Майкл палмер Переводы с английского Е.Олевского, В.Кондратьева 6 страница
Каменный гость
………………………….1/
______________________
1/ Уж не буду описывать все страстимордасти Большой Разборки, когда их всех вывезли на окраину ночного старогородского парка и поначалу грозили закопать живьём под вот эту мусорку, а потом вывезти в долину и гладить их голыми включённым в сеть утюгом, и между тем били, били, тупо и жестоко, отрабатывая на них всё: от оплеухи и до мавашигири.
Словом, всё копимое ими по дням и годам и набравшееся в давешнее полупрезрительное “колхоз” этим колхозом было грубо и зримо попрано и выничтожено, и оказалось, что Космодемьянской быть, собственно, не за что уж ни за эти же 100 тысяч, оставшихся на память о кореянке Иннесе, а без этого и вовсе, как оказалось, жить не стоит.
Вторым словом, их уничтоженных и обосранных приговорили к 4 миллионам рублей, и оставив двоих в заложниках, двоих отпустили принести до завтрашнего продолжения разборки эти 4 миллиона, а иначе “счётчик уже запущен…”
Нет, не буду описывать, поскольку совершенно неизвестно, а была ли эта кореянка Иннеса, равно как и всё остальное, вообще…
Вы спросите, к чему же тогда я припомнил эту историю? Просто думая о Тон Хване, ушедшем в ночь и оставившим у Анны всего лишь тетрадку собранных бог весть откуда афоризмов, я отыскал в ней вот эти строки из древнего трактата, которые и привожу в надежде хоть чтото из написаннного или замышленнного быть написанным объяснить. “Чтобы уберечься от мелких воров, которые взламывают ларцы и рыщут по мешкам и вскрывают сундуки, считают необходимым связывать все эти всуе верёвками и бечевами, ставить крепкие засовы и замки. И мир обычно называет это мудростью. Однако если придёт Большой Вор. То он взвалив на себя сундук, подхватив ларец и положив на плечо мешок, убежит со всем этим, опасаясь только, чтобы верёвки и бечевы, засовы и замки не оказались непрочными. В таком случае разве то, что прежде называли мудростью, не окажется лишь собиранием добра для Большого Вора?! Поэтому попытаюсь разобраться в этом: среди тех, кого мир называет умными, есть ли такие, которые не собирают добра для Большого Вора? А среди тех, кого называют совершенными, есть ли такие, которые не охраняют великих воров? Как узнать, так ли это?”
Продолжать или хватит? Не знаю…1/
__________________________
1/ Будь Тон Хван писателем, он непременно положил бы это на бумагу. Концовка мысли не то, чтобы понравилась ему, но задержалась между сознанием и языком “положил бы это на бумагу” было совсем странно, поузбекски что ли ах, пыльная и знойная провинция его мысли и он усмехнулся левым уголком губ, которые тут же облизал; и даже закусил нижнюю, но фрраза не пропадала она каталась в этом промежутке в такт подходящей к вокзалу электричке столь же неотвязно, как пузырёк воздуха в прямой кишке.
И только на вокзальной площади, на пятачке перед сумрачно посверкивающим изза голов газетным киоском, он освободился от этой неотвязности и между делом огляделся, чтобы тут же, прибавив скоорости, прристроиться к очереди в киоск. Газетчица разворачивала свои торговые поорядки и её медлительное достоинство, тёкшее волннами по телу очереди до самого хвоста, вдруг судорожно и никчёмно высветило в сознании Тон Хвана его мать, расстилавшую столь же сумрачным, но осенним днём по дороге, проходящей мимо их кривых ворот газеты с портретом усатого военного, застёгнутого на все пуговицы кипу газет, извлечённых со дна их плетённого сундука. Мать расстилала газеты поо гравийной дороге, придавливала их камнями, а затем, взяв в руки плоскую плетёнку, полную шалы неочищенного от шелухи риса встряхивала её, потом начинала тоскливо и протяжно высвистывать, вызывая тем самым ветер…
“Ветренная женщина…” так подумал Тон Хван на чужом языке, и разбухшим от долгого молчания, а потому неуклюжим языком ощутил чужеродность своего (илил чужого?) определения.
Нет, скорее она была несчастной женщиной. Ведь после того, как однажды вечером на закате от них ушёл отец, мать первой из кореянок округи отреклась от извечного Поля и устроилась санитаркой в близлежащий туберкулёзный санаторий, и Тон Хван теперь вместо походов на чистое и широкое Поле, приходил после уроков в этот двор, где слюна не глоталась, а воздух невидимо угрожал…
Тогдато мать и пристратилась к сакё рисовой водке на горьком перце, тогдато в дни летнего Поля то в доме, а то в её больничной каморке стали появляться врачи, аптекари и шофера, оставляя за собой запах рта матери, полыхавший в комнате, когда она опрокидывала в себя ковш за коовшом ледяной воды…
Перед смертью она и вовсе сошла с ума. К тому времени Тон Хван уже подрабатывал на железной дороге. Полтора года он возил мать по диспансерам и больницам она беспричинно хохотала в автобусах, приёмных покоях, хватала здоровой рукой парализованную и трясла её, приговаривая при этом своё непременное “Аляапсинду!” Последнюю неделю её парализовало всю и Тон Хван сидел у её кровати, то кормя с ложки, то подчищая постель, и мухи, жужжащие над матерью, уже казалось отложили свои белые копошащиеся личинки в мозги, а те проели в мозгах щели и в них свистел ветер, некогда вызываемый матерью…
Странно, Тон Хван впервые вспоминал всё происшедшее столь трезво и беспощадно. Наверное оттого, что только теперь ощутил себя человеком перешагнувшим возраст матери. А ведь сейчас он старше её чуть ли на два полных года… Нуда ладно, подумал он и уже садясь в метро, развернул газету.
Господи, день чтоли такой первое, на что упал его взгляд, была статья…1/
____________________
1/ Вопрос: Уважаемый господин ДалайЛама! Мой вопрос таков: я конечно знаю о буддийских четырёх благородных истинах и восьми превращениях, но я хочу спросить Вас вот о чём: я понимаю, что вопрос мой может показаться ну… как бы это сказать… может быть несколько неожиданным, чтоли, словом, мой вопрос таков: да, я не представился, я писатель Бондарев, итак, мой вопрос: в чём поВашему смысл жизни человека? Вот таков мой вопрос, и вовторых, я… впрочем, я задам этот вопрос позже…
Пока этот вопрос переводили на английский, а затем на тибетский, Тон Хван силился вспомнить, кого ему напоминает Его Святейшество… Стоп! Точно волевое лицо, подвижные юркие глазаножи, широкая улыбка точно их комсомольский секретарь Ганишер. Точно, точно… и стол такой же как бы на комсомольском бюро зелёное сукно, люстра, вопросы на засыпку…
Мне кажется, что смысл человеческой жизни это счастье (перевод… не дожидаясь пожатие плеч…) Человек рождён для счастья (перевод… чьято реплика: А чтотакое счастье? перевод…) Счастье помоему это гармония внешнего и внутреннего мира в человеке… (пауза)…
Вопрос: Я приехала из Прибалтики, Ваше Святейшество наверное знают (пробирается между рядов) у нас создана буддийскаяламаистская секта (щелчок фотоаппарата ослепительная улыбка…) и я привезла с собой… наше искреннее восхищение миротворческой и гуманистической деятельностью Его Святейшества (приближается, вся расплываясь к ДалайЛаме Тон Хван внутренне сжимается, голова привычно втягивается в плечи…) и я бы хотела (наклоняется вдруг к рукам Его Святейшества… целует, судорожно целует оргазм… бесконечно кланяясь отступает и плачет…)
Как вам не стыдно! Вы знаете, что вашем возрасте девушки уходили в партизаны, их мучили на морозе, их вешали, их… сравните себя с ними…
Тон Хван не на шутку перепугался происшедшего… Ганишер молча подмигнул ему, мол всё ОК… всё на месте… Тон Хван оглядел примолкший зал… О боже! Анна! Анна! Не дрогнувшая и бесстрастная, белоснежная в этом полумраке и одинокая, она сидела у ещё дымящегося места уведённой из зала, сдерживая спучковавшуюся силу полусотни взглядов и своим неприступным молчанием провоцировала всех на сумасшедшие, безумные вопросы.
Что такое любовь? Кто может быть членом ВЛКСМ? Можно ли вносить изменения в наш Устав? Какова ваша программа человеческого счастья? Ваше семейное положение? Сколько у вас последователей и врагов в мире? What is Truth? Что есть что? 1/
_________________________
1/ Вот слушай, значит. Гоняли мы както футбол, это на школьном стадионе, вот, и вдруг, смотрим, ктото кричит: “Атас!” Зуев канает. А Зуев это наш, значит, завуч по физкультуре. Ну мы и рассыпались в общем… Ктокуда, в общем, с концами.
Кинули портфели это на воротах, это мы ими строили ворота жирному Сатру он так и обосрался стоять. Жирный как индюк. Потому на ворота и ставили полворот занимает. Такого фиг пробьёшь!
Слушай! Ты будешь слушать?! А то… чего комар? Какой? смотри… Ну вот… знаешь, всякую охоту отбиваешь рассказывать… Ну вот, кто, в общем, куда. Зырим, идёт Сатрик. Бумбумбум! Пыль подымает. Говорит: “Вас Зуев зовёт”. Это зачем ещё? “Дураки, говорит, уроки уже кончились, а вы драпать…” Начинает уже форсить: вот я один не чухнул… Ну, бочка, даёт!
И вот канаем, мы, значит, обратно. Неудобняк, строим афишу, что у нас был таймаут. Ходили на водопой. Идём, вытираем себе губы. Вот. А Зуев: Фьють! Угай! кричит, строй свою команду на физкультпривет! Мы и строимся каждый хочет примоститься последним. Хорошо я левым крайним играл самым последним встал.
“Хотите, говорит, я вас на неделю от уроков освобожу?” Ну, думаем, начинается. Мофа Пожар уже гудит: “А чё мы сделали?” А Зуев тут же: “Не “чё сделали”, а что будете делать! Тебе же, Пожарицки, за разговорчики в строю наряд в спортзал, будешь языком наждачить гранаты!”
Тютю! Нуу, думаем, опять петицию писать… Это мы завсегда, когда отмывать Мофу… Ну вот…
А Зуев дальше: “Поедете на соревнования пожарников…” “Пожарных” докапывается Мофа. Что до пожарных, он тут по фамилии дока. Ну, думаем, хана! Накрылся крышкой наш Мофа! А в это время изза Зуева выныривает какойто шибзик и заявляет: “Уон пиравилно гаварит!”
“Ну вот и возмёшь его тогда капитаном!” говорит тогда Зуев. “А это товарищ Джумаев из районных… как? пожаррнныхххх! Он объяснит вам всё остальное!” Зуев плюнул в общем и обиженный ушёл… Мы в шум. Джумаев всё скачет, успокаивает. “Как штык!” говорит. А что штык, кого штык? Ну вот…
(Тон Хван читал всё это весьма рассеянно, но и при своей рассеяности он не мог не заметить, что к этому месту в нём накопилось достаточно раздражения, чтобы захлопнуть журнал с его псевдо”рассказным” рассказом и только то, что рядом с ним села девушка, которую он осознал скорее не взглядом, а низом живота, заставило его держать глаза на странице, направляющей взгляд чуть влево на её неприкрытокрутые коленки…)
Короче говоря, назавтра в 10 “современно и как штык!” на этом же месте. Без формы, без портфелей. Гремим на целую неделю… Гудёж, в общем… А нам что нужно? Что и требовалось доказать! Ну и пришли мы в десять нольноль как штык! Повёл нас Джумаев как штыков в свою пожарку. В жизни мы её не видели! Какая в жопу пожарка, вон у Артёмки крыша горела, так мы дров подбрасывали, чтобы по ним огонь пошёл к соседям…
Ну вот… Сидит значит начальник в кабинете. Задумчивый как на очке. А Джумаев сначала сам пролезает, а потом зовёт: “Угай, давай ипсех как штик!” Забуриваемся, а начальник уже как подкрученный: “Ви знайете па какой пиричин ми вас визивал? Вы далжни паддиржат слабний трагедий наш раён!” Так и сказал: “Слабний трагедий”. Жалко, Мофы не было, а то бы переводил: дескать славные боевые и трудовые традиции…
Ну да ладно, в общем. Сказал, что поедем аж в Бекабад. В жизни так далеко не вывозили. Даже на хлопок! А тут сам Бекабад! Автобусом только часов шесть пилить не меньше! И пайка готова! Короче повёл нас Джумаев после этого инструктажа на первую тренировку. Прямо из кабинета. Прихлопали мы кто в чём и давай сигать через стенки, херачить через бум. А он всё “как штик!” сечёт и чтото замусоливает у себя в книжке.
А на следующий день повезли нас в Бекабад. Опустились чуть ли не в полночь. Тырк туда, тырк сюда! в гостинице нашу бронь ктото уже снял. Мы в пожарку! Ну, шурупим: “слабний трагедий” начинается… Нам в анфас: вот есть мол красный уголок, в нём и перекантуйтесь. Джумаев как штык слёгся на диване, а народ кто на стуле, кто на столе и газеткой накрылся. Ночью, чуем колотун, а в углу стоит торчком кожанный мат. Мы его на себя. Там где он касается тела там печка, а где не касается холодильник. Словом, через слово мат. Или так: мат он и есть мат!
Ну вот, встали утром все как цуцики и на хаву. А завтрак оказывается по гостиницам, где прописаны. Мы на базар. Хорошо, нашли пирожки “ухогорлонос” по 4 копейки, обожрались, запили газировкой за счёт Джумая и на соревнования!
Зато на соревнованиях: я и Бу! все как штык всех обрядили в пожарную робу в жизни не носил килограмм сорок поверх собственных сорока и вперёд! Одна каска закачаешься как кондом на палочке!
(…Интересно, смотрит она сюда или нет? думал Тон Хван и как бы взявшись взглядом за ручку её взгляда, прошёлся ещё раз по этим пошлым словам: “как кондом на палочке”…)
Джума зафурычил маршрут: “Первий итап: Ким Вилорий бижиш адин кирук с истапетом и как иштик пиридайош Угай Даниль. Угай! Гиде Угай?” смотрит, нет Угая. “Гиде Угай?” оказывается уже лазит с лестницей по стенкам. “Харашо, говорит Джума, Угай палезит на стенка. Тиретий итап: заяпка Калигуллаев, игде Калигуллаев?” “Здесь”, говорю я. Он смотрит на меня, бздит ставить и спрашивает: “Ти два шланга паднимат можишь? А леснис? Нада савременни как иштик!” Я прикидываюсь шлангом. Он оглашает весь список.
Вызываю на старт. Я волочу на себе пудовый ремень, пятикилограммовую каску и весь этот презерватив из брезента эту робу. Рыцарь обтать! И вдруг Джу комкает заявочный лист и гуторит, что мы должны всех обставить как штык на первом этапе. “Пичилинкоп, ти пайдош первим!” “Но ведь вы только что сказали, Вилорий…” пытается отвертеться этот костыль. “Как иштик!” командует Джу и стоп! Разговорчики в строю!
На старт! Внимание! Бах! Рыжий “Ким Вилорий” пускается вскачь… “Угай! Гиде Угай?!” Мы объясняем, что Угай полезет на стенку. “Ти будиш Угай!” показывает Джума на меня пальцем и я обвисаю как порванная резинка. Он волковывает мне, что я должен делать на этапе, я подкивываю и вижу этот страус уже несётся…
Я швырнулся вперёд зырю стенка с разлёту шмякнулся об неё она назад. Я как об стенку слетаю. Ещё по разу ляпаюсь уже цепляюсь когтями и тянусь ан хер там не вытянусь. Я ногами, как сосиска, глистой извиваюсь и опять шмякаюсь как говно в прорубь! По третьему ляпаюсь стенка как лук чуть не валится и натягивается. Ну, думаю, запустит меня сейчас в обратную сторону костей не соберу… А все орут: “Угай! Угай!” “Мать вашу Угай!” думаю и валюсь на обратную сторону вместо Угая. Аж каску сдуло! Я её в охапку и качусь к шлангам. Два бычьих цепня два кругаля по пуду в две руки вижу уже в спину лупит. А эти всё: “Угай! Угай!” Бегу как утка вприсядку и с разбегу на бум… Бум! откатываюсь назад. Ещё один накат шланг падает и раскатывается. Ёб твою мать! Вот тебе бабка и Угай!
Тон Хван оглянулся и увидел, как девушка юркнула в среднюю дверь, он со вздохом закрыл журнал и когда девушка встретилась с ним глазами, увидев, что она балла на три ниже того, что он ощущал минутой раньше, Тон Хван стал делать вид, что он просто рассматривает округу: “Где это он оказался…”
“Ба! Почти уже приехал…”
Сойдя на следующей, он птянулся вслед за всеми в универсам и отстояв почти полчаса в очереди, купил по кммерческой бутылку азербайджанского коньяка. Время пристукивало к трём. Тон Хван предвкушал…
Он позвонил в дверь и последний обвал надежд в паузе: её нет дома, к ней вернулся этот… у ней подруга, у ней… счастливо смёлся снегопад в горах её ослепительносмущённой улыбкой: “Проходи, проходи, я тут одна…”
Следом, как будто опережая и загораживая всё своё и его понадуманное впрок, она тараторила через плечо: “Кофе будешь? Проходи, раздевайся… Ты знаешь, звоонит мне сейчас… а, ладно, потом… Тебе с сахаром? Проходи пока в комнату…” Он тоже отвечал ровно невпопад, про кофе, про коньяк, про ДалайЛаму, и наконец, вдоволь побарахтавшись в двух смежных комнатах трёпа, они выбрались на пустынный и бехмолвный берег у вот этого стола, придвинутого к вот этой тахте, под вот этой стеной. Всё, казалось, было сказано. В пустоте голые дыхания коснулись друг друга и… отпрянули.
Как кофе? спросила беспомощно она.
Он густо прихлебнул.
Слушай, а может быть с коньяком, а? выдохнул через спёртое дыхание Тон Хван.
Давай! она метнулась на спасительную кухню.
Он долго откупоривал этот коньяк, освобождая в кряхтение своё запавшее дыхание, затем плюхнул его в стопочку так, что Лора опять бросилась на кухню за тряпочкой, словом, словом суета предлюбовья и томление голубиного танца, в котором не признаются и не признаются ни тот, ни та.
Так и мерцали ударения над словами, смыслами, временами, пока не была почти прикончена бутылка, делавшая их всё более и более трезвыми, как шахматистов к эндшпилю голому и вызывающему, когда на пределе обнажённых словно провода нервов задребезжал секущий звонок…
“Пиздец!” подумал Тон Хван, но сам испугался этого слова.
Карл оказался долговязым, как настоящий Карл, а потому коротышка Тон Хван, привставший к его пупку поздороваться под щебетанье Лоры, успокоился столь же внезапно, как и перепугался. “А что, собственно, произошло?” думал он, аккомпанируя теперь кивками щебечущей Лоре: “Мы тут выпили за тебя, и тебе вот оставили в моей стопочке, выпей за знакомство…”
Выпили. И не глоток коньяка, показалось, опрокидывает в себя Тон Хван, а настой стыда перед этим Карлом, к которому липла теперь Лора, и стыдто был странной природы стыд ущемлённости, но чем больше стыдился Тон Хван своей мужской никчёмности, тем более настораживался Карл и тем больше влипала в него недалёкая Лора…1/
________________________
1/ Уж не будем рассказывать, что в тот злополучный вечер на шум женщины вышел её непроспавшийся муж и спросонок, подозревая бог знает что, полез защищать свою жену: Так что Тон Хвану досталось и несколько увесистых тумаков, на которые он, увы, не мог ответить, вот и ушёл он в ночь с рассечённой бровью, кровь из которой текла и запекалась по эпикантусу, огибая его слезящийся глаз…
Нет, не будем…
Расскажем лучше историю о кореянке Иннесе, которая не пришла на встречу с ДалайЛамой, а стало быть и с Тон Хваном, поскольку была в то время в одном из южных городов. 1/
_________________________
1/ Из максим, собранных Тон Хваном
“Я не помню, что значит понемецки “trotz dem”, но всякий раз, когда моя прямая кишка произносит это в туалете, я невольно вздрагиваю”.
“Любить свой народ это всё равно, что вдохнуть и не выдохнуть. Любить чужой это выдохнуть в рот другому”.
“Художник так мечтал о прекрасном пейзаже, что в его поисках потерял свой мольберт”.
“В России ничего не происходит, даже когда в ней чтото происходит”.
“Периферия жизни… Край, который ты меньше всего знаешь. А стало быть самый плодотворный, как зона роста на стебле. Однако растёт ли мураш или гусеница, прилипшая к этой зоне? Знание как собственная тень от несобственного источника всегда при себе, но никогда внутри…”
“Жить это значит из старого хаоса создавать новый”.
“Воровать у вора = сторожить сторожащего”.
“Помочившись в щель на стене, он принуждает других ходить туда побольшому”.
“В футбол играют не потому, что мяч круглый как голова, а потому, что голова пуста как мяч”.
“Древние говорили: Учись у зрачка, который всё видит, а себя не замечает. А я говорю: Учись у слепого глаза, который видит лишь всезрящий зрачок”.
“Жизнь вторгается в наши построения почти как немые в купе с порнографией”.
“Он женился на ней потому, что она вышла за него замуж. Поэтому она ушла от него”.
“Кто знает, что знаю ли я о том, что ничего не знаю?”
“Он так долго искал Истину, что забыл для чего”.
“Если снять все тайные покровы с капусты, то останется голая кочерыжка”.
“Его занудство было способом победить заикание”.1/
_________________________
1/ Потом, когда все фотографировались на память в скверике напротив Дома Культуры, Тон Хван, вдруг приобретший отчаянную решимость, или вернее решительное отчаяние всё норовил пристроиться поближе к Анне, которая, впрочем, снималась скорее для протокола, и всё же подбираясь к ней сзади, он столь же внезапно увидел, что на целую голову ниже неё, так он и попал в снимок полузатерянный, полурастерянный, глядящий кудато вбок, как младший телохранитель Его Святейшества…
Анна уехала со всей свитой ДалайЛамы, но отчаянная решимость, заколебавшаяся было между Тон Хваном и Анной, решительно и отчаянно вернулась к нему. Он прошёл в фойе Дома Культуры, где старушкавахтёрша всё ещё взбудораженная помазанным нашествием и напрочь позабывшая своё: “Понаехали тут всякие!” сама подала ему трубку и всячески кланяясь, была даже готова набрать номер сама, когда бы не затруднять гостя расспросами порусски.
Но Тон Хван сказал в трубку: “Лорка, это ты?” и обманутая старушка встрепенулась: “Гражданин! У нас телефон служебный!”. Тон Хвана уже было не остановить.1/
___________________________
1/ …в прошлом году… или это было в позапрошлом? впрочем, не имеет значения, когда Анна была вещё в полуразводе её командир то приезжал каяться, то опять уезжал на армейские сборы пить и скитаться по гауптвахтам Тон Хван совершено беспричинно оказался в той однокомнатной квартире на окраине Чертаново, куда и сейчас держит путь. Был он, как водится, при бутылке вина, которую объявил кстати, когда на жалобы Анныо куче одиноких друзей, оббивающих этот порог, с непривычной развязностью заявил, что он наверняка единственный, кто не имеет никаких затаённых мыслей на счёт какихлибо… короче говоря, давай договоримся: сегодня никаких домогательств! Анна заплескала руками: “Да я совсем не о том!” Но Тон Хван уже почуял некий верный, беспроигрышный тон согласиться с проигрышем наперёд, а если чтото такое, что он уловил в в последнем восклицании Анны, то…
Они выпили просто и в охотку, и вслед развязанным наперёд рукам, развязался и язык обычно молчаливосдержанного из боязни вечного занудства Тон Хвана. Он болтал почти без умолку, не давая Анне опомниться.
Жалко, что я медик, а не писатель. Я бы хотел написать нечто наподобие такой вещи: “Литература как соблазнение”. Понимаешь, маркс начинает с производства товаров. И строит на этом весь мир. Но ведь сперва производятся дети, которые станут производить потом товары. Есть мужское и женское начало. Даже силлогизм сстоит из двух посылок, оплодотворяющих заключение или вывод.
Анна кивала головой, а сама же тем временем убирала крошки со стола, незаметно сгоняя таракана, высовывавшего свои фехтующие усы изза клеёнки. Тон Хван, замечая её невнимание, горячился и пытаясь быть более ясным, забирался ещё в большие дебри:
Представь себе романтизм как аутоэротизм. Или попытайся объяснить себе соцреализм как факт сексуальности. Понимаешь? То есть история литературы оказывается сублимированной историей человеческой сексуальности.
Это как у Фрейда чтоли?
Нет, почему, опешил Тон Хван. Нет, я говорю о литературе, как о форме соблазнения. Понимаешь, если к примеру я… то есть мужчина соблазняет женщину и итогом этого соблазнения является… ну… половой акт… то соблазнение литературы это попытка овладения душой… Вот Бахтин говорит о диалогичности сознания. Это и есть двуполость сознания, то есть всё равно как диалогизм сознания соответствует диалогизму самой жизни с её мужчиной и женщиной… как вот… с тобой и со мной…
Ну хорошо, объясню проще. Вот высшая точка полового акта что? Оргазм. Верно? Так вот катарсис это всё равно, чо оргазм для души. Поняла?
А оргазм это катарсис тела… вполне обыденно спросила или подтвердила Анна. Тон Хван вдруг поймал себя на том, что слишком пристально зрачок в зрачок смотрит на Анну, и почуяв как взгляд собирается во взрывоопасную точку, тут же отпрянул помутневшими глазами.
Ну, можно… Или вот Кашпировский. Мне всё это интересно как литература. То есть как он соблазняет душу. Понимаешь?
Мне кажется если бы он не занимался всей этой чепухой, из него мог бы получиться великолепный любовник…1/
______________________
1/ Он ехал к Лоре аж на Алтуфьевское шоссе, но поскольку та попросила его подъезжать к половине третьего (дескать, она останется одна), то впереди была уйма времени, и даже до Алтуфьевки по такому времени было рукой подать, и тогда Тон Хван решил добираться туда по земле. Простая подземная задача вдруг обернулась многосоставной проблемой, совсем как Тон Хван рассчитывал сладостные варианты поведения у одинокой Лоры, которая так многозначительно соообщила ему о предстоящем одиночестве…
Измучив своё воображение среди суровых сограждан, как бы почуявших чтото неладное, Тон Хван сунул руку в сумку и машинально достал журнал. Прятал ли он свои эпикантусовые глаза в эти жёлтые листы, или же просто становился в ряд со всеми “обычнялся” во всяком случае почувствовал он себя значительно уютнее, а тут освободилось ещё самое первое у вечно закрытой персональнопервой двери место, и он успокоился ннастолько, что без стеснения открыл журнал на заложенной тётей Липой сттранице рассказике А.Магди под огромной шапкой: “О том, как я был корейцем…”
О том, как я был корейцем 1/
_____________________
1/ (Из записной книжки мелким ширфтом, начиная со сноски 1/)
_____________________
1/ У одной кореянки есть 38 тысяч баксов. Понял? Сдаёт по 150. Считай сам. У тебя нет покупателей? Ганишер был как всегда категоричен и напорист, сообщая прежде всех эту новость ему.
Он лениво, почти постарой комсомольской привычке, позвонил паретройке знакомых, набросив парутройку рублей за бакс и всё закрутилось собственным ходом.
В тот же вечер, когда уже обнаружились нетерпеливые покупатели, кореянка не менее неожиданно вылетела в Москву и пропала почти на полторы недели, за которые всё успелось забыться. Но не для покупателей. Дней через десять ему позвонил замнач следствия одного из районов города и спросил:
Как там, “зелёные” не вернулись?
Он поначалу не понял, о чём речь, но после “догона” перезвонил Ганишеру и тот сказал, что всё в порядке, но у кореянки осталось лишь 28 тысяч. Деньги уходили из рук. Их надо было срочно забирать. Но где бы достать “лимон”, чтобы не связываться с покупателями?
Он предложил наипростейший ход: в метро в “change-bureau” курс покупки 160. Можно договориться с ребятами, что те купят по 15557, а разницу положат в карман.
Да, кстати, а почему эта кореянка не сдаст баксы в банк по 160?
Бздит, сказал Ганишер и вариант с банком отвалился сам по себе.
“Лимона” Ганишер не нашёл, но нашёл покупателей на 17 “зелёных кусков”. На десять остальных уже ехали бравые менты из долины курсантские друзья замнача.
В шесть утра следующего дня долинщики были уже здесь на всего с тремя обменными штуками. Ганишер стоял на своём: “Кореянка вразбивку не отдаёт. Или целиком, или ни хуя!”
Он так и передал замначу, а тот дальше по цепи.
В полдень, когда Ганишер встретился у себя в кабинете с кореянкой, та сказала, что всё к сделке готово, что в 14.00 она будет ждать покупателей, а вернее, только двух человек со всей суммой.
К тому времени долинная дружина нашла ещё на семь кусков и замнач уже сидел у него, ожидая приезда Ганишера.
Его брокерская миссия была уже выполнена и он старался прикинуть, сколько же ему достанется с каждой стороны.
К 14.00 подъехал Ганишер, а с ним ещё одинн как оказалось друг Иннесы, с которого вся цепь и начиналась. Долинщики уже поджидали поодаль.
Ну что, деньги готовы? Толькоо очень быстро! скомандовал Ганишер, отметая формальности церемонии представления:
Это вот замнач…
Ну что, садись, поедем!
Слушай, а зачем я? Они хотят, чтобы вместо меня поехал их эксперт.
Но ведь мы договорились, туда пойдёт один человек вот этот Бах (он показал на друга кореянки).
А если…
Если не хотят, то пиздец, пусть катят обратно. Садись, садись!
Ганишер был в своём комсомольском энтузиазме. Замнач же пошёл предъявлять своим бывшим сокурсникам ультиматум и забирать деньги. Его машина оставалась коллегам как бы в залог. Наконец он вернулся с деньгами и они поехали к Северному микрорайону.
Деньги пересчитали? Сколько здесь?
Короче на … 10 по 160. Как и договорились по 4 с каждого наши, 6 ваши.
Надо сразу отложить лишние. Оставить по 150, а потом разберёмся кому сколько.
Сейчас отсчитать?
Нет, подъедем поближе.
Слушай, а нас не накроет какаянибудь бригада?
Я думаю милиция уже позаботилась, а? Хахаха!
(Подъехали поближе, туда, где поджидала вторая команда с 17 кусковым эквивалентом. Но их было три машины).
Слушай, это что? Старогородские что ли? Куда ты их столько набрал?
Это Баховские ребята. От них тоже пойдёт один человек.
Ему не понравилось, что старогородских так много. “Колхоз” полупрезрительно подумал он.
И впрямь оказалось колхоз. Они, видите ли, позабыли половину суммы. Приехали не той машиной.
Пока шли переговоры Ганишера с колхозом, замнач, Бах и он пересчитывали полтора миллиона милицейских денег. Было решено: Бах идёт пока с этими, и они с кореянкой пересчитывают их заново, а старогородские довозят тем временем недостающие деньги.
На этом их машина завернула в квартал, касающийся одним боком кольцевой и подкатила к одному из многих одинаковых домов. Бах пошёл с пакетом денег в один из неизвестныз домов, замнач и он остались в машине, дожидаться Ганишера с колхозом.
Через час подкатила машина поодаль на пригорке остались две другие и Ганишер повёл к дому кореянки ещё одного “гружённого”. Спустя минут десять он объявился и сказал, что всё идёт по плану, их деньги уже пересчитаны, считаются теперь старогородские. Она, мол, пересчитает и пойдёт за баксами.
Как?! Куда?!
В один из вон тех домов.
Как это?
А вот так.
А если кто по дороге…
Она просит, чтобы никто не следил. Не хочет засвечивать хату, где баксы. Бздит.
Слушай, а вы уже брали у неё?
Бах брал…
А ты сам?
… вон, кажется пошла… Всё! Теперь, дай бог, вернётся, в следующий раз будем уже подругому…
(За домами, метрах в пятистах на пустыре перед школой показалась фигурка с целофановым пакетом. Следом, отставая на расстояние дома, появился один из старогородских. “Пасёт!” сказал Ганишер и забился глубже в машину.
Фигурка пересекла пустырь, взобралась на пригорок и скрылась за первой девятиэтажкой. К тому времени “пастух” почти сравнялся с ней. Прошло минут пять в полном молчании. И вдруг: уффф! фигурка с пакетом появилась изза дома. Как ни в чём ни бывало следом в прежнее расстояние шёл “пастух”. Когда она скрылась за своим домом, Ганишер пошёл подстарховывать “гружённых” зелёными Баха и второго. Замнач сидел в боевой готовности номер один.
Через парутройку минут вернулся Ганишер и удручённо сказал:
Она засекла, что её пасут. Вернулась с нашим пакетом. Пойду, скажу этому кишлаку, чтобы не высовывались! и пошёл распоряжаться по цепи).
Эксперимент начался по второй. Тоненькая фигурка в краснющем платьице появилась на закате и заколыхалась по пыльному пустырю к пригорку.Теперь никто её не пас. Фигурка дошла до пригорка и скрылась за девятиэтажкой. Ганишер ринулся к другому концу пригорка. Потянулись долгие минуты… Иннеса, ушедшая с четырмя миллионами, не появлялась.
А через полчаса одна за другим понаехали семь или восемь старогородских машин и пошлапоехала разборка…1/
_________________________
1/ Дальше Тон Хван не стал читать, поскольку подобострастный европеец предоставил слово самому ДалайЛаме. Но всё та же инерция памяти вдруг наложила на первые вкрадчивые слова Тензина Гьяцо давнийпредавний рассказ матери уже казалось бы сумасшедшей и неизлечимо больной о том, как их везли с Сахалина. Было ей тогда да, она тогда так и говорила столько же лет, сколько во время рассказа было Тон Хвану. А стало быть, стало быть лет двенадцатьтринадцать. Странно, как повторяется жизнь, столько совпадений…
… Политика разоружения, которая безусловно связана с именем господиа Горбачёва единственная верная политика…
… Их везли в вагонах для скота, крики охранников на непонятном языке, лебезивший переводчик “То Мур Сагё”, околевший у Читы отец дед Тон Хвана он окаменел непонятно от паралича или от холода, и затем, чтобы позоронить его отогревали по частям у буржуйки внутри вагона…
… Тибетский народ привержен disarmament (половину слов ДалайЛама из корректности произносил поанглийски и Тон Хван вдруг поймал себя на мысли а не переводит ли переводчик эти слова на тибетский ведь переводчиков было двое с тибетского на английский и следом с английского на русский…)…
… а навстречу им везли в таких же, но с решётками вместо заколоченных досок вагонах толпы угрюмых и улюлюкающих ЗЭКов говорил Тон Хван мать не понимала этого слова и мотала головой нет, людей, русских, наверно в наши дома и тогда по их голодному и дикому виду мы пугались домов, куда везут нас…
… disarmamentимеет ещё один aspect, а именно internal disarmament… тактак, это уже интересно…
… мать её умерла в Казахстане, это они поняли потом, в степи её отмывали снегом, а затем долго ждали кладбища, чтобы засунуть её в одно из одиноких роскошных казахских надгробий охранники кричали и даже палили в воздух, пугая или пугаясь наверное шакалов…
… долг современного человека внутреннее разоружение. Тольк освободившийся от внутренней агрессивности человек способен к восприятию happiness…
… доехали…
Посыпались вопросы. 1/
_______________________
1/Он пробежал её глазами и всё ещё занятый мыслями о матери, да о своём возрасте, почти не понял ничего из прочитанного.
Мать… Мать… Она всплывает в памяти всякий раз неожиданно, но… в этой неожиданности… дада… есть конечно же эта самая закономерность… ну коонечно же… как Только у Тон Хвана возникают какиелибо отношения с женщинами… мать… точноточно…
Тон Хван опять огляделся по сторонам. Опять поле его мыслей казалось открытым всем ветрам и он невольно, как и всю прежнюю жизнь, смущённо втянул голову в плечи и опустил веки с предательскибороздящимся эпикантусом…
Трудно сказать, где более неловко чувствовал себя Тон Хван: в кругу ли коренных, глядящих разноцветьем глаз на него как на пришельца, или же срреди себе подобных, встреться они в этом первом кругу… Вот и сейчас перед встречей с Иннесой встречей, предстоящей другой встрече с ДалайЛамой, на которую его пригласила Иннеса, он увидел в скверике перед Домом Культуры имени Ильича гурт себе подобных сменивших разноцветье глаз на разноцветье костюмов: тибетцев в вишнёвых тогах, монголов при круглых, мясистых и лысых головах, двухтрёх худющих и фанатичных китайцев, знаменитого калмыка и … самого себя, вдруг привидевшегося Тон Хвану глазами Иннесы: пришибленного и неприкаянного среди желтолицых и узкоглазых своих собратьев, справляющих сегодня свой бал.
Тон Хван мгновенно пожалел, что согласился идти на эту встречу и с горечью припомнил свои недавние воспоминания: они напоминали ему его самого: отчуждённого и ненужного, отброшенного и забытого…
Вдобавок ко всему так и не появилась Инесса. Тон Хван, стоявший у дальней скамейки под деревом, капающим крупными каплями среди повсеместной мороси, хотел было уже… а, впрочем, куда идти по такой погоде? Возвращаться домой тоскливей, чем просто мокнуть в тоске под этим деревом… И вддруг среди вишнёвых тибетцев и круглоголовых монголов, заструившихся воронкой к дверям Дома Культуры, Тон Хван на мгновение заметил вспыхнувшее и тут же угасшее лицо. Честное слово, он не знал, кто мелькнул в той толпе и утонул в двери: да хоть бы сам повод! и он уже сорвался с последней каплей, упавшей ему на веко и растёкшейся по глубокой борозде его эпикантуса…
В подненастной полутьме, не согреваемой пыльной и полунакальной люстрой малого зала, он искал это лицо как в неком обратном мире среди скуластых и безносых лиц, среди складчатых и щетинистых затылков.
Анна… Аня… Анна! Конечно же это она. Та, чьё имя, как читал Тон Хван в какойто книге, одинаково в обоих мирах, та на имени чьём не сказывается ни прямой, ни обратный ход времён, та чьё имя кокетливо предупреждает и бесшабашно дарит самое себя… Ан на! конечно же это она.
Её лицо было столь гладко, что на нём, как сказала бы мама, модно было перебирать рисинки, черты лица её столь очерчены, что по ним, подумал Тон Хван, следовало бы изучать логику Господа. Слова её… Но, увы, слов её он не расслышал, поскольку в это время все засуетились, громыхая стульями и креслами, вставая, как оказалось, навстречу ДалайЛаме, вошедшему в окружении своих приспешников. Тон Хван успел заметить в просвет голов лицо Его Святейшества, но инерция памяти наложила на мгновенно скольззнувший профиль ламы прежнее лицо и Тон Хван, уже отхлопавший в приветствие и севший вслед за всеми, некоторое время невольно из боязни святотатства не решался взглянуть в сторону того, кого ведущий европеоид так сладко и велеречиво представлял.
Соседкамонголка протянула Тон Хвану лист с биографией Его Святейшества. 1/
_______________________
1/ “Убил я Карла!” думал Тон Хван, “Убил неопределённостью… Небось теперь… здесь он затруднился в выборе слова, имеет, обладает, поставил, трахает, ебёт… в конце концов внутренне сплюнув, или, иначе говоря, проглотив слюну, Тон Хван решил, … и сделатьто не может, потому что не знает, что было между нами…” А за этой мыслью вдруг началась полоса такого освобождения, такой внутренней лёгкости, которую может даровать лишь вот эта никчёмность и необязательность вот этого троллейбуса, вот этого маршрута, вот этой предвечерней жизни…
Куда ехать дальше? мелкнёт догадка о мерцающей глубине этого вопроса и забьётся многоточиями как у Пушкина: “Куда ж нам плыть?……………”
День совершенно потерял смысл и вместе с этой потерей ушли и намерения, тщания, потуги его этот смысл искать, и Тон Хван освободился от бремени возраста какойбы он ни был и это не имело никакого смысла, и вдруг, внезапно он поонял в чём дело: в кабине у водителя едва слышно неслась песенка: “Нам нисего не надо знать, мы будем вечно танцевать…” и сквозь неуклюжие обороты сквозила какаято прошлогодняя печаль точно такая же теперь, как и год назад, а потому этот год не имел никакого значения, если ничего здесь на сосущем донышке не меняется…
И тогда Тон Хвану захотелось поделиться этой нечеловеческой тоской с кемто из людей, и он даже уже знал с кем он хочет поделиться: с Анной, конечно с Анной, которой тоже сейчас никто наверное разве же утешение ДалайЛама не нужен… 1/
_____________________
1/ …………………………………………………………………………..1/
______________________
1/ Тон Хван оказался у дверей Анны раньше, чем кончились его воспоминания о прошлогоднем или позапрошлогоднем впрочем какое это имеет значение визите к ней, когда…
… Анна открыла к его радости дверь; к ещё большей радости она была одна, и когда они разговорились о ДалайЛаме и об охоте за душами, когда они почти допили бутылку вина, предложенную Анной, в дверь позвонили и в комнату вошёл новый муж Анны, о котором Тон Хван не знал. И не поножовщина началась на этой почве, а напротив братание, он сказал, что получил “заказ”, а внём целых четыре бутылки алжирского вина, обозначенного пофранцузски, и они почти забыв об Анне, стали пить бутылку за бутылкой, и очередной командир Анниной жизни стал браво читать стихи Ахматовой:
Все мы блудники, бражники, пьяницы…
а потом внезапно уснул за столом и Аня, тихая Аня, увела его в спальню. Откуда вернулась одетая (скорее, раздетая) в спальный халат и уселась прямо напротив Тон Хвана, и распочав последнюю бутылку алжирского вина, обозванного пофранцузски, просто так сказала:
Я подсыпала ему снотворного.
Тон Хван не на шутку перепугался сказанного и именно поэтому переспросил, как бы заставляя себя свыкнуться с этой мыслью:
Снотворного?
А страшно ему стало оттого, что вдруг показалось: Анна видит всего его изнутри: копошение мыслей от головы и до паха и даже этот самый катышок воздуха как в нивелире, который снуёт так, что сам Тон Хван не в состоянии за ним уследить, но Анна высмотрела и даже коснулась его игольчатым кончиком взгляда, так что пузырёк лопнул и…
Нет, ты… Тон Хван пытался вернуться к исходной позиции, поскольку чтото невысказанное и тревожное, как некое “deja vu”, сновало теперь другим пузырьком в мозгах… Но Анна нагнетала:
Помнишь, ты говорил, что катарсис и… Анна резко нагнулась, схватила с ноги тапок и хлопнула по настенноползущему таракану.
У тебя с мужем неприятности? решился на крайнее средство Тон Хван.
Вроде как нет. Муж как муж. Он любит меня. Я тоже… люблю себя. Чего ещё?
Нет, понимаешь, ты неправильно мыслишь… малопомалу Тон Хван казалось перехватывал инициативу. Вот женщины, они… (Первые полчаса менторских обобщений, приправленных теорией эмоций Симонова, Фрейдом и Берном прошли как и положено: Тон Хван всё больше входил в раж, Анна же сперва отдалилась от катарсиса на безопасное расстояние и теперь медленно следовала за Тон Хваном в обратном направлении).
Понимаешь, вот женщина, чего она хочет?