К попечителю наследников Иулитты
(Убеждает сего притеснителя Иулитты вспомнить данное им обещание. (Писано в 372 г.))
С удивлением услышал я, что ты, забыв добрые и приличные щедроте твоей обещания свои, приступаешь теперь к этой сестре с самым сильным и неотступным требованием. Не знаю, что и заключить из рассказываемого о тебе. Известна мне великая твоя щедрость, по свидетельству изведавших тебя; помню также и обещания твои, какие дал ты при мне и при этом человеке, уверяя, что, хотя пишешь короткий срок, однако же даешь больше времени, потому что намерен соображаться с необходимостию дела и иметь снисхождение к вдове, которая принуждена вдруг выпустить из дому такое количество денег. Посему не могу понять, что за причина, по которой произошла такая перемена. Но какова бы она ни была, прошу тебя, помня твою щедрость и имея пред очами Господа, вознаграждающего благие изволения, дать время, какое обещал потерпеть вначале, чтобы, продав свои вещи, могла она заплатить долг. Ясно же помню и то, что обещал ты, как скоро получишь по условию золото, передать упомянутой выше вдове все договорные бумаги — как составленные при градоначальниках, так писанные частным образом. Поэтому прошу тебя: и меня уважь, и себе приобрети от Господа великое благословение, вспомнив свои обещания, зная, что и ты человек, сам должен ожидать времени, когда нужна тебе будет Божия помощь, которую заградишь для себя настоящею своею жестокостию. Напротив того, обрати на себя щедроты Божий, показав доброту и все снисхождение к бедствующим.
К Елладию, сотоварищу ипарха
(По делу той же вдовы Иулитты с попечителем ее наследников. (Писано в 372 г.))
Очень не хотелось мне беспокоить твою доброту, часто при бегая к величию вашей власти, чтобы не подать мысли, будто бы без меры упоеваюсь твоею дружбою; однако же необходимость не позволяет мне молчать. По крайней мере, сжалившись и душевно страдая об этой сестре, которая со мною в родстве, обременена вдовством, озабочена делом сироты сына, когда увидел уже я, что сверх силы она стеснена несносными нуждами, поспешил попросить тебя, чтобы соблаговолил ты, сколько можешь, содействовать посланному ею человеку к освобождению ее от дальнейшего притеснения, как уже уплатившую то, что сама лично при мне обещала заплатить. Ибо условие было, что если уплатит самый долг, то прощен ей будет рост. Теперь попечитель ее наследников намеревается взыскать и долг, и рост. Итак, поелику знаешь, что Господь признает Своими дела вдов и сирот, то потрудись употребить свое старание о сем деле в надежде на мздовоздаяние нам от Самого Бога. Ибо думаю, и снисходительность досточудного ипарха, узнав, что долг уплачен, окажет сострадание к этому жалкому уже и бедному дому, коленопреклоненному и не имеющему сил противостоять нападениям, какие угрожают ему совне. Поэтому прошу: снизойди к нужде, по которой обеспокоил тебя, и помоги делу по мере сил, дарованных Христом тебе, честному и добронравному, употребляющему во благо дары, тобою приятые.
К Модесту, ипарху
(Воспользовавшись дозволением писать к сему ипарху, ходатайствует за жителей горы Тавра, чтобы уменьшена была подать, какую вносят они железом. (Писано в 372 г.))
В какой мере уделяешь мне честь и свободу, по кротости своего нрава благоволя снисходить и до меня, в такой же или еще и в большей мере буду в продолжение всей жизни молить Благого нашего Владыку о приращении твоей именитости. Давно желал я писать к тебе и насладиться честию, какою меня удостаиваешь, но меня удерживало уважение к высокому сану, и боялся я не подать другим мысли, что без меры упоеваюсь дарованной мне свободою. А теперь, как полученное от несравненного твоего высокородия дозволение писать к тебе, так и нужда утесненных принудили меня осмелиться. Итак, если у людей великих имеют какую–нибудь силу прошения и людей малых, снизойди, чудный муж, на мою просьбу, своим человеколюбивым мановением дай избавление жалким поселянам и прикажи, чтобы с жителей богатого железом Тавра собираемая железом подать сделалась сносною и они не вдруг были подавлены, но могли долго служить государственным пользам, о чем, как уверен я, всего более заботится твое достойное удивления человеколюбие.
К Модесту, ипарху
(Ходатайствует за друга, на которого принесены жалобы и которого требует к ответу. (Писано в 372 г.))
В другое время не отважился бы я беспокоить твое высокородие, умея и себе самому знать меру, и признавать над собою власти. Но поелику увидел, что друг в опасном положении, будучи позван к ответу, то осмелился ему дать это письмо, чтобы, представив его вместо прошения, нашел сколько–нибудь к себе человеколюбия. Без сомнения же, хотя и я не стою никакого внимания, однако же достаточно иметь самое посредственное достоинство, чтобы убедить человеколюбивейшего из ипархов — и ко мне оказать снисхождение, и этого человека, если ни в чем не погрешил он, спасти ради самой истины, а если и погрешил, простить ради меня, который просил за него. А каковы здешние дела, об этом кто знает лучше тебя, который видишь, что есть в каждом негодного, и всем управляешь с чудною предусмотрительностью?
К военачальнику Андронику
(Ходатайствует за одного близкого к себе человека, именем Домитиана который за проступок свой пред Андроником несет то наказание, что живет в страхе и бесславии; и убеждает Андроника не увеличивать сего наказания. (Писано в 372 г.))
Если бы таково было телесное мое состояние, что мог бы я удобно выдержать путешествие и перенести зимние неприятности то не стал бы писать, но сам пошел бы к твоему великодушию двух ради причин: и чтобы уплатить давний долг обещания (ибо знаю, что, дав слово быть в Севастии и насладиться твоим совершенством, хотя и приходил я туда, но не имел свидания с тобою, прибыв немного после твоей правоты), и, во–вторых, чтобы самим собою заменить посольство, которое медлил доселе отправлять к тебе, признавая себя малым для того, чтобы получить такую милость, а вместе рассуждая, что ни начальника, ни частного человека, если предлагаешь о чем в письме, не уверишь в этом так, как можно уверить, говоря с ним лично; причем нетрудно иное оправдать, об ином попросить, а в ином вымолить снисхождение, между тем как трудно достигнуть сего письмом. Итак, взамен всего этого поставив одно — тебя, божественная глава, и то, что довольно сказать тебе мысль, какую имею о деле, прочее же дополнишь уже от себя, — без замедления приступаю к исполнению.
Но видишь, какой делаю круг, замедляя и отклоняя от тебя объяснение причины, по какой веду с тобою слово. Этот Домитиан издавна близок ко мне еще по родителям и потому ничем не разнится от брата. Ибо почему не сказать правды? Но, узнав причину, по которой потерпел он это, сознался я, что стоил он, чтобы так потерпеть. Ибо пусть не избегает наказания ни один из поступившихся против твоей доблести в чем–либо малом или великом. Впрочем, видя, что живет он в страхе и бесславии и что от твоего приговора зависит его спасение, почел я достаточным для него сие наказание и прошу тебя посудить о нем великодушно и вместе человеколюбиво. Ибо взять в свои руки тех, которые противятся, свойственно человеку мужественному и в прямом смысле начальнику, но быть благосклонным и кротким к тем, которые покорены, свойственно человеку, превосходящему всех высотою благоразумия и кротостию. Поэтому в твоей воле — над одним и тем же человеком показать свой великий дух, чем тебе угодно, и отмщением, и спасением его. Домитиану достаточна и эта мера наказания — страх ожидаемого и сознание того, что терпит он по достоинству. И к этому прошу не присовокуплять новых ему наказаний.
Рассуди и следующее: и прежде нас бывали многие полными господами над обидевшими их, но ни одно слово не перешло о них к потомству; а которые превзошли любомудрием многих и отложили гнев свой, о тех всем временам передается бессмертная память. Пусть же присовокуплено будет и это к повествованию о тебе! Нам, которые желаем прославить дела твои, дай возможность превзойти примеры человеколюбия, прославленные в древности. Так сказывают, что и Крез отложил гнев на сыноубийцу, который сам себя выдал на казнь, и великий Кир сделался другом этому самому Крезу после победы над ним. К ним причислим и тебя и, сколько есть сил, провозгласим это, если только не признают нас слишком малыми провозвестниками доблестей такого мужа.
Но сверх всего необходимо сказать и то, что, когда наказываем сделавших какую бы то ни было несправедливость, тогда имеем в виду не то, что уже сделано (ибо каким бы способом сделанное стало несделанным?), но то, чтобы или сами сделавшие несправедливость вперед стали лучшими, или для других послужили примером целомудрия. И никто не скажет, чтоб в настоящем случае не имело места то и другое, ибо и сам Домитиан будет помнить о сем даже по смерти, и другие, думаю, смотря на него, готовы умереть от страха. Почему, прибавив что–нибудь к наказанию, подадим о себе мысль, что удовлетворяем собствен ному своему гневу; а я готов утверждать, что в рассуждении тебя трудно и представить, чтобы это могло быть справедливым; и ничто не заставило бы меня выговорить такое слово, если бы не примечал, что больше милости получает тот, кто оказывает милость, нежели тот, кто принимает ее. Ибо не для малого числа людей сделается очевидным великодушие твоего нрава. Все каппадокияне проникают в будущее, и я желал бы, чтобы к прочим добрым качествам, какие в тебе есть, причислено было и это.
Но медлю окончанием письма, рассуждая, что мне же принесет ущерб недоговоренное мною. Впрочем, присовокуплю одно то, что Домитиан, имея письма многих, за него ходатайствующих, всем предпочел мое письмо, не знаю, из чего заключив, что имею некоторое значение у твоего совершенства. Поэтому чтобы и ему не обмануться в надеждах, какие имел на меня, и мне было чем похвалиться пред здешними, соблаговоли, несравненный владыка, склониться на прошение. Без сомнения же, не хуже кого–либо из любомудрствовавших доселе рассуждаешь ты о делах человеческих и знаешь, какое прекрасное сокровище предуготовляет себе, кто помогает всякому нуждающемуся.