Пусть они не затягивают бесед, разве что беседа будет душеполезной

Раньше монахи, и особенно в братствах святого Августина и монастырях святого Василия Великого, трудились вне монастыря. Даже одежду стирали за оградой монастыря. Во время работы братья хранили молчание. Таким образом, мы молчим и за трапезой и за работой, а говорим мы только о том, что прочита­ли в Евангелии (если Бог положил нам на сердце этим поделиться), и о том, что необходимо по работе. Кто- то, может быть, спросит: не будет ли нам скучно мол­чать? Но скуку наводят именно слова, потому что они всегда одни и те же и потому что ими мы раним людей, и тело нашего братства раздробляется.

Этот пункт устава — великолепное зеркало, пока­зывающее еще одну человеческую немощь — много­словие за работой. Без сомнения, когда дело сопрово­ждается разговорами, может быть, в итоге оно будет сделано хорошо, но никогда не достигнет совершен­ства, потому что это не благоприятная Богу жертва. Это труд и утомление, которые не приносят Божествен­ного плода, а значит, мы не приобретаем сокровища на небесах. Только работа в молчании — благоприятная и угодная Богу жертва. Слова становятся выражением нашего эгоизма, помыслов, идей, сознания. Они пока­зывают, что мы не члены тела Христова, а изолирован­ные друг от друга частички этого мира. Если мы после­дим за собой, то убедимся, что мы произносим слова, за которыми кроется наше «я», а вовсе не откровение Господне — результат молитвенных слез и бдения. Но даже если мы и скажем нечто духовное, то и в этом можно будет найти семена нашей самости.

Итак, мы работаем по-монашески, если при этом не пустословим. Разговоры всегда приводят ко греху, осуждению и разделению. Видишь, как кто-то болта­ет? Нет никаких сомнений, что это человек одинокий. Тот, кто чувствует общность с телом Христовым, лю­бит молчать, чтобы не потерять горение Духа. Даже са­мый пламенный человек, открывая рот, теряет жар рев­ности, и самый умный — тупеет. Перед тобой человек, который много говорит? Если сочтешь его глупцом, то будешь совершенно прав. Человек умный, уравнове­шенный, целостный, зрелый, простой — молчалив.

Если кто-то не старается с помощью мило­сти Божией изо всех своих сил исполнять эти заповеди, но пренебрегает ими и не повинует­ся им, пусть его вразумят раз или два. Если он не исправляется, пусть получит подоба­ющее наказание, по уставу монастыря. Если же позволяет его возраст, пусть будет нака­зан розгами. (10)

Все мы говорим: «Я хочу творить волю Божию, но не могу. Я старался, но у меня не получилось». Одна­ко нужно трудиться постоянно, прилагать все усилия и одновременно полагаться на милость Господа и Его помощь. Ведь только Господь может нам поистине по­мочь. Собственными силами мы не можем стать выше самих себя. Духовная жизнь преисполнена дарова­ний — это подарок, Бог дарит ее нам. И если ты хочешь чего-то достичь, ты должен приложить все свои силы. Не для того, чтобы добиться этого именно своими си­лами, но для того, чтобы умилостивить Бога, — и Он дарует тебе то, чего ты ищешь. Но если ты хоть сколь­ко-нибудь положишься на свой труд, усилия, борьбу, желание, ты потерпишь крушение. Как корабль, на­толкнувшийся на айсберг, терпит крушение и тонет, так будет и с тобой.

Если, несмотря на все сказанное, кто-то будет на­рушать заповеди, его нужно вразумить, потому что зло заразно. В особенности быстро, подобно чуме, распро­страняются те грехи, которые основываются на нашем желании, своеволии или мнении. Никакая молитва не поможет человеку, подверженному таким грехам, по­тому что причина их кроется в добровольном выборе. «Вразумите нарушителя, — говорит святой, — но если вы увидите, что он не подвизается со всем пылом, любо­вью и доверием Богу, со слезами и напряженным уси­лием отвергнуть свою логику, празднословие, стремле­ние выходить из монастыря, то вразумите его один или самое большее два раза». А почему бы нам не вразумить его и в третий, и в четвертый, и в пятый, и в шестой раз? Потому, что такой человек не хочет исправлять­ся. Отвращайся еретика и раскольника после первого и второго вразумления, — говорит нам апостол Павел. А поскольку человек не хочет исправления, то, даже если ты и кровь за него прольешь и сердце свое вынешь и ему отдашь, он не изменится. Воля человека очень сильна, сильнее самой силы Божией.

Монах, нарушающий монастырские законы, ста­новится раскольником: он раскалывает тело братства, разрывает нешвеный хитон Христов. Тот, кто остав­ляет Церковь, этим хочет сказать: «Я сам отвечаю за свою жизнь и делаю что хочу». Но тот, кто остается в монастыре и продолжает нарушать правила мона­шеского жительства, — раскольник, он становится опасным, потому что может развратить овец Христо­вых и сделать из них козлищ. Поэтому святой говорит, что нарушителя нужно вразумить один или два раза и, если он не исправится, наказать. Но и наказывать нужно только один-два раза.

«Если же позволяет его возраст, пусть будет наказан розгами». Это правило указывает на порядки древней Церкви, отразившиеся и в монашеском жительстве. По правилам святого Пахомия Великого и других отцов, в монастыре полагалось вывешивать розги, причем одни предназначались для особо непослушных, а дру­гие — для менее непослушных. Эти меры соответ­ствовали общественному мировоззрению той эпохи, потому что монастыри подвергались влияниям извне.

Обычно отцы, составители монастырских уставов, после первого и второго вразумления оставляли нару­шителя в покое (как апостол Павел — кровосмесителя у коринфян), отчего тот подпадал под гнев и тиранию лукавого демона, или ограничивались тем, что на­лагали на такого запрет причащаться. Иначе не научить нарушителя уважать единство тела братства. Но при этом ему ничто не мешало при желании и даль­ше вести греховную жизнь. Если ты кого-то вразумил один-два раза, а потом наказал и он не исправился, это показывает, что его душа предана злу с ненасытным, страстным желанием. Человек никогда не делает того, чего не хочет. Хотя бы я и кровь пролил ради своего послушника, он ни за что не послушается, если ему не повелит сердце. И даже если он исполнит повеленное, то потом вернется меня оскорбить. А если и не ска­жет грубость мне лично, то своим ропотом оскорбит в лицо Самого Господа. Это закон. Человек поступает по своей воле. Поэтому теплохладные люди не удер­живаются в монастырях: человек должен быть либо холоден, либо горяч. Теплохладный не живет настоя­щей жизнью, он погряз в своих страстях и самоволии. Формально он может жить в монастыре, но однажды непременно падет.

Итак, после обличения и духовного или дисципли­нарного наказания отцы налагали на виновного отлу­чение — запрет причащаться. И последней мерой, к которой они прибегали, было совершенное отделение его от братства, изгнание. Изгоняли нередко тех, кто совершал большие или малые грехи и упорствовал в них, чаще всего это было осуждение, непослушание и ропот. Изгоняли также тех, которые заводили между собой особенную дружбу, и тех, которые сеяли раздо­ры, противясь общему духу братства. Всех их как мож­но скорее отделяли от общины, потому что именно они — самые главные растлители монашеского духа, вызывающие соблазны в Церкви.

Не желающий исправляться не исправится. Святой Августин хорошо это знал, поскольку сам многие годы прожил в грехе. Он вновь и вновь принимал решение измениться и никогда не менялся. Но, услышав в саду глас откровения, он немедленно захотел стать другим.

И поскольку святой этого захотел, он исполнил свое на­мерение и с тех пор не впадал в искушения.

Итак, когда кто-то нарушает заповеди, невозмож­но представить, чтобы он искал Бога. Причем весь ужас состоит в том, что сам он считает, будто любит Бога и исполняет свои обязанности. Человек оболь­щается, полагаясь на свою ложную исповедь: он яко­бы рассказывает о своих трудностях, тогда как в сущ­ности выплескивает наружу мерзость своего эгоизма. Поэтому отцы изгоняли такого из монастыря. Они оставляли его жить по своей воле, и он подпадал под проклятие, испытывал на себе силу и злобу сатаны, вкушал горечь греха, сбрасывал рясу, вступал в брак, имел детей, как правило увечных. Но если потом он все-таки задумывался над своими поступками и ког­да-нибудь возвращался в монастырь, тогда его принимали без всяких выговоров и наказаний. Свя­той Августин знал психоло­гию человека и умел проник­нуть в его душу. Суждения святого ясны. Не нужно ни философии, ни богосло­вия, чтобы их понять. Они скрывают в себе высшую философию, которая в сущности является словом Бо­жиим.

Если вы с любовью в точности соблюдете эти заповеди ради имени Христовато сами вы получите пользу и нам ваше спасение при­несет неизреченную радость. Аминь. (11)

Некоторые полагают, что текст монастырского устава был составлен святым Августином совместно с Алипием. Итак, здесь они вдвоем обращаются к бра­тьям, уверяя их, что если они сохранят эти простые за­поведи, то спасутся.

Мы же, напротив, часто считаем, что наше спасе­ние заключается в высоких духовных переживаниях, в откровении Бога о Своем Божестве или о Божествен­ных энергиях. Но наше спасение заключается в одной йоте и одной черте. На этом утверждается весь закон и вся истина.

«Нам ваше спасение принесет неизреченную ра­дость». Каким любвеобильным отцом был святой Августин! Спасение паствы было его радостью. Да и всякий пастырь ничему так не радуется, как спасению своих чад.

Святой как бы говорит своим монахам: «Хотите даровать нам великую и неизреченную радость? Ис­полняйте повеления Господни». Есть только один путь: я взыскал повелений Твоих и сохранил жестокие пути. Два делания ведут нас к спасению и услаждают наших духовных родителей: исполнение повелений Божиих и терпеливое несение креста, когда мы страдаем.

Запад хвалится тем, что его богослужение и бого­словие несут в себе дух святого Августина. Блаженный Августин был величайшим учителем Запада, но при этом во многих вопросах он был настолько дерзновен­ным новатором, что, естественно, не все его идеи мог­ли быть восприняты правильно. Римо-католики, как и протестанты, верят, что некоторые их мнения, на­пример об абсолютном предопределении, — это уче­ние апостола Павла и святого Августина. Однако они ошибаются. И в их богослужении уже нет той красоты, которая была в богослужении святого Августина.

Конечно, святой подал повод для обвинений и даже для сомнений в его святости. Однако никто не может погасить солнце, направляя на него струю воды из шланга, или сбить звезды с неба выстрелом из пистолета. Тем более невозможно свергнуть с пре­стола святости и отстранить от подножия Господня склонившегося в поклоне святого Августина. Потока­ми слез, подвигами покаяния и восхождением сердца в небесные высоты он стяжал великую славу еще при жизни.

Глава вторая

Правила святого Августина, так же как и современ­ные монашеские уставы, преимущественно говорят о тех опасных явлениях в монашеской жизни, которые могут потрясти и даже разрушить жизнь всего брат­ства, — то есть, в первую очередь, о немощах братий. Содержание того или иного монастырского устава всегда зависит от исторического развития братства, его особенностей и слабостей. Так и блаженный Ав­густин, хорошо зная и понимая людей, живших с ним, преподал им правила, соответствующие их устроению.

Вот что мы заповедуем соблюдать вам, жи­вущим в монастыре, (1.1)

Если основатель монастыря не определяет правил жизни в нем, то будущность такой обители сомнитель­на, потому что у живущих там нет единого мышления, определенного образа мыслей. Монастырь (а всякий монастырь — это семья) должен быть рожден одной личностью — одним умом, одной душой, иначе он бу­дет лишен необходимых устоев. Если некто со сторо­ны пытается ввести в монастыре свои правила, чуж­дые духу обители, то он всегда терпит неудачу и бы­вает вынужден уйти. Успеха может достичь лишь тот, кто рождает людей духовно, наставляет их, преподает им духовные правила, а они их принимают и руковод­ствуются ими в жизни.

Правила святого Августина расширяют и разъяс­няют положения его устава. В отличие от устава, ко­торый прежде всего отражает дух братства, красоту общего жития, монастырские правила должны вос­приниматься исключительно как заповедь. Игумен, 262 как выразитель слова Божия, которое острее всякого меча обоюдоострого, должен сказать, что он повеле­вает. Ведь одно дело — спрашивать мнение монахов, и другое — давать заповедь. Слова «мы заповедуем» уже не дают никакого права сомневаться или выска­зывать собственное мнение. Авторитет правил зиж­дется именно на том, что они преподаются как запове­ди. Иначе они остаются человеческим измышлением.

Прежде всего, вы собрались в братство, что­бы жить единомысленно в доме, имея одну душу и одно сердце, обращенные к Богу. (1.2)

Здесь святой указывает братству цель: с горячей любовью устремлять свой взор к Богу, что достигается при единстве образа мыслей. Под душой подразумева­ется образ мыслей, а под сердцем — цель, перспектива, желание. Невозможно в монастыре быть множеству сердец, ведь все мы стремимся к одному. Если для со­хранения брака, этой бледной тени монашеского сооб­щества, требуется, чтобы оба супруга смотрели на все одинаково, имели одно сердце и одну душу, насколько более это необходимо в жизни монастыря! Дом, разде­лившийся сам в себе, не может устоять, — говорит Господь. В таком доме дьявол делает все, что хочет. Так же бывает и в монастыре. Потому к Богу мы обращены в единстве духа, образа мыслей, желаний, подлинного духовного прозрения. Невидимый Господь для нас ста­новится видимым. В этом цель монастыря.

И не говорите: «Это мое», но: «Все об­щее». (1.3)

В этом правиле святой подробнее говорит о том, о чем было дано предписание в уставе. Основным ус­ловием общежительной жизни блаженный Августин считает отказ от собственности. Он придает этому настолько большое значение, что, сказав о цели об­щежития, сразу переходит к теме нестяжательности. Почему?

Во-первых, если в монастыре допускается личная собственность, это ведет к его распаду. Во-вторых, воспринимая что-то как собственное, я тем самым от­вергаю ту цель, ради которой Бог привел меня в мона­стырь. Чувство собственности вызывает в моей душе привязанность к вещи и страх: как бы ее не потерять, как бы ее не испортили, как бы ее у меня не попроси­ли. У меня что-то ломают — и я тотчас огорчаюсь. Это показывает, что все проведенные в монастыре годы я неистинно предстоял пред Богом: лживо причащал­ся, лживо исповедовался, лживо называл себя мона­хом, лживо давал обеты во время пострига, — я каж­дый день и каждую ночь жил и живу во лжи. Почему же я, привязанный к какой-то вещи, воображаю себя монахом? Почему я, боясь вещь потерять, не приношу ее игумену? Почему я, беспокоясь из-за вещи, не отка­зываюсь от права на нее?

Если я хочу быть всецело обращенным к Богу, то ни­когда не скажу: «Это мое». Все принадлежит братству.