге "Риторики" (1418 b 2).

В случае отсутствия возможности выстроить настоящий силло­гизм оратор может прибегнуть к топам — "особым посылкам отно­сительно каждого вопроса" (1386 b 31), практически к общим мес­там, используемым софистикой вместо логического доказательства. Примеры подобной словесной эквилибристики собраны в 23-й и 24-й частях второй книги, и поражают воображение внешней убедитель­ностью словесного построения, лишенного логики.

Что же касается примеров как способа не менее убедительного, чем энтимемы наведения, то они бывают двух родов: "один вид примера заключается в том, что приводятся факты прежде случив­шиеся, другой — в том, что [оратор] сам сочиняет таковые; в по­следнем случае может быть, во-первых, притча, во-вторых, басня, каковы, например, басни Эзопа и басни ливийские..." (II, 20, 1393 а 28—33), а также пословицы и изречения знаменитых поэтов. Объ­ясняя способы использования изречений в ораторской практике и полемике (II, 21), Аристотель затрагивает сферу психологии вос­приятия и указывает на те аспекты красноречия, которые лучше всего воспринимаются слушателями: "Изречение, как мы сказали, есть утверждение с общим значением, а слушатели радуются, когда оратор придает общее значение тому, что они раньше признали сво­им мнением по отношению к частным случаям..."(П, 21, 1395 b 5—7).

Литература прошлого служила Аристотелю источником самых различных обобщений, в частности при рассмотрении композиции речей, то есть при анализе их составляющих (III, 13—19). Напри­мер, он говорит о предисловии, как о необходимой части любой ре­чи: "Итак, предисловие (πρωιμιον) есть начало речи, то же, что в поэтическом произведении есть пролог, а в игре на флейте — прелюдия. Все эти части — начало; они как бы прокладывают путь для последующего... Примером этого может служить предисловие к "Елене" Исократа, потому что нет ничего общего между Еленой и эристическими рассуждениями. Вместе с тем, если предисловие от­ступает [от общего содержания речи], то получается та выгода, что не вся речь имеет одинаковый вид. Предисловия речей эпидейктических слагаются из похвалы и хулы, например у Горгия в Олим­пийской речи: "О мужи эллины, заслуживающие уважения со сто­роны многих", ибо он восхваляет тех, кто установил общественные собрания. Исократ же порицает их за то, что они, почитая дарами физические добродетели, не установили никакой награды для людей добродетельных... Итак, вот из чего [слагаются] предисловия к ре­чам эпидейктическим: из похвалы, из хулы, из убеждения, из разу­беждения, из обращений к слушателям. Эта "прелюдия" должна быть или связана с содержанием речи, или быть ему чуждой. Отно­сительно предисловий к речам судебным следует установить, что они имеют такое же значение, как прологи к драматическим произ­ведениям и предисловия к произведениям эпическим" (III, 14 1414 а, 19—1415 а, 10).

"Все [искусство вступления] — заключает он ниже, — если угодно, сводится к тому, чтобы предрасположить к усвоению мыс­лей и выставить себя заслуживающим доверия: ведь такого лучше слушают. [Люди] бывают внимательны к предметам великим, или затрагивающим их, или удивительным, или приятным; поэтому нужно внушить, что речь идет о чем-то в этом роде" (III, 14, 1415 b 7).

Ученик Платона Аристотель, следуя сократовской мысли о цель­ности и органичности речи (Платон. Федр, 264 с), большое внима­ние уделяет принципам соразмерности частей, обусловленным логи­кой композиции. Основным вопросом, по которому Аристотель рас­ходился с Платоном, был вопрос об отношении словесного искусст­ва к знанию. Платон полагал, что источник искусства иррациона­лен, и отдалял искусство от практического познания мира⁵. Аристо­тель вопреки ему выступил с утверждением, что словесное искусст­во по самой своей природе связано с познанием⁶.

Итак, средства убеждения, доставленные самим мастерством ри­торики, по Аристотелю, разделяются на три вида: а) логические (λογικαιπιοτες), т.е. посредством довода, б) нравственные (ητικαι), ко­гда говорящий убеждает слушателя в том, что он заслуживает до­верия, и в) эмоциональные (παφητικαι), когда он воздействует на их эмоции. Последние он рассматривает во второй книге "Ритори­ки", где даются определенные рекомендации к методу нахождения этих средств убеждения (ευρεσις)⁷. Ученик Платона толкует, как и требовал учитель, о страстях, нравах и общих способах доказатель­ства. Так учил платоновский Сократ: "Поскольку сила речи заклю­чается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа... Таких-то слушате­лей по такой-то причине легко убедить в том-то и в том-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеждению ... он должен учесть время, когда ему удобнее говорить, а когда и воздержаться: все изученные им виды речей — сжатую речь, или жалостливую, или же зажигательную — ему следует применять вовремя и кстати" (Платон. Федр. 271с—е).

Аристотель сосредоточивает внимание на самых общих аффектах человеческой натуры, носителем которых становится собрание граж­дан, принимающих ответственные решения. Он объясняет происхож­дение гнева и милосердия, ненависти и страха, стыда и сострадания, негодования и зависти, а затем указывает каким образом оратор может пробудить подобные чувства в своих слушателях. Например, "мы испы­тываем сострадание к людям, когда с ними случается все то, чего мы боимся для самих себя" (Rhetor., II, 8, 1386 а 28—29) или: "[...чтобы испытать страх], человек должен иметь некоторую надежду на спасе­ние того, за что он тревожится; доказательством тому служит то, что страх заставляет людей размышлять, между тем как о безнадежном никто не размышляет. Поэтому в такое именно состояние [оратор] должен приводить своих слушателей, когда для него выгодно, чтобы они испытывали страх..." (II, 5, 1383 а 6—8). И далее следует класси­фикация нравов, свойств и возрастов слушателей, на которых собира­ется действовать оратор, пробуждая в их душах те или иные аффекты.

Художественное совершенство речи и ее содержательная напол­ненность уже у Аристотеля представляют собой неразрывное един­ство: "Тот стиль и те энтимемы бывают изящны (αστεια), которые быстро сообщают нам знание" (III, 10, 1410 b 4). Примером таких энтимем могут служить прежде всего метафоры, которые в крат­чайшее время и при минимальных затратах усилий со стороны слу­шателя (или читателя) сообщают нам максимум новых мыслей и представлений. "...Учиться легко — по природе приятно всякому, — поясняет Аристотель, — а слова нечто означают, так что среди слов приятнее всего те, которые дают нам чему-то научиться. Но редкие слова невразумительны, а общеупотребительные мы [и так] знаем, а потому метафора в наибольшей степени достигает желае­мого" (III, 10, 1410 b 2). Из всех поэтических приемов, перенятых риторикой, Аристотель более всего благоволит к метафоре, тре­бующей гибкости ума оратора и слушателя, "ибо метафоры заклю­чают в себе загадку"⁸. Из четырех выделенных им видов метафор особой похвалы удостаиваются метафоры, основанные на соответст­вии (καταναλογiαν). Примером такой метафоры Аристотель изби­рает известную строку Гомера:

Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний

Колос легко распознаешь ты...

(Од., XIV, 214-215. Пер. В.А. Жуковского)

и комментирует: "Назвавший старость соломой, учит нас, помогая узнать их родовой признак (δια του γενους), потому что обе они — вещи отцветшие" (III, 10, 1—2, 1411 а. Курсив мой. — Е.К.).

Источник наслаждения Аристотель видел в приобретении знания через посредство риторики. Лучшее "обучение" Аристотель понимал не как дидактику или нравоучение, а как стимулирование работы ума. Поэтому силлогическая структура может служить у Аристоте­ля источником "приятности". Он высоко ценил связанные с метафо­рическим мышлением сравнение⁹и остроту¹⁰за то, что они требо­вали напряжения мысли. Остроумная фраза, по мнению Аристоте­ля, дает мгновенное и неожиданное озарение — максимум нового знания при минимуме затраченного времени.

В меньшей степени исследователь хвалит иронию и гиперболу, которые применимы в ограниченном количестве конкретных случа­ев. Он советует, как добиться особой торжественности стиля, оце­нивает стилевые достоинства устной и письменной речи, разграни­чивает приемы (например, бессоюзия, многократные повторы, инто­нацию), рассчитанные на актерское произнесение, от приемов пись­менной речи (γραφικοτατη), которую считает употребимой только в эпидейктическом красноречии (1413 Ь).

Особое внимание исследователь уделяет ритму ораторской прозы, который, по его словам, "не должен быть ни метрическим, ни лишенным ритма. Первое неубедительно, ибо представляется искусственным, и притом отвлекает <...> С другой стороны, то, что лишено ритма, ли­шено предела, а предел нужно внести хотя и не при посредстве метра, ибо все, лишенное предела, неприятно и невразумительно" (III, 8, 1408 b 2). И далее он излагает свое знаменитое учение о периоде, оп­ределение которого нам уже приходилось цитировать в главе о Горгии.

Период для Аристотеля — одно из средств, делающее речь яс­ной. Автор "Риторики" членил синтаксический период на колоны¹¹ и попутно ссылался на неудачные периоды у Софокла и Меланиппида (III, 9, 1409 Ь). Само понятие "период" Аристотель сначала вводил через указания на тот тип слога, единицей которого период являл­ся, и лишь потом давал характеристику его свойств: "...слог может быть либо нанизывающим и непрерывным благодаря союзам, како­вы зачины дифирамбов, или сплетенным и подобным [строфам и] антистрофам старых поэтов. Нанизывающий слог — старинный [...]. Я называю его "нанизывающим", потому что он сам в себе не имеет никакого конца, пока не окончится излагаемый предмет. Он непри­ятен из-за отсутствия предела, ведь всем хочется видеть конец.[...] Таков слог нанизывающий, а слог сплетенный состоит из периодов. Периодом я называю отрывок, имеющий в себе самом свое начало и конец и хорошо обозримую протяженность.!...] Нужно также, чтобы мысль завершалась вместе с периодом, а не разрубалась" (III, 7, 1409 a—b 2—3).

Именно в третьей книге сосредоточены многие размышления Аристотеля о приемах, усиливающих экспрессивность речи. Проводя здесь, как и в "Поэтике", линию интеллектуальной эстетики, Аристо­тель признавал достоинством речи ее ясность (σαφες)¹² и умест­ность (πρεπον), а реальный путь для достижения этих качеств видел в сближении ораторской прозы с разговорной речью. Эти сове­ты оратору в его работе над стилем Аристотель изложил в виде ис­торического экскурса: "Поскольку поэты, трактуя обыденные пред­меты, как казалось, приобретали славу своим стилем, то сначала создался поэтический стиль, как, например, у Горгия. И теперь еще многие необразованные люди полагают, что именно такие люди вы­ражаются всего изящнее. На самом же деле это не так, и стиль в ораторской речи и в поэзии совершенно различен, как это доказы­вают факты: ведь даже авторы трагедий уже не пользуются теми же оборотами, но подобно тому, как они перешли от тетраметра к ямбу на том основании, что последний более всех остальных метров подобен разговорному языку, точно так же они отбросили все вы­ражения, которые не подходят к разговорному языку, но которыми они первоначально украшали свои произведения и которыми еще и теперь пользуются поэты, пишущие гекзаметрами. Поэтому смешно подражать людям, которые уже и сами не пользуются этими оборо­тами" (III, 1, 1404 а).

Вслед за Исократом Аристотель настаивал на разграничении способов словесного выражения в публицистике и в художествен­ной прозе; ораторам он советовал употреблять слова всем извест­ные (κυριον), сохраняя их подлинный смысл (ο’ικειον), что до мета­фор и сравнений, он видел в них поэтические обороты, очень изби­рательно применяемые в ораторской практике (III, 2, 4.). Так рож­далась аристотелевская формула хорошего стиля, который отличала правильность в употреблении грамматических форм и утилитарно-логическое требование ясности. Для автора "Риторики" оказались неприемлемыми многие стилистические опыты софистов V в. до н.э.: собрав примеры из их сочинений, он характеризовал общий смысл их стиля как "холодность", то есть неестественное, надуман­ное, тяжеловесное велеречие, противопоставив его той "ясности", которая делает прозу убедительной.

"Холодность (τα‘ψυχαρα) стиля, — указывал Аристотель, — происходит от четырех причин. Во-первых, от употребления слож­ных слов: например, Ликофрон говорит о "многоликом небе высоко­вершинной земли" и об "узкорожденном береге". Или как Горгий выражался: "искусный в выпрашивании милости льстец"... Или как Алкидамант говорил... о "лице, делающемся огнецветным"... Все эти выражения поэтичны, потому что составлены из двух слов. В этом заключается одна причина холодности, другая состоит в употребле­нии глосс. Так Ликофрон говорит о Ксерксе: "муж-чудовище"... Ал­кидамант — об "игрушках поэзии"... Третья причина в длинных, не­своевременных и частых эпитетах: в поэзии, например, уместно назвать молоко белым, в прозе же иногда они совсем неуместны, а иногда, если их много, они выдают и обнаруживают ис­кусственность, когда нужно к ней прибегнуть. Ведь они возвышают привычную речь и заставляют ее выделяться... Вот почему сочине­ния Алкидаманта кажутся холодными: он пользуется эпитетами не как приправой, а как едой, настолько они у него часты, преувели­ченны, бросаются в глаза, например, не пот, а "влажный пот"... не под ветвями, а "под ветвями леса"... Те, кто неуместно вводят в речь поэтические обороты, делают стиль смешным, холодным и не­ясным из-за многословия... Четвертая причина холодности стиля за­ключается в метафорах. Ведь и метафоры бывают неуместны: одни из-за того, что они смешны, ведь и писатели комедий пользуются метафорами, другие — из-за своей торжественности и трагизма: они бывают и неясны, если заимствованы от далеких предметов. Так, например, Горгий говорит что "дела зелены и в соку"... Алкидамант называет философию "крепостью закона", а "Одиссею" — "прекрасным зерцалом жизни человеческой"... Все подобные выра­жения неубедительны" (Ш, 3—4).

Аристотель разъяснял оратору, какое именно сочетание слов де­лает речь ясной или "холодной", сжатой или пространной и в чем должна состоять "уместность", сосредоточив анализ вокруг вырази­тельной силы слова. Ориентируясь, как на норму, на интеллекту­альное наслаждение и тонко чувствуя богатство выразительных от­тенков в слове, Аристотель привлекал примеры из поэзии и прозы, чтобы показать, чему оратор должен следовать и чего избегать. Эс­тетический эффект речи, ее приятность Аристотель называл слова­ми αυτειος (букв. "столичный" в противоположность "деревенс­кому") и ευδοκιμουν ("славный" — III, 10). При подборе цитат вы­явилась главная тенденция рассуждений Аристотеля: критика миро­воззренческих основ софистики V в. до н.э., уважение к опыту ора­торов IV в. до н.э. и отношение к поэзии как к источнику примеров хорошего и плохого стилей. Любопытно, что среди множества при­меров из ораторской прозы греков воспитатель Александра Маке­донского ни разу не цитировал знаменитого противника македонцев Демосфена¹³.

Требуя, чтобы мысль не была двусмысленной, если "добровольно не выбрано противоположное" (1407 а 4), Аристотель в виде отри­цательного примера цитировал Гераклита: "Вообще же написанное должно быть легко для прочтения и для произнесения, что одно и то же. Этого нет ни при обилии вводных предложений, ни там, где нелегко расставить знаки препинания, как у Гераклита. Ведь у Ге­раклита расставить знаки препинания — великий труд, потому что не ясно, что к чему относится, к последующему или к предыдуще­му, как, например, в начале его сочинения; ведь он говорит: "к ло­госу сущему вечно непонятливы люди", и неясно, к чему отнести при расстановке знаков препинания слово "вечно" (III, 2, 6, 1407 Ь.).

Теория словесного искусства Аристотеля на века вперед опреде­лила многие правила в создании публицис