Майкл палмер Переводы с английского Е.Олевского, В.Кондратьева 5 страница

Корейский иероглиф

Я не знаю, как это писать и что это значит…

А потому начну, пожалуй, с чужого. В романе “Железная дорога” моего земляка А.Магди я вычитал главу о корейцах и поскольку эта глава была написана земляком и в то же время не корейцем, так я предпочёл её, скажем главе из какого­нибудь романа А.Кима. Вот с неё и начну.

“Никто из детей никогда не задумывался, откуда и когда корейцы появились в Гиласе. Самые подвинутые из пацанвы, к примеру Фази - внук старушки Бойкуш, считали их теми же узбеками, но говорящими на другом языке, мальчик, видевший до того ещё и дунган, не очень-то доверял Фази, но почему-то с ним не спорил; может быть потому, что старушка Бойкуш в ту пору приторговывала куртом и Фази ходил всегда с полными карманами бесспорных аргументов.
В школе - и те кто пошли в русские классы, и ещё более те, кто были сданы в узбекские, надолго решили, что корейцы - это русские, но русские особой породы. Имена у них не то чтобы Санёк, Юрка, Катюха, а такие русские, что больше самих русских: Витольд, Изольда, Артаксеркс, Клим. Хотя, впрочем, родителей их звали Саньком, Юркой, Катюхой.
Но родителей видели редко - разве что бабушек, да стариков, имён которых не знал уже никто, и только одного старика все называли Аляапсинду: у него не было ни сына Петьки, ни внучки - Люции, ходил он целыми днями со станции и до крайнего дома на берегу Солёного, ходил в соломенной шляпе с бамбуковой тросточкой в руках - по самому белому пеклу, ходил сгорбясь, как будто бы пытался наступить на свою короткую и мерную тень, и всякий раз из-под редких белёсых усов проговаривал своё "Аляапсинду" всякой встречной собаке.
Потом он шёл обратно, как бы пытаясь на этот раз убежать или отвязаться от наросшей за часы хождения тени и уже вслед ему, наверное улыбающемуся в свои редкие усы на соломенном лице, дети кричали "Аляапсинду", не зная, доводят ли или радуют тем безразличного как маятник старика.

Родители приезжали поздней осенью, когда кончалась их работа на шалыпае [3] или луковом поле и тогда весь Гилас наполнялся незнакомой празднично-пьяной речью и толпами праздношатающихся мужчин, идущих в кино и из кино, выворачивая ступни и бёдра, да накинув пиджаки на костлявые, выпирающие плечи.
Тогда же они занимали и все гиласские чайханы, превращаясь в особую породу узбеков, ещё более узбеков, чем сами завсегдатаи чайханы, которые как-то тонули среди моря свежих голубых корейских рубашек и веера разбрасываемых по кругу карт. Жёны их вышелушивали по домам рис или же высушивали под навесами лук, а те, кто управлялся с этим пораньше, заводили на берегу Солёного пару-тройку свиней в избушках на куриных ножках и пацанва, гоняя по той округе мяч и ощущая некую помесь из запахов свежих опилок, квашенной и перчённой капусты, гнилой речки да горького лука, вдруг понимала, что корейцы - это...корейцы...

Они никогда не заводили полей вблизи Гиласа. Они уезжали в те края, о которых знали лишь старшие братья и сёстры, уже проходившие географию, а для остальной малышни всё было одно и маняще-нездешне: Кубань и Куйлюк, Самараси [4] и Политотдел, Шават и колхоз Свердлова. Никто никогда не видел, как они работают. Гилас знал в них, идущих шумными мужскими шеренгами, выворачивая до отказу ступни и бёдра да размахивая руками с закатанными до костистых локтей чисто-голубыми китайскими рубашками, лишь победителей.
Они даже и торговать не торговали в Гиласе. Старушки-туземки в отсутствие праздношатающихся по улицам и чайханам Борисов, Василиев и Геннадиев, юрко шныряли в самы конец улицы Папанина к Вере, Любе или Наде, а потом всю зиму сидели на базаре, приторговывая самим же корейцам луком, рисом или перцем.

Но только не чимчами. Чимчи! Эта горькая корейская капуста с её натянутыми, скрипично-белыми прожилками, перехваченными жгуче-красным перцем там, где начинается зелень капусты, ах это собрание всех корейских запахов, растапливающих своим огнём даже зимний пар, идущий изо рта подзывающих на базаре кореянок - этот взрыв, выворачивающий наизнанку мальчишечьи языки - словом, чимчи - другое название корейцев, их символ и эмблема - разве могли торговать ею русские или узбеки, татары или бухарские евреи? Каждому своё: Акмолин водит маневровый тепловоз, Кучкар-чека затапливает чайхану, Закия-аби моет и чешет шерсть, Юсуф подбивает каблуки, и даже Озода командует базаром с позволения Оппок-ойим, но чимчу продают только кореянки: Вера, Надя, Люба.
Правда, чимчой они торговали тогда, когда их мужья уже не выходили на улицу. То было некое межсезонье - январь, начало февраля - самое неуютное время года в Гиласе. Сидели они по своим домам, раздавшие, видимо, прошлогодние долги, спустившие остатки денег в чайханах да на разом-всеми-купленные-телевизоры - один год, мопеды - другой, холодильники - третий; сидели по домам, смотря телевизоры, протирая мопеды или хлопая дверьми холодильников, хотя сиротливые старики-туземцы в чайханах поговаривали, что у них началась самая крупная игра - вон, по ночам собираются то у Геннадия, то у Владимира, то у Михаила, дескать, свет горит до утра.
Тогда же они забивали и свиней. И на жёлтой промёрзшей траве тугаёв, там на берегу Солёного, давая подсветку мёрзлому дальне-полевому закату, полыхали разом несколько купленных-в-этот-год-паяльных-ламп...
Говорили, что они едят собак - мол, предохраняет от туберкулёза, поскольку им всю жизнь приходится ходить босыми по колено в воде, говорили, что в феврале, перед отъездом туда на "Поле": Кубань или Куйлюк, Шават или Самараси, они занимают денег под осенний процент то у Толиба-мясника, то у Сотибалды-домкома, но больше всего у Оппок-ойим, говорили ещё... словом, много всякого, но к этому времени они как-то разом и незаметно все уезжали, разъезжались. И пацанва оставалась до самой поздней осени с их детьми как заложниками: Лаврентиями и Эммами, Виолами и Русланами, Артёмами и Офелиями.”

Лазарь и Магдалина

В последний раз я встретил Лазаря у Алайского базара в Ташкенте в году восьмидесятом. Он шёл навстречу с авоськой всяких случайно­ненужных вещей: бутылочка с соской, газетный свёрток, может быть спортивная кепочка или балетные пуанты. Я не видел его все сто лет, а потому силком повёл к себе домой. Мы только въехали в этот дом, а потому вдвоём с Лазарем мы дружно собрали разобранную кровать. Он как­то нехотя, между делом, рассказал, что женат сейчас на балерине, с которой хочет разводиться, всё так же нехотя сообщил, что ушёл из милиции, сорвав погоны с какого­то майора и что собирается ехать в Саратов, сажать арбузы. От застолья он отказался и как­то незаметно ушёл. С тех пор я не знаю, что с ним.

Магдалину, или Магу год назад видела моя жена. Встретила в том же Ташкенте, только у гостиницы “Узбекистан”. Они забежали на минутку в кафешку, где и решили сходить на любимую Фотиеву, гастролировавшую и игравшую в тот вечер в русском театре, но жена моя отсидела лишь первое действие, а в антракте ушла. Мага же осталась в театральном дворике одна, попыхивая своей трубкой. Вот и всё.

Я вижу и понимаю, как много здесь символов и неслучайных случайностей, однако я не хочу их трогать и развивать, а расскажу лучше безо всяких прикрас всё, что знаю и вспомню о Лазаре и Магдалине.

… Начал учиться я высоко в горах, в горном селении, где среди узбеков и киргизов русскую школу составляли ещё турки, балкары и греки. Но после первой четверти мы переехали под Ташкент, на железнодорожную станцию и место златокудрого Илюши Пищириди да ослепительной Наташи Казанжи заняли… Помню первый день, когда меня, как новенького усадили за первую парту и сидел я ни жив, ни мёртв, и в это время строгая Тамара Сергеевна воскликнула совсем на непонятном языке: “Лилазарь!”, и повинуясь этому зову откуда­то из­за спины с ветром и грохотом пронёсся к доске огромноголовый (голова как ядро) солдат в серой гимнастёрке с ремнём ­ в старой школьной форме, отменённой и заменённой ещё в прошлом году на форменный пиджак ­ пронёсся, опережая мою мысль, устремившуюся следом: “Как я с ним буду разговаривать?” Но уже через несколько дней этот “Лилазарь” одновременно и льющий и лазающий, а ещё и вопросительный и зарящийся, превратился в моего лучшего друга: Ли ­ фамилия, Лазарь ­ имя. Он был корейцем, точно также как и девятнадцать других моих одноклассников: Кимов, Хванов, Цоев, Лиев, Угаев, устрашающе не походивших ни на греков, ни на турков, ни на балкар.
Я знаю, почему я подружился с самым отъявленным из них ­ с Лазарем. Он сказал мне, что у них есть телевизор и что я могу приходить смотреть футбол… Красницкого…
Сказал как о совершенно постороннем, не имеющем никакого отношения ни к моему бреду по Красницкому, ни к его приязни ко мне. И мне понравилась эта отстранённость.

Я пришёл к ним, в начало корейской части улицы Папанина и впервые оказался в корейском дворе. Была поздняя осень, когда родители Лазаря ­ дядя Боря и тётя Нина, как я узнал впоследствие ­ сидели дома: она ­ развешивая под навесом лук, набитый в капроновые чулки, он ­ расположившись нна циновке перед телевизором.
Да, жилище их было приземисто­глинянным, как я теперь вспоминаю, почти в рост с ними, и поскольку располагалось на месте бывших тугаёв, повсюду из­под деревянного забора густо пробивался камыш, а на чистом пространстве двора проступала раскалённая солннцем добела соль. И всё­таки ни тогда, ни теперь нутро их дома не казалось и не кажется мне низким или шалашовым. Была в пространстве дома некая просторность ­ может быть из­за размеров обширной циновки на земле, или отстутствия всякой мебели: этих железных кроватей с занавесочками на торцах и взбитыми подушками поверх цветастых покрывал, или же тумбочек с радиолами, или же шифоньеров с зеркалами, входивших в моду как­то не разом, а из года в год. В доме не было ничего кроме телевизора, стоящего в углу на простеньком столике со скатёркой ­ этого огромного ящика с гулким голосом, в котором солнечный день, оставшийся за дверьми этого сумрачного и сырого жилища, отажался в мячике ­ огромном, как теннисный шарик, катившемся от ног футболистов “Пахтакора” до ног игроков “Шахтёра”.
В огромной и пустой комнате моей души всё стоит этот телевизор, перед которым оставили меня дядя Боря и Лазарь, незаметно ушедшие во двор, то ли набивать в капроновые чулки лук, то ли косить год из года пробивающийся камыш на вязку циновок…
Футбольное же поле осталось и досталось мне…

… До того с женой и с ребёнком мы ездили к Маге в Сергели. Тогда я вернул ей “Фразеологический словарь” и она показала мне статью в каком­то психологическом или психотерапевтическом, а то и вовсе в психиатрическом журнале об аномалиях в психике Хлебникова. Потом мы все пошли в тамошний районный парк, на озеро. Мага по обыкновению ехала на своём дамском велосипеде, и когда уже в парке за ней побежала моя пятилетняя дочь, оставив нас с женой в обнимку одних, какой­то пьянчуга из­за кустов, почти как Кант негодующе и категорично заметил: “Вон, отправил мать с ребёнком, а сам забавляется с молоденькой…” Мы долго после этого смеялись на остановке, где Мага посадила­таки нас в какой­то “левый” автобус, а сама, выпрямив худенькую спинку, поехала на своём миниатюрном велосипеде в обратную сторону ­ в свою однокомнатную квартиру, полную печальных и мудрых книг…

… Нет, я не скажу, что Лазарь был моим лучшим другом первые четыре класса, ведь когда мы уезжали со станции обратно в горный кишлак (где к грекам, балкарам и туркам добавились ещё немцы Райники), провожая меня плакали и Даниил, и Лёва, и Артём, и Тон. Но вот когда после смерти матери я вернулся опять на станцию через пару лет ­ лучшим моим другом на все оставшиеся школьные годы стал Лазарь. Не знаю с чего это началось, может быть с простой случайности, что нас посадили за одну парту, может быть ещё с чего, но вспоминая то время сейчас, мне кажется, что всё началосьь с урока геграфии, на котором мы проходили человеческие расы.
С десятком русских не было никаких проблем. Они отошли к большой европеоидной расе, как, скажем, к классу “А”. С двумя узбеками и одним таджиком разбираться особо не стали, дескать, не негры же! Но вот девятнадцать корейцев!
Когда важный Николай Иванович изрёк, что их следует отнести к жёлтой монголоидной расе, класс замер. И вдруг Лазарь обернулся ко мне и что есть сил разведя свои плоские веки, воскликнул:
­ Смотри, разве у меня узкие глаза?!

Я не знал как его утешить. А ведь и вправду у него были раскосые, но огромные глаза. Только вот с того дня он потерял покой. По вечерам приходя к нам делать уроки, он то начинал поглаживать мою заросшую и путанную шевелюру и спрашивал: волнистые ли у него волосы, то прикасался к моему носу и божился, что у его отца, который сейчас на поле, именно такой ­ с горбинкой ­ нос, и что вообще, он похож на узбека или таджика, то начинал выщипывать себе брови и затем заливать их касторовым маслом, чтобы они соединились на переносице, как у моего волосатого дяди…
Я отрабатывал на нём свои искренние и сочувственные теории, мне, к примеру, казалось, что если ударить по косточке, то на ней нарастает шишечка (не так ли, стукнувшись носом о металлический перехват саней, я нажил свою завидную горбинку на носу!) и Лазарь постукивал на переменах по своему носу или же сидел на уроках, упёршись переносицей в корешок поставленной на­попа книги, отчего его переносица вскоре напротив ­ и вовсе сравнялась с уровнем глаз, образовав вечно синюю вмятину.

А однажды, однажды он и вовсе пришёл в класс с шестимесячной химической завивкой своих чёрных и толстых волос.

Ах, бедный и взаправдышний друг мой, Лазарь! Он страшно хотел быть европеоидом даже тогда, когда остальные из его соплеменников или забыли о том уроке географии, или уже сжились соо своим монголоидно­жёлтым существованием: Артёмка ходил на бокс, Руслан лучше всех рисовал, Вилорий всем ставил мат в шахматах, Тон…

… Сначала Лазарь влюбился в Лялю ­ полукровку, полу­русскую, полу­казашку.

… Мага в последнее время работала врачом­психиатором в спецбольнице закрытого типа. Психи в неёё влюблялись, писали стихи и письма. Она только пожимала плечами и самое большее ­ рассказывала очередной анекдот иж их жизней. Помню, как одного из пациентов собирались выписывать и стали проверять на понимание и координацию: “Василий, ну­ка вбейте­ка гвоздь в стену!” Василий берёт гвоздь и пытается вбить его шляпкой к стене. Врач тогда подсказывает: “Ну посмотрите на гвоздь, куда должна смотреть шляпка?” ­ “А, понимаю”, ­ говорит Василий и не поворачивая гвоздя, осторожно несёт вбивать его в противоположную стену…

Так вот, о первой любви Лазаря. Ляля ­ наша одноклассница, то ли в третьем, то ли в четвёртом классе перевелась в “совхозную” школу ­ это в трёх или четырёх километрах от нашей станции, и я теперь подозреваю, что Лазарь влюбился в неё в те самые дни, когда я по глубокому секрету показал ему письмо и фотографию той самой Наташи Казанжи из горного селения. Было это на берегу Солёного, у края совхозных полей, куда мы ходили собирать мяту, и Лазарь ­ вольный, без отца, без матери, целыми днями скрашивал моё сиротское существование.
К тому времени он стал самым сильным и самым смелым пацаном в классе, а потому и любовь он выбрал себе потруднее.
Ах, эти странные школьные любови, когда все твои тайные мысли должны будоражить весь свет, когда каждое слово, что ты прошептал на берегу весеннего и мутного Солёного арыка, должно нестись по этим синим толщам воздуха над полями ­ до самого совхоза, до самой совхозной школы, или ещё дальше ­ за тридевять земель, за во­он те синеёщие горы, до самого горного селения…
Ляля никогда не знала, что Лазарь любил её.

Я чувствую, как я отдаляю то главное, о чём должен рассказать. Мага бы узрела в этом ущемлённый комплекс, но лишь в том случае, если бы знала, что это не о ней. И всё же расскажу сначала об одном вечере, о котором я бы и теперь не стал признаваться при Маге.
Ладно, ­ думаю я теперь, ­ Серёга, он мог ниччего не знать, он и не был обязан этого знать, но мы­то с женой знали о Маге почти всё и всё равно пошли на поводу у Серёги ­ решили устроить эту вечеринку.
Серёга приехал со своим другом­корейцем как бы невзначай. Звали его друга то ли Цезарем, то ли Гамлетом, и он был подчёркнуто обходителен как всякий провинциальный интеллигент, приезжающий из Ангрена ли в Ташкент, из Ташкента ли в Москву, из Москвы ли в Париж. Правда, он был ещё чуть более галантен, как если бы попал из Ангрена прямо в Москву, минуя Ташкент. Тот вечер и впрямь получился у нас московским. Жена моя вскоре ушла на кухню, дописывать то ли диплом, то ли диссертацию. Мы раздавили бутылку водки на троих, после чего Серёга стал травить свои еврейские анекдоты, а Цезарь или Гамлет, долго чего­то ждавший, к чему­то прислушивавшийся (запалённый, как я теперь понимаю, Серёгой), где­то к полуночи попросил выключить свет, достал из своего помятого портфеля свечи и возжёгши их посредине комнаты, весь остаток ночи читал нам стихи Есенина:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый…

Его бесподобная интонация, никак не сообразующаяся со стихами, как если бы Цезаря из разу в раз называть Гамлетом, трепыхала не язычком свечки, но лёгкими тенями на потолке, разбегающимися от этого язычка и тени, убегая к окну, таяли в толще ночи, на самом дне которой, удваивая этот несоразмеримый мир, догорало отражение заплаканного огарка.
Мага в тот вечер к нам не пришла…

Странно, почему я не вспомнил в ту ночь ночь другую.

Вернее даже ночи. Летние ночи между девятым и десятым классом. Ночи, когда мы садились на велосипеды и ехали вдоль остывающей железной дороги к окраине совхоза ­ к девочке Кларе, которую тогда любил Лазарь. Клара была единственной кореянкой среди одноклассниц Ляли и Лазарь любил Клару так, как будто та должна была распространять его любовь дальше. Она и вправду распространяла свою любовь на весь ночной летний сад, в котором я сидел один ­ разве что падающие яблоки скрашивали фонарями моё бесонное одиночество, полное любви к кому­то далёкому, далёкому как эти звёзды в проствет семМаринковских листьев. О чём они разговаривали часами в другом конце этого яблоневого сада я не знал и не знаю теперь ­ мне доставалось и мне осталось лишь ощущение липкой ночи, умиротворения деревьев, звёзд и травы в промежутке между зноем дня и дня.
Чужая любовь всегда красивее и острей.
Может быть поэтому, возвращаясь в глубокую полночь домой и бесшумно ныряя в уже приготовленную постель пд открытым небом, я не мог сдержать слёз не потому, что на этот раз мы не смогли заехать после Клары к Нелли, а потому, что она живёт ведь не на во­он той планете или звезде, а здесь, на этой же ночной земле…
Нет, и всё же изредка мы заезжали и к Нелли, и получалось так, что выручая меня, Лазарь часами говрил о том, чего я не слышал и не понимал, вдыхая за его спиной запах прибитой на ночь пыли, уже зреющей виши и просмолённых шпал, а она, изредка бросавшая взгляд за его спину, долгое время не слыша от мени ни слова, не понимала, причём же здесь я.

Мага, Мага, Мага… Стойкий оловяный солдатик, ­ как сказала однажды моя жена.

Она страшно любила путешествовать. Карелия и Сахалин, Киев и Кентау, Сарыкуль и Байкал ­ каждое лето из года в год просаживала она все свои накопления и уезжала в свой очередной трудовой так же незаметно, как в конце чуть ли ни каждой недели ездила к своему брату в Джизакские степи. Брат её безнадёжно болел, из­за болезни от него ушла жена, ушла к другому. К тому, сын которой вскоре встал под поезд со своей одноклассницей­таджичкой, чья мать, узнавшая что у ней может появиться внук­кореец, прокляла перед всеми свою дочь…
Но я всё не о том.

Я о том, что Лазарь и Магдалина не видели друг друга никогда.
­ Странно, ­ скажете вы, ­ зачем же ты тогда вызывал из небытия и оживлял перед нами образ этого Лазаря, если ничего не происходило и не произошло, и Магдалина не была не только не влюблена в него смертельно или как, но и не имела к нему никакого касательства… Всё равно как плакать над гробом, который пуст…
­ Это судьба ИХ, ­ воскликну я на этот раз многозначительно, хотя, признаюсь, думаю сейчас не о том.
Я думаю о той великой загадке, когда живя на одном свете, как в этой единственной душе или на этом листе бумаги, человек ищет человека, а находит …

Вторая часть.

Ел я и собак, но из корейской кухни мне более всего по душе, тьфу! ­ по вкусу ­ хе. Никодим Хон готовил это так. Узбек ­ ГАИшник ­ Мамарасул направлялся к директору прудрыбсовхоза, татарин­политработник (пол­литр­работник, ­ как представлялся он сам) ­ Альфред посылался за водкой и уксусом, сам Никодим готовил тем временем огромный постирушечный таз, резал лук, растирал перец и специи, а когда Мамарасул привозил вместе со свежевыловленными сазанами и самого директора, Хон сажал и “большевика” за разделку своих безъязыких подопечных и начиналось действо. Мясо сазанов резалось узкими продолговатыми ломтями, заливалось в постирушечном тазу уксусом, перемешивалось колечками лука со специями и с перцем, перцем, перцем, а потом отстояв положенное время, подавалось к столу, где из чаепиточных пиал уже пилась “Русская”, “Столичная” или “Московская” водка…
А знаете ли вы, что к водке нету лучше закуски, чем хе?

У Сон Ромика был брат Веня, которому осёл в деттстве откусил пол­уха и его почему­то все звали с тех пор “Полтора”…

Когда после индийских фильмов у нас пошла мода на японскую видео­порнуху, а место фотографии Виджаянтималы на лобовых стёклах заняла Курихара, наш комсомольский вожак, наперекор каким­то засекреченным постановлениям, взял себе в заворги минниатюрную кореяночку Тосю. Теперь, коогда он работает на масложиркомбинате, говорят, что эта крошка, ростом ровно по его комсомольский значок, была ему любовницей. Чего только не придумают люди…

Поле

Засветло мы вышли в путь.
Доехали на автобусе до Самараси. Дальше пошли пыльными тропинками вдоль арыков. И только часам к восьми, когда солнце уже вовсю палило на всю бескрайне­сизую округу, мы дошли до этого самого поля.

Странно, можно было подумать, что я его до сих пор не знал. Что не я ещё в первом классе в том самом гороном селении нанизывал у его кромки клейкие листья табака на бечеву для сушки, а через полгода уже рвал листья шелковицы для шелкопряда в совхозе, чтобы чуть погодя у этого самого поля перебирать коконы; наконец через три месяца собирал здесь совхозные помидоры вместе со всеми одноклассинками...

Да, но это было корейское поле. Луковое поле. То поле, название которого преследовало нас с самого первого класса, как некая сословная тайна, когда Тристан Цой, завораживая нас всех, мог сказать Эмме Тэн: “Лагерь? Нет, летом я поеду на Поле”, или: “Фазаны? Вот когда я был на Поле…”
И даже позже, когда наш учитель русского ­ чуваш Евстигнеевич пояснял нам вполне русские идиомы типа: “где раки зимуют” или “куда Макар телят не гонял”, ­ нам не корейцам класса мнилось опять то самое Поле, которое хоть жизнь прожить, а не перейти…

И вот оно, это Поле.

Как случилось, что тем летом родители Лазаря сняли свои гектары тут, неподалёку от станции? То ли разбогатели так, что сумели себе позволить закупить всё здесь, не отъезжая, то ли, напротив, обнищали настолько, что отъехать подальше не хватило денег? Не знаю. Во всяком случае из всех корейцев станции в округе остались они одни, и тайна Лазарая в обмен на мою, о которой я расскажу чуть позже, внезапно прираскрылась. Он взял с собою не только меня, но и Фази, нашего соседа, считавшего корейцев древними узбеками, забравшимися из­за страсти ездить в поисках полей даже на Корейский полуостров.
Молчавший всю дорогу Фази, лишь завидел разогнувших спину родителей Лазаря, первым оказался рядом с ними со своим “Аляапсинду”, заученным ещё с детства от того самого старика. Те как­то молча кивнули повязанными головами и опять согнулись над своими грядками. Лазарь и вовсе не стал здороваться, а просто отошёл и встал в начало следующей грядки, и если бы не Фази с его древними корейскими инстинктами, то дурнее моего положения ­ торчащего посреди огромного поля как чучело, невозможно было и придумать, но он сказал: “Каджя!” и я понял, что это значит: “Пошли!”

Мы встали на двух грядках рядом с Лазарем, и Фази, глядя на него, а я на Фази, начали пропалывать лук. Честно говоря, поле подзаросло травой, это была пальчатка, совершенно гнусно топорщащаяся во все стороны ­ трава ­ мечта моих футбольных ног и столь ненавистная для моих изрезавшихся вмиг рук.

Нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ оглядываешься ­ собираешь этот аджирик в кучку ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ тень твоя прячется под тебя ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ дёргаешь ­ стираешь пот с глаз ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ Лазарь уже собирает кучки в одну ­ едва заметный ветерок ударяется о застывший на лице пот ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ шнурок на ботинке развязывается ­ оставляешь и второй на грядке ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ ­ спина начинает ныть ­ разгибаешься, снимаешь рубашку и повязываешь ею голову ­ нагибаешься ­ по спине щекочет жаркий, но свежий ветерок ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ не разгибаясь ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ не разгибаясь ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ не разгибаясь ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг­ думаешь оглянуться и собрать траву в кучку и не можешь разогнуться ­ садишься на корточки ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ ползок ­ хватая ­ дёргая ­ в арык ­ ползок ­ хватая ­ дёргая ­ в арык ­ ползок ­ хватая ­ дёргая ­ в арык ­ ползок ­ пальчатка режет колени ­ разгибаешься, держась за спину ­ Лазарь уже на середине поля ­ родители, кончив грядку, несут навстречу флягу воды, от которой отказывается Лазарь ­ “Мур мкя?” ­ спрашивает тётя Нина у Фази и оба мы “мыкяем” воду взахлёб, так что она стекает по горлу и до пупка. Солнце уже как волейбольный мяч, поднятый над сеткой, сейчас его кто­нибудь будет “гасить” ­ становится темно в глазах ­ родители пристраиваются за нами и опять ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ нагибаешься ­ хватаешь ­ дёргаешь ­ в арык ­ шаг ­ и так бесконечно…

Я не помню ни обеда в шалаше, поставленном посреди этого поля ­ в нём ночевали весь сезон родители Лазаря, ни того, как мы кончили эту нескончаемую работу, помню лишь собранную у кромки поля целую скирду этой мягчайшей пальчатки, на которую мы опрокинулись навзничь и лежали, глядя в остывающее розовое небо ­ розовое без облаков ­ розовое само по себе ­ от солнца ли, закатывающегося за горизонт, или от солнца впечатавшегося в нас и теперь избывающего себя розовым небом на весь окоём… Родители Лазаря готовили ужин, он ушёл к началу главного арыка, договариваться о сегодняшнем ночном поливе, а мы с Фази лежали, забытые этой бесконечно­беспокойной жизнью корейского Поля.
И ещё помню, как после ужина, когда оставляя здесь Лазаря, мы собрались было уже в обратную дорогу, отец впервые за весь день заговорил и в недолгой фразе, обращённой к матери мы услышали напоследок два слова: “Теньги тала…” Мать юркнула в шалаш, Лазарь ушёл на поле и только отец стоял под первыми звёздами и молча смотрел на нас, не поонимающих, что здесь происходит. Вышла мать, переддала что­то отцу, отец развернул две десяти­рублёвки и протянул ­ в ни слова ­ нам.
Мы опешили, мы стали отнекиваться, мы стали говорить, что сегодня мы пришли на хашар [5], помочь Лазарю, тогда отец негромко кликнул Лазаря, сказал ему что­то по­корейски и вручив сыну эти красные как наши уши две десятки, повернулся и пошёл по полю в сторону главного арыка.

­ Он просит взять, ­ произнёс Лазарь и видя, что я отворачиваюсь, отдал эти деньги Фази, который конечно же ничего не знал и взял эти две бумажки, принял их ­ эти два червонца ­ ровно половину того, что вчера вечером я отдавал под строжайшим секретом Лазарю, и теперь пришло время рассказать о той самой тайне, в которую я посвятил вчерашним днём Лазаря.

Впрочем, какая из этого тайна? Просто, поскольку в семье нас осталось: я, бабушка и мой дядя­одногодок, ­ двое старших ушли в армию, ­ то кормились мы в это время тем, что бог на душу пошлёт, но это другая тема, другой разговор, а в те дни бабушка купила из своих накоплений “на смерть” два мешка сырых семечек, и поскольку уже почти не могла ходить, то сидела и жарилла их в огромном казане, а я и дядя­одногодок ­ он в первую, а я во вторую смену выносили эти семечки на базар. О, этот позор торговли, нет ­ торгования семечками, когда в каждом идущем на базар покупателе ты видишь издали одноклассника и вздрагиваешь ­ отходишь за колонну или делаешь вид, что сам прицениваешься к этим семечкам от которых хозяин только что отошёл…
Но и это ­ другой разговор. Фази этого не знал. А вот Лазарь вчера узнал. А всё потому, что мать его вчера утром, уходя на поле, попросила ео прийти к нам и занять пятьдесят рублей ­ это у нас­то пятьдесят! И всё же у бабушки были тридцать рублей ­ неслыханная по тем временам сумма, но и она дала их не сразу, а села жарить семечки, и тогда ­ как ни стыдно было это мне, но наверное не стыднее чем Лазарю, нне знавшему куда деваться, я сказал ему что решила бабушка, и знаете, как гора с плеч ­ торговал я, Лазарь как бы прросто развлекал меня и если что, то и вовсе прикрывал, словом, наторговали мы в этот день на все пятнадцать рублей ­ сто пятьдесят больших стаканов, и получил тогда Лазарь эти сорок рублей, половину которых теперь сам же возвращает Фази…
Но ведь Фази ничего этого не знал…

Не знал Фази тогда и о том, как той же осенью, уже после возвращения корейцев на станцию, возвращения подобного листопаду в урюковос саду дочери одноглазого Фатхуллы, однажды вечером Лазарь ­ этот стойкий и гордый, самый отъявленный Лазарь на свете, прибежал к нам и в сумеречной темноте выпалил:
­ Знаешь, отец ушёл!
­ Куда? ­ не понял я.
­ Не заю, ­ как­то увядая на ходу, сказал он и жестковолосая его голова свесилась тёмным непроглядным пятном.
Я испугался. Ведь если всё помнить, то у нас на станции ничто не кончалось так, чтобы ничего не случилось.
Потом он повернулся и быстрым, не­корейским шагом замельтешил к станции. Я бросился его догонять. На перроне, где Акмолин гонял челноком свой маневровый тепловоз, мы настигли зарёванную тётю Нину. Её веки уже совсем покрыли две бьющие влагой щёлочки, а распухшие губы шептали: “Каджимара, каджимара…”
­ Идите домой, ­ сказал ей Лазарь, а сам побежал за светло­колышущейся по ту сторону рельс рубашкой. Я попытался утешить мать, но она отвернулась, а потом и вовсе пошла обратно, как бы исполняя для меня то, чо велел ей Лазарь. Я бросился за Лазарем и догнал их уже а автобусной остановке. Лазарь что­то говорил отцу по­корейски, тот на ходу по­корейски что­то немногословно отвечал. Лазарь опять что­то объяснял, а тот шёл и шёл. Я плёлся за ними, не зная чем помочь, не понимая ни сути спора или ссоры, ни его последствий. Так мы дошли почти до моста, откуда дорога шла на Самараси и тогда отец наконец остановился, огляделся, может быть заметил меня и сказал по­русски: “Я устал…”
Лазарь как­то беспомощно обернулся в мою сторону и я, мгновенно что­то осознавший, хотел было вмешаться, как отец опять по­русски уже примирительно произнёс: “Пойду на поле…”
И мы с Лазарем вернулись домой.