Практика судебного красноречия

Риторическое движение в конце V—начале IV вв. было, очевидно, гораздо шире, чем нам известно. Ряд случайностей сохранил одни имена и позволил другим навсегда погибнуть. Самым распространенным ви­дом практической риторики в Греции было красноречие судебное. Человек, произносивший речь в суде как ответчик, подвергал риску свое имущество, свободу, жизнь или ставил под тот же удар друго­го человека, выступая в качестве обвинителя. Судьба обвинителя или обвиняемого целиком зависела от судебного вердикта. Такой, в буквальном смысле, кровной заинтересованности в силе звучащего слова не знали даже поэты. Поэтому практически все знаменитые ораторы, включая Демосфена и Цицерона, имели судебную практику.

Из прославленных судебных ораторов Аттики V в. до н.э. исто­рия сохранила нам имена Антифонта, Андокида и Лисия. Их творческие поиски были тесно связаны с теорией правдоподобия— важнейшим постулатом судебного, да и любого другого, красноре­чия в Аттике. Так стали называть особый тип аргументации, когда за неимением фактических улик или достоверных свидетельств о реальности какого-либо события, оратор раскрывал логическую или психологическую зависимость между лицами и происшествиями и признавал, что событие могло иметь место, если оно похоже на то, что часто случается в жизни, и потому вероятно. Довод "правдоподобия", "вероятности" (ε’ικοσ) и требование "подобаю­щего", "должного" (πρ’επον) надолго определили способы убеждения о софистике¹. Так, например, еще в руководстве Тисия находим: "...сла­бые обвиняются в нанесении побоев — это неправдоподобно, одна­ко если обвиняемый силен, то и тогда неправдоподобно, потому что [если бы он это сделал] это грозило бы показаться правдоподобным"². Утверждение, явно отдающее полемическим задором и вы­строенное по принципу антитезы. Подчеркнуть психологическую достоверность поведения обвиняемого означает "слабейший довод делать сильнейшим". Подобный ход мысли помогал оратору строить вымышленные сюжеты, вкладывать "психологическую начинку" в мифы, примеры чему мы находим в "парадных" речах Горгия и Исократа. "Изображение событий как вероятных и правдоподобных не было изобретением учителей красноречия, но, превращенное ими в постоянный прием рассуждения, оно определило собой основной характер риторической прозы — ее повышенный интерес к общему, общезначимому и очень малую заинтересованность в конкретном, неповторимом, индивидуальном... Ориентация на общее и целое оп­ределяла в свою очередь и сам характер работы оратора: его притя­гивала к себе не столько новизна предмета, сколько возможность подводить один и тот же предмет под все новые и новые категории, освещать его с разных сторон и устанавливать все новые и новые связи его с другими предметами. Отсюда неограниченная возмож­ность вариаций и экспериментов на одну и ту же тему и отсюда же — способность оценивать одно то же прямо противоположным обра­зом, о чем Платон с усмешкой свидетельствовал в своем "Федре" (267, а—в): "Они дознались, будто вместо истины надо почитать более вероятность, и силой своего красноречия выдают малое за большое, а большое — за малое, новое представляют древним, а древнее — новым и измышляют по любому поводу то сжатые, то бесконечно пространные речи"³.

Суровый аристократ Антифонт, заплативший в 411 г. до н.э. за участие в антидемократическом (олигархическом) заговоре жизнью, известен как создатель речей, пронизанных трезвостью и деловито­стью, хотя их композиция еще очень неумела. По всей видимости, Антифонта можно назвать оратором в "уголовных процессах", ибо все пятнадцать речей, сохранившихся до наших дней, относятся к делам об убийстве. В это число вошли три речи, предназначенные для произнесения в суде, и двенадцать — так называемые тетрало­гии Антифонта — сборник риторических упражнений. В тетра­логиях Антифонт разработал систему аргументации, которой гово­рящий может воспользоваться как для обвинения, так и для оправ­дания подсудимого. Воображаемый судебный казус, хотя и почерп­нут из реальной судебной практики автора, здесь дается в самых общих чертах. Аргументация в целом тоже сводится к знаменитым школьным "общим местам", но пригодна для доказательства правдоподобия или неправдоподобия каждого случая. Стремление вырабо­тать язык, понятный для наиболее обширной аудитории, выгодно отличает практического оратора Антифонта от теоретика Горгия. Отсюда и его любовь к "ключевым словам", пристрастие к смелым, образным выражениям (например: "Вследствие моего бездетства я заживо буду зарыт" — т.е. "лишившись сына, я стану мертвым при жизни")⁴; почти полное отсутствие у него горгианских фигур (например, удвоения, риторического вопроса) и умелое нагнетание "пафоса", апеллировавшего скорее к чувствам, чем к разуму слуша­телей. Ораторское наследие Антифонта простодушно и архаично, но некоторые из его "общих мест" (например, восхваление справедли­вости законов и судей, заявление подсудимого, что он заслуживает сострадания, а не наказания и т.д.) стали общими местами в даль­нейшей практике судебных речей.

Своеобразие и "простота отличают речи и другого афинского из­гнанника — Андокида, схваченного в связи с делом гермокопидов (осквернителей герм). Подобно Антифонту, он еще не знает искус­ства этопеи и бесхитростно повествует о своей вине и невиновно­сти. Понятие этопеи(искусства создания характера) связано в ат­тической прозе с именем Лисия.

¹ В так называемой "Риторике к Александру", авторство которой долгое время приписывали Аристотелю, хотя, вероятнее всего, она была создана в 40-е гг. IV в. до н.э., даются практические советы, как использовать аргумент "эйкос" (вероятность) в ораторской практике: "Правдоподобно то, при упоминании чего в уме слушателя встают знакомые примеры. Так, если кто начинает говорить, что хочет видеть родину великой, своих домашних счастливыми, врагов несча­стными и другое в том же роде, то все это вместе покажется правдоподобным. Ведь любой человек, слыша это, сознает, что и сам он испытывает подобные чувства по отношению к таким вот предметам..." Аристотель в "Риторике" от­зовется на подобный способ доказательства саркастически: "На слушателей действует и то, чем до отвращения часто пользуются сочинители речей (оЧ.Хоуо'урафт): "Кто же этого не знает?", "Все знают!" Слушатель в смущении соглашается, чтобы разделить суждение "всех остальных" (III, 7 1408 а).

Дальше автор "Риторики к Александру" советует, как использовать правдо­подобие в судебных прениях, включая в обвинительную или защитительную речь те страсти, "которые от природы присуши людям. Например, если случится кому-нибудь оскорбить или испугаться, часто делать одно и то же, обрадоваться или огорчиться, гореть желанием или освободиться от страсти... Эти и подобные им страсти у всей человеческой природы общие, и слушателям они знакомы. Вот то, что привычно людям от природы, и это то, что надо включать в речь.

Вторая часть правдоподобия -- это обычай, то, что любой из нас привык де­лать. Третья — выгода..." Аристотель предлагает в качестве опровержения та­кой агументации ссылку на индивидуальные особенности говорящего: "Если же основания привести не можешь, [скажи], что тебе, мол, отлично известно, что слова твои неправдоподобны, но таков уж ты от природы; ведь люди находят неправдоподобным, что можно по своей охоте делать что-либо кроме выгодно­го." (Ш, 15, 9; 1417а). Так сторонник платоновской идеи об истинности знания расправляется с софистическим тезисом "мнения".
² См. подр.: Платон. Федр, 273 а—е. Аристотель в "Риторике" приписывает это рассуждение Кораку (Arist., Rhetor., II, 24,15; 1402 а).
³ Миллер ТА. От поэзии к прозе. С. 62—63.
⁴ История греческой литературы. Т. 2. С. 239.

Лисий (ок. 459 — 380 гг. до н.э.)

Как нередко случалось в истории красноречия, Лисия подвигли на ораторскую деятельность жизненные невзгоды. Комментаторы утвержда­ют, что свою первую речь Лисий произнес, когда ему пошел шестой десяток лет, и он, разоренный и многое претерпевший в ходе оли­гархического переворота (404 г. до н.э.), известного как правление Тридцати тиранов, вынужден был выступать обвинителем на про­цессе против виновника гибели брата. Политическая речь Лисия "Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" — драго­ценное свидетельство истории и один из самых достоверных источ­ников биографии самого оратора. Рассказывая историю семьи, Ли­сий упоминает Перикла, призвавшего его отца Кефала в Аттику на самых выгодных для него условиях. Становится ясным, что метек (т.е. иноземец, человек не пользующийся всеми правами афинского гражданина) Кефал был не только искусным оружейником — Лисию с братом он оставил мастерскую щитов, — но и человеком, разделяющим демократические убеждения Перикла¹. Без ложной скромности Лисий говорит о заслугах семьи перед новой родиной: "...мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и по­рядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из пле­на"². Из сказанного Лисием здесь и в других речах складывается нравственный идеал человека — гражданина демократического полиса, утверждаемый оратором на всем протяжении его творчест­ва:

гражданин призван соблюдать все обычаи и выполнять все рели­гиозные обряды и повинности, возложенные на него полисом с мак­симальным рвением и бескорыстием;

гражданин должен быть самоотверженным воином, всегда гото­вым защищать родину на суше и на море;

он обязан выполнять все законы и постановления Народного со­брания, все требования правительства;

в случае назначения его на общественные должности и магист­ратуры, он должен не только выполнять их честно, но и дать пол­ный отчет о сделанном после окончания службы;

он обязан быть хорошим семьянином, заботиться о родителях, правильно воспитывать детей, выдавать своих сестер за хороших людей с хорошим приданым;

высоко ценились также траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые;

похвальным было редкое обращение в суд, умение не иметь вра­гов и улаживать проблемы полюбовно, прибегая к помощи друже­ского третейского суда³.

Как справедливо замечают Л.Г. Маринович и ГА. Кошеленко, в афинской юридической мысли и судебной практике существовал привлекательный принцип: человек, живший как образцовый граж­данин в ходе судебного заседания должен был пользоваться опреде­ленными преимуществами⁴. Хотя сегодня нам кажется несколько наивным признание одного из клиентов Лисия "в случае какого-либо несчастья выступать на суде с большей надеждой на успех" (Lys., XXV, 12-13)."

По правилам афинского суда, тяжущиеся стороны могли гово­рить только по существу того конкретного дела, которое рассматривалось на данном заседании. Но любопытно, что изображение предшествующей "праведной" жизни говорящего и его заслуг перед го­сударством не считалось не относящимся к делу. Естественно, против­ник изображался человеком, нарушающим нравственные идеалы и жи­вущим не по правилам. Этический комплекс гражданина полиса, к ко­торому постоянно апеллирует Лисий, базируется на сократовской эти­ке. В частности, С.И. Соболевский указывает на косвенные данные, подтверждающие влияние Сократа на творчество Лисия, чей брат Полемарх посещал школу прославленного философа⁵.

С другой стороны, в речах Лисия можно подметить очевидные признаки школы софиста Тисия, у которого, по свидетельству древ­них, Лисий учился в 70-х гг. до н.э. в Италии. Пример тому — на­чало все той же XI речи, которая цитировалась выше: "Не начать обвинение мне кажется трудным, а окончить речь, так велики и многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обви­нитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им фак­ты хуже действительных; а если бы и хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно бы у обвини­теля не хватило бы или сил, или времени" (Lys., XI, 1). Почти пе­сенный зачин, преувеличенный пафос и размеренный ритм этого вступления демонстрируют нам ученический, декламационный стиль оратора. Действительно, из исторических свидетельств мы знаем, что "Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Три­дцати" была первой и единственной речью Лисия, которую он про­изнес сам. В этой "пробе пера" мастера еще заметны механически усвоенные приемы школы, такие как фигура мысли, риторический вопрос: "Выходит так, подлый негодяй, ты возражал, чтобы нас спа­сти, но арестовывал, чтобы казнить?" (XI, 26).

Но вот "приступ" (вступление) завершен, и Лисий переходит к "диэгезе" (повествовательной части), в которую мастерски вплета­ется вся аргументация обвинения. Увлеченный материалом, Лисий забывает искусственные формулы ораторских ухищрений и говорит логично, ясно, убежденно. Описав причины ненависти Тридцати ти­ранов к своей семье, Лисий кратко излагает формальный повод об­винения против Эратосфена: будучи членом коллегии Тридцати, он лично арестовал и отправил в тюрьму ни в чем не повинного Поле­марха, брата оратора, где ему "приказали выпить яд", а позднее не позволил семье "достойно похоронить" безвинно убитого (Lys., XI, 17). Однако композиционный упор обвинения против Эратосфена оратор строит на разоблачениях, имеющих более общественное зву­чание, нежели частное. С величайшим публицистическим пафосом Лисий описывает ужасающие беззакония, творимые в период прав­ления Тридцати: "Многих граждан они изгнали на чужбину к не­приятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного по­гребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданст­ва, дочерям многих граждан, бывших уже невестами, помешали выйти замуж. А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда и оправдываются и говорят, что они ничего дурного и позор­ного не сделали". И далее от патетических обличений Лисий обра­щается к квалификации преступления — он апеллирует к недавней истории и предшествующим судебным решениям: "Получается во­пиющая несправедливость: вы приговариваете к смертной казни стратегов, победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом посредством наказания стратегов воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев — и их самих, и детей их — за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою (роковое сраже­ние при Эгос-Потамосе в 405 г. до н.э. Лисий приписывает измене олигархов. — Е.К.), ставши у власти, как сами признаются, казни­ли множество граждан без суда" (Lys., XI, 36).

Оценивая положение государства в период правления Тридцати, Лисий проявляет себя как патриот Афин, который без боли не мо­жет видеть в Акрополе иноземный гарнизон и оскверненные святы­ни (XII, 92—96). Поэтому столь естественным и логически верным кажется самое серьезное политическое обвинение, выдвинутое ора­тором лично против Эратосфена: "...будь он действительно порядоч­ным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в со­став незаконного правительства" (XII, 48). Наконец, оратор дости­гает высокого эмоционального накала, способного вдохновить слу­шателей-судей на принятие по-настоящему гражданского решения — осуждения режима Тридцати, которые "дошли до того в своем вы­сокомерии, что старались приобрести вашу верность не путем об­щения с вами в материальном благосостоянии, а надеясь на то, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре... Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!" (XII, 92—96). Прием антитезы служит Лисию основным средством обличения противника. Виновность ответ­чика сама собой проистекает из той воображаемой линии поведе­ния, которой он должен был следовать и которая, по сути, являлась неписанным морально-этическим кодексом афинского гражданина. Сам способ изложения Лисием обстоятельств дела (в современном понимании — результатов расследования) служит обвинением ли­цу, против которого выступает оратор.

У нас нет достоверных свидетельств о том, как завершился воз­бужденный Лисием процесс против члена правления Тридцати ти­ранов, но мы знаем, что в дальнейшем утративший состояние отца оратор избрал себе профессию логографа(λογογρ’αφοι — изгото­витель речей для других), в качестве которого написал речь для афинянина Евфилета "Об убийстве Эратосфена". В знаменитом справочнике "Реальная энциклопедия классических древностей в алфавитном порядке" делается предположение, что убитый соблаз­нитель жены Евфилета был заклятым недругом Лисия, и последний не случайно согласился составить защитительную речь для оскорб­ленного мужа⁷.

Речь об убийстве Эратосфена является хрестоматийным приме­ром мастерства Лисия-логографа, классика искусства этопеи(ηθοποια — букв, "творчество характеров"). В красочно написан­ном повествовании рядового афинского гражданина перед читателем развернута картина нравов современного Лисию общества. Здесь обманутый муж, его соперник — известный соблазнитель, о кото­ром служанка говорит: "Такова уж его специальность" (I, 16), наперстницы-рабыни — как на подбор будущие персонажи новоаттической бытовой комедии. В изображении быта и простого человека Лисий не знает предшественников, равных себе по мастерству. Его подзащитный, человек обыкновенный, не может похвастаться свои­ми подвигами на воинской или государственной службе," ибо перед судьями, добиваясь оправдательного приговора, обязательно об этом бы упомянул. Он — "маленький человек" (не бог и не герой траге­дии), но человек чести, и, узнав об измене жены, намерен мстить своему обидчику, собрав свидетелей и друзей. Евфилет убивает Эратосфена на месте преступления, в собственном доме. Но даже в характеристике развратителя и соблазнителя чужих жен Лисий проявляет чувство меры, избегая злобных выпадов и высмеивания недостатков противника. Евфилет карает преступника "по закону" (I, 1), "не только за себя, но и за все государство", чтобы "подобные люди поостереглись вредить своему ближнему, видя, какая награда ждет их за такого рода подвиги" (I, 47).

Мастерство в создании этопеи, столь важное в искусстве лого­графа, было необходимо потому, что сам истец или ответчик должен был говорить естественно согласно своему характеру (φυσις — при­родным склонностям, по софистской терминологии), образу мыслей и образованию. Пишущий за него речь логограф поистине владел искусством перевоплощения, чтобы попасть в такт мышлению и вы­ражениям подзащитного. Лисий как оратор-профессионал нередко выбирал самую привлекательную ипостась своего клиента, более "типично" выглядевшие его поступки (софистский εικος — принцип правдоподобия), когда видимая достоверность оказывалась важнее истины. Например, он придает своему солдату Полиену, защищаю­щему от обвинения завистника выплачиваемую государством кро­хотную пенсию в один обол, колоритный облик калеки-балагура. Перед нами немощный и одинокий, но никогда не унывающий чело­век, привлекательный своим грубоватым юмором, жизнелюбием и желанием справедливости. "Я думал, господа судьи, — обращается он к присяжным, — что настоящий процесс касается только пред­мета обвинения, а не моей личности..." (IX, 3).

Однако написание речи, соответствующей характеру подзащит­ного, было лишь малой толикой дела. Логограф выступал в судеб­ном процессе за сценой, но изначально должен был проявить свои знания права, законов и постановлений Народного собрания. Перед тем как сесть за изготовление речи, необходимо было собрать мате­риалы "предварительного следствия", избрать наиболее выгодный вид жалобы, указать судебную инстанцию, которой надлежало вес­ти данное дело, наконец, в случаях, не предусмотренных законом (а наказание определялось судом), наметить приемлемую кару, чтобы суд не назначил наказания, предложенного противной стороной. Здесь Лисий проявил себя как блистательный юрист, рассчитывав­ший более не на систему юридических выкладок, а на умение оча­ровать присяжных и таким образом заполучить их голоса.

Среди достоинств оратора отметим способность готовить матери­ал в установленные афинским судом небольшие сроки. Написанные Лисием речи всегда отличались краткостью и четкостью мысли. Этому способствовал достаточно строгий принцип композиции изла­гаемого материала: в приступе (προσιμιον) находилось обращение к судьям и некоторые общие, эмоционально окрашенные замечания о сути дела; повествовательная часть — диэгеза (διηγησις) содержала аргументацию защиты (‘αποδειξεις) и при необходимости опровер­жение аргументов обвинения. Эпилог (‘επιλογος) должен был дости­гать высшего пафоса негодования, но Лисий редко прибегал к по­добным аффектам, предпочитая всему чувство меры. Чувство меры определяло достаточно сдержанное использование оратором рито­рических украшений, которые никогда не нагромождались друг на друга, а располагались в естественных, будто богами предназначен­ных им местах.

По мнению ученых-историков, Лисий сознательно отказался от вычурности горгианского стиля и крайностей софистской риторики; он стремился к чистоте аттической речи образованного общества, избегал всего не-аттического, архаического или поэтического, ста­рался употреблять слова в их собственном значении (κυριαονομαια), избегать смелых метафор, они у него не бросаются в глаза, — и этим достиг ясности и краткости выражений⁴⁷. Обаяние речей Лисия заключается в убедительности и силе речи; позднее его стиль был признан образцом аттицизма (Цецилий) и стал примером для подражания таких выдающихся писателей эпохи эллинизма, как Юлий Цезарь, Брут, Лициний Кальв. Из греков ближайшим на­следником Лисия был Исей, деятельность которого относится к первой половине IV в. до н.э. Он прославился как судебный оратор в делах о наследстве, но не совершил, подобно учителю, переворота в истории риторики. По изяществу и пластичности образов сохра­нившиеся речи Исея ("О наследстве Аполлодора", "О наследстве Филоктемона") значительно уступают по мастерству и искусству речам Лисия, хотя представляют большой интерес для характери­стики экономической жизни и семейных отношений в Аттике.

¹ Любопытно, что прославленный диалог Платона "Государство" происходил в доме почтенного старца Кефала, сына Лисания, который и сам был известным на Сицилии оратором и приехал в Афины по приглашению Перикла с двумя сыновьями, Полемархом и Лисием. См. комментарий И.И. Маханькова к "Государству" Платона. // Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 565.
² Лисий. Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати. XI, 20. Цит. в пер. С. Соболевского по изд.: Лисий. Речи. М., 1994. С. 141.
³ Ср.: Lys., VII, 31; XXV, 12—13.
⁴ Маринович Л.Г., Кошеленко ГА. Предисловие // Лисий. Речи. М., 1994. С. 28.
⁵ Соболевский С.И. Лисий и его речи // Лисий. Речи. С. 36.
⁶ Pauly-Wissowa, Т. IV. Р. 358.
⁷ Маринович Л.Г., Кошеленко ГЛ. Цит.соч. С. 43.

Исократ (436 — 338 гг. до н.э.)

Формирование общественно-политических и морально-нравственных взглядов Исократа, наслед­ника Лисия, происходило в иной период развития афинской демо­кратии. Поражение в Пелопоннесской войне и осознание последст­вий этого явились причинами распада многих ценностных основ де­мократического полиса, что, естественно, должно было породить защитников древнего полисного стиля. Исократ был не первым и не последним в ряду афинян, стремившихся с помощью пера "лечить" больную демократию, но он создал для этого новые средства, соот­ветствовавшие потребностям момента. Деятельность Исократа в об­ласти "политии" и риторики открывает эпоху эллинизма.

Специалисты-историки прямо говорят о переориентации культу­ры, в рамках которой творит Исократ: "Ораторское искусство, фи­лософия, исторические сочинения заняли в ней ведущее место, от­теснив на второй план драму и лирику. Утратила былую популяр­ность трагедия, зато процветала комедия. Сократилось монумен­тальное строительство, но наблюдался явный расцвет архитектуры малых форм. В ваянии и живописи разрушался прежний идеал гар­монии и соразмерности, все чаще люди и боги изображались в со­стоянии аффекта, больше внимания уделялось индивидуальным чертам личности"¹. Изменениям оказался подвержен не просто стиль мировидения, но и тип самого воссоздающего мир оратора.

Сам Исократ впоследствии признавался: "...нет у меня ни доста­точно сильного голоса, ни смелости, чтобы обращаться к толпе, подвергаться оскорблениям и браниться с торчащими на трибуне (82). Что же касается здравого ума и хорошего воспитания — хотя кто-нибудь скажет, что слишком нескромно говорить так, — я дер­жусь иного мнения и причислил бы себя не к последним, а к выде­ляющимся среди других. Поэтому я и берусь давать советы так, как позволяют мои способности и возможности, и нашему государству, и всем эллинам, и самым знаменитым людям"². Действительно, не обладавший природными данными трибуна Исократ не был "дейст­вующим", практическим оратором. Он стал моралистом и, следова­тельно, наставником, теоретиком, т.е. аналитиком, и, наконец, жур­налистом, создателем жанровых форм политического руководства (инструкции), открытого письма, обличения или панегирика в со­временном понимании этого слова. Рассмотрим подробнее назван­ные ипостаси Исократа.

Моралист и наставник, Исократ создает в 392—352 гг. до н.э. школу красноречия, которая стала крупнейшим риторическим цен­тром Эллады. Из нее вышли прославленные ораторы Исей, Ликург, Гисперид, историки Андротион, Эфор, Феопомп, политические деятели и полководцы Тимофей, Леодамант, Клеарх, Никокл. Обучение в школе Исократа продолжалось три-четыре года, но стоило около 1000 драхм, что было доступно только очень состоя­тельным людям. Глава школы не уставал повторять, что обучение искусству красноречия закладывает фундамент образования, фор­мирует профессиональные навыки для деятельности любого рода: "Люди могут стать лучшими, более достойными, чем были раньше, если загорятся желанием научиться красноречию и страстно захо­тят постигнуть искусство убеждать слушателей"; риторика помогает достигнуть известных выгод, "не тех, к которым стремятся невеже­ственные люди, но тех, которые действительно таковы" (Isocr., Antid., 274. Пер. В.Г. Боруховича).

Создавая школу, Исократ рассматривает риторику как синоним знания, которым можно овладеть в процессе обучения, и приравни­вает обучение красноречию к воспитанию, призванному сформиро­вать достойного гражданина, ведь все выдающиеся государственные деятели прошлого имели репутацию блестящих ораторов. Искусство составления речей квалифицируется им как философия; педотрибика — один из двух элементов педагогики —должна заботиться о теле человека, а философия — заниматься его душой. Образование такого рода помогает ученикам одновременно совершенствовать те­ло и душу (Isocr., Antid., 50, 81, 185). Поэтому в его школе физиче­ские упражнения, занятия сценической речью, пластикой соседст­вуют с общеобразовательными предметами. Ведь оратор никогда не знает, на какую тему ему придется говорить, и поэтому знания из области физики и истории, математики и биологии, астрономии и мифологии, литературы и экономики нужны ему как воздух. По­стижение законов развития слова и построения речи для Исократа не самоцель, а универсальный инструмент для понимания мира че­ловека и активного воздействия на него. Особое внимание уделяет­ся при этом политической сфере, в которой философия и политика выступают равными партнерами.

Ситуация, при которой человек, сам не произносивший речей, обучал других красноречию, была, конечно, неординарной и служи­ла предметом насмешек. Отголоски этой реакции сохранились у Псевдо-Плутарха: "Когда его спрашивали, как это он, сам не способный [произносить речи], учит других, он отвечал, что точильный камень не может резать, но он делает железо острым" (Ps. — Plut., Vitae X or. 838 E—F). На время руководства школой приходится пик политической активности Исократа, разработка им теории и практики государственного устройства, внутренней и внешней по­литики полисов, принципов межгосударственных отношений, соци­альной стратификации.

В школе Исократа изначально отсутствовал снобистский дух специального философского обучения. Ведь чтобы убедить слуша­телей и иметь у них успех, нужно говорить на доступном им языке, ориентироваться на их психологию и восприятие мира, использовать укоренившиеся стереотипы, манипулировать общеизвестными фак­тами. Народное собрание в Афинах состояло отнюдь не из интел­лектуалов; обращаясь к нему, было бесполезно ссылаться на фило­софские постулаты или строить сложные умозрительные схемы. Поэтому в учении и школе Исократа появляется понятие δογματατωνπολλων — мнение большинства. Завоевать "мнение большинства" — это значит уловить настроение аудитории, устано­вить с ней контакт и тем самым снискать одобрение слушателей. Подобные идеи связывали школу Исократа с практикой софистского обучения, опираясь на которое глава школы подчеркивал большие потенциальные возможности, заложенные в красноречии. По его мнению, искусство оратора может быть употреблено как на благо, так и во зло; природа слова такова, что "одно и то же можно изло­жить разными способами: великое представить незначительным, малое возвеличить, старое представить новым, а о недавних собы­тиях рассказать так, что они покажутся древними" (Isocr., Paneg., 8. Пер. К.М. Колобовой). Для всей греческой литературы характерно искание не новых тем, а новых трактовок. В частности, конечно, новизна трактовки понимается и как новизна словесного выраже­ния. Исократ выставляет это требование в своей программной речи "Против софистов", где он говорит, что наиболее искусным ка­жется тот человек, который, говоря на тему, уже использованную ранее, сумеет найти в ней другими не сказанное. Еще яснее эта мысль выражается в "Панегирике" (Isocr., Paneg., 4, 8): "...речи от­личаются тем свойством, что можно об одном и том же говорить на разные лады и старую тему излагать по-новому". Школа Исократа — школа нового по сравнению с софистикой периода, и релятивизм здесь заменяется требованием нравственных аспектов риторики. Благодаря этому Исократ входит в историю как создатель общеоб­разовательной школы, отличающейся от научных академий и лицеев Платона и Аристотеля.

Обычно морализаторский пафос становится необходимым в об­ществе, утратившем нормы морали, в мире, где понятия добра и зла потеряли свой первоначальный смысл, в социуме, который надо спасать. Таковой, на взгляд Исократа, является не только Аттика, но и вся эллинская цивилизация. К эллинам он обращается со сво­ей философией речи, с призывом возродить παιριοςπολιτεια — "конституцию древних", при которой Эллада победила варваров, а Аттика достигла в пределах Греции невероятного могущества.

Исократ создает свои обширные по объему опусы в кабинетной тиши, опираясь на глубокие мифологические и исторические экс­курсы, продуманную, но очень сложную композицию, выверенный многократным прочтением вслух способ использования тропов и фигур. Древние говорили, что его речь льется как масло, гладко и плавно, правда, на слушателя наводит сон, зато в текстовом вари­анте не имеет себе равных по красоте. Исократ действительно мно­го внимания уделял форме своих сочинений. Он первым разграни­чивает речь поэтическую и собственно прозаическую, каковой и является ораторская проза. Во вступлении к "Евангору" он пишет: "...поэтам дано много средств украсить рассказ: им можно изобра­жать богов в общении с людьми, беседующих и сражающихся вме­сте с ними против кого угодно; они могут употреблять не только общепринятые слова, но и чужеземные, и вновь придуманные, и метафоры; им не надо ничего пропускать, напротив, им можно вся­ческими приемами расцвечивать поэзию. Ораторы же лишены этих возможностей: они должны быть точными и пользоваться только общеупотребительными словами и умозаключениями, относящимися только к самому делу. Поэмы, кроме того, сочиняют все с помощью размеров и ритмов, ораторам же недоступно ни то, ни другое..." (Isocr., Euag., 9—11). Результатом этого разграничения явилось по­нимание специфики аналитическогометода публицистической прозы, отличавшего ее от пластическогоспособа изображения в поэзии. Как замечает Т.А. Миллер, "он как бы делал эскиз с дале­кого расстояния, откуда видны лишь контуры предметов, но откуда заметны также нити, связующие их друг с другом, откуда можно объять взором множество предметов сразу, можно их сопоставить, отличить похожие от непохожих, малые от великих... Пластичность красочных, чувственно воспринимаемых фигур заменена здесь на­глядностью совсем иного рода, заменена логической ясностью четко проведенной группировки"³. Итак, способ выявления логической связи между предметами стал новым достижением в публицистиче­ской практике Исократа. Антитезы и параллелизмы прежних орато­ров оттачивали интеллектуальную наблюдательность, стимулирова­ли работу ума, четко распределяли объекты по группам. Теперь оратор соотносил в своей речи не только отдельных людей, а целые государства, целые системы человеческого общежития и тем дости­гал грандиозной силы впечатления.

Вторым звеном той технологии, которая помогала осуществить Исократу главные функции ораторской прозы — назидание и уве­щевание, было благозвучие. Стремление к совершенству порождает продуманную и выверенную до мелочей композицию,⁴ а также искусную периодичность речи. В трактате "Брут" Цицерон отмечает, что "дробный ритм Фрасимаха и Горгия, которые, по преданию, первые стали искусно сочетать слова, ему (Исократу. — Е.К.) ка­зался рубленым... Он первый стал изливать мысли в более про­странных словах и в более мягких ритмах" (Cic., Brutus, 40). Пери­од Исократа четко расчленен содержательно и формально, особенно при помощи антитезы, музыкален и оформлен ритмически. Кроме того, стремление к благозвучию породило намерение избежать зияний— стечения гласных в конце одного и начале другого сло­ва, что было неприятно для чуткого слуха греков и нарушало плав­ное течение речи.

Наконец, Исократ отказался от обилия тропов и риторических фигур, введенных Горгием, и стал следовать литературным нормам, выработанным Лисием и ставшим общеупотребительными в наибо­лее образованных слоях общества. Как указывает Ф.Ф. Зелинский, "великий учитель всей интеллигенции IV в. до Р.Х.", Исократ "создал стиль греческой прозы, отныне обязательный для всех, до­рожащих литературной славой писателя"⁵.

Одним из условий хорошо составленной речи сам Исократ счи­тал степень важности затронутых в ней проблем, видя в этом прин­ципиальное отличие политического красноречия, посвященного "государственным делам, делам эллинов и царей", от пустых тем частных сделок и судебных разбирательств (Isocr., Panath., 11; Paneg., 4; Phil., 4, 13, 28, 94). Долг оратора как гражданина — служить родному городу (Isocr., Antid., 61, 76—79; Panath., 2; Phil., 23, 82) и использовать дар слова на благо людям (Isocr., Antid., 36). На практике он включает в круг интересов своей публицистики во­просы внутренней и вне<