Берлин, 21 октября 1913 г. 5 страница

То, что ему доводится здесь испытать, лучше всего (то есть в наибольшем соответствии с тем, что мы можем извлечь из духовно-научных источников) изображено у Кретъена де Труа, бывшего также источником для Вольфрама фон Эшенбаха. Мы узнаем, что однажды в своих странствиях Парсифаль оказался в лесистой местности на берегу моря и увидал двух рыбаков. В ответ на заданный вопрос они указывают на замок рыбачьего короля.

Он является в замок и находит там лежащего на ложе человека, больного и слабого. Человек этот вручает ему меч, меч своей племянницы. И еще его глазам открылось, как вошел оруженосец с копьем, по которому вплоть до рук оруженосца стекала кровь. Затем вошла дева с золотой чашей, испускавшей такое яркое сияние, что оно затмило все прочие светильники в зале. Затем подали на стол. С каждой переменой блюд чашу проносили и помещали в соседнее помещение. И лежавший там отец рыбачьего короля подкреплялся тем, что находилось в этой чаше.

Все это привело Парсифаля в изумление, однако в прежних странствиях один рыцарь посоветовал ему не злоупотреблять вопросами. Поэтому и на сей раз он не спросил о том, что видел; он собирался об этом спросить на следующее утро. Но проснувшись наутро, обнаружил, что замок пуст. Он звал людей, но ответа не было.

Парсифалю пришло в голову, что рыцари отправились на охоту, и вознамерился последовать за ними. Во дворе он нашел своего оседланного коня и поехал из замка, однако ему пришлось стремительно проскакать по разводному мосту; коню пришлось совершить прыжок, потому что мост тут же развели. Но следа рыцарей отыскать ему не удалось.

Но нам-то известно, в чем тут дело: Парсифаль не задал вопроса. Несмотря на то, что его взору представилось самое удивительное зрелище, он упустил возможность о нем спросить. И ему приходится слышать снова и снова, что то, что ему следовало спросить, как-то связано с его призванием, что его, так сказать, миссия связана с вопросами относительно того, с чем ему придется столкнуться. Он не спросил! Ему дали понять, что не задав вопроса, он тем самым спровоцировал некоего рода бедствие.

Каким представляется нам здесь Парсифаль? Он предстает перед нами таким, что мы говорим себе: перед нами личность, воспитанная в стороне от культуры внешнего мира, которой не следовало ничего знать о культуре внешнего мира, и которая должна была быть подведена к чудесам Святого Грааля, чтобы спросить об этих чудесах, но спросить изнутри девственной души, не подверженной влияниям прочей культуры. Почему ей следовало задать свой вопрос именно так? Я уже неоднократно указывал на то, что действовало под влиянием импульса Христа, причем в качестве деяния, так что люди не сразу могли понять, что именно здесь действовало. Так что, с одной стороны, мы имеем то, что не прекращало оказывать действие вследствие того, что Христос влился в земную ауру, как и то, что люди на этот счет мыслили, как они спорили и что измышляли в многоразличных теологических учениях. Ведь импульс Христа продолжал свое действие и дальше! И формирование Запада происходило под влиянием этого импульса Христа, оказывавшего свое действие в подспудных глубинах как на человеческие души, так и изнутри всего процесса исторического становления. Если бы он был в состоянии действовать лишь через посредство того, что люди поняли, через то, относительно чего они спорили и бранились, его воздействие в развитии человечества было бы чрезвычайно мало. Теперь мы видим, что во времена Парсифаля наступает важный момент, когда импульс Христа продвигается в своем действии на одну ступень дальше.

Потому-то Парсифалю и не следовало быть одним из тех, кто, так сказать, выучил, что было принесено в жертву на Голгофе, насчет чего впоследствии наставляли апостольские отцы, учители церкви и разные прочие теологические школы. Ему не следовало знать, как вставали на службу Христу рыцари со своими доблестями. Ему следовало соприкоснуться с импульсом Христа исключительно лишь в потайных глубинах собственной души, куда импульс этот мог пробиться соразмерно с тем, что позволяла эпоха. Такое соприкосновение оказалось бы нарушенным лишь в том случае, если бы он воспринял то, о чем учили насчет Христа люди или чему они относительно него выучивались. Не то, что делали или говорили люди, но что переживает душа, когда она полностью предана тому, что сверхчувственно свершалось в дальнейшем действии импульса Христа.

Вот как должно было обстоять дело с Парсифалем. Внешнее учение всегда принадлежит также и чувственному миру. Но импульс Христа действовал сверхчувственно и должен был оказывать сверхчувственное действие в душе Парсифаля. Его душа должна была испытывать позыв ни к чему иному, кроме как к тому, чтобы задать вопрос там, где ему придется столкнуться со значимостью импульса Христа, а именно при Святом Граале. Он должен был задать вопрос! Он должен был задать вопрос, не будучи подстрекаем ни тем, что следовало почитать в Христе, как полагали рыцари, ни тем, что следовало почитать в Христе в соответствии с представлениями теологов; нет, исключительно лишь девственная, однако живущая в соответствии с духом своей эпохи душа должна была побудить его к тому, чтобы спросить, что же могло открыться через Святой Грааль, и чем же все-таки могло явиться событие Христа. Ему следовало спросить! Запомним это.

А вот другому задавать вопрос не следовало: юноше в Саисе не следовало спрашивать. Ибо его роковое проклятие в том-то как раз и состояло, что он принужден был спросить, он сделал то, что не должен был, он пожелал, чтобы было снято покрывало со статуи Изиды. Юноша из Саиса — это Парсифаль эпохи, предшествовавшей Мистерии Голгофы. Но в ту эпоху ему было сказано: опасайся того, чтобы твоя неподготовленная душа возжелала обнажить то, что скрыто покровом! Юноша в Саисе после Мистерии Голгофы — это Парсифаль. И он не должен жен получать какой-то особенной подготовки, ему следует приступить к Святому Граалю с девственной душой. Он упускает самое главное, поскольку не совершает того, что было запрещено юноше из Саиса, поскольку не спрашивает, не ищет раскрытия тайны для своей души. Вот как меняются времена по ходу развития человечества!

Мы ведь положительно знаем (поначалу нам следует намекнуть на эти вещи в абстрактном смысле, но мы еще сможем поговорить о них подробнее), что речь здесь идет о том, что должно было открыться в Исиде. Мы представляем себя стоящими перед статуей Исиды с маленьким Гором, перед тайной связи между Иеидой и Гором, сыном Исиды и Осириса. Но это абстракция. Естественно, за этим кроется великая тайна. Юноша в Саисе еще незрел, чтобы узнать эту тайну. Когда Парсифаль, упустивший спросить о чудесах Святого Грааля в Граальсбурге, вновь пускается в путь, в числе первого встреченного им — женщина, невеста, скорбящая по своему только что умершему жениху, которого она держит на коленях: настоящий образ скорбящей матери с сыном, так часто служивший впоследствии мотивом Пьеты! Вот первое указание на то, что должен был бы узнать Парсифаль, осведомись он о чудесах Святого Грааля, Он узнал бы в иной форме о той связи, что существует между Исидой и Гором, между матерью и Сыном Человеческим. И он должен был спросить!

Отсюда мы можем видеть, как глубоко задевают нас намеки на то, какого рода прогресс имеет место в развитии человечества: то, что не должно было происходить в эпоху до Мистерии Голгофы, это же самое после нее должно иметь место, поскольку за это время человечество продвинулось вперед. Можно сказать, душа человечества стала другой.

Как уже сказано, обо всем этом нам еще предстоит поговорить позднее; теперь мне хотелось бы только намекнуть. Но ведь все эти вещи обретают для нас соответствующую ценность лишь тогда, когда мы делаем их плодотворными для себя, по-настоящему плодотворными. И что можем мы действительно извлечь из тайны Парсифаля, обогащенного образом юноши в Саисе — это то, что мы способны научиться задавать вопросы в надлежащем смысле, так, как это соответствует нашему времени. Ибо в этой науке постановки вопросов заключен восходящий поток развития человечества.

Итак, после Мистерии Голгофы неизбежно открываются два направления развития человечества: одно, несущее импульс Христа и постепенно выводящее нас к спиритуальным высотам; и второе, которое являет собой словно бы продолжение нисхождения и приводит в материальную жизнь, к материализму. В настоящую эпоху два этих направления настолько пронизывают друг друга, что, почитай, куда как преобладающая часть нашей культуры питается из материалистического направления; так что сегодня человеку приходится без предубеждения и шор взирать на все, что может сказать духовная наука об импульсе Христа и того, что с ним связано, дабы убедиться, что в дополнение к становящемуся все более материалистическим внешнему миру душа нуждается еще и в том, внутреннем

в смысле спиритуальности, пути. Но для этого нам необходимо выучиться как раз вещам вроде упомянутой: мы должны научиться спрашивать. Мы должны выучиться спрашивать в рамках спиритуального направления. В материалистическом течении все уводит человека прочь от вопросов.

Хотелось бы лишь сопоставить эти две вещи, чтобы показать, каково одно и каково другое течение. В одном мы имеем дело с людьми, которые стоят всецело на позициях материализма. Это вполне могут быть и те, что придерживаются тех или иных спиритуальных догм, которые на словах, в теории признают спиритуальный мир. Но это и неважно, а важно только то, что мы со всей нашей душой пребываем в спиритуальном направлении. Относительно людей, которые стоят всецело на позициях материализма, можно сказать: никакие они не «вопрошатели». Они в самом деле никакие не вопрошатели, потому что они знают уже все. Такова характерная примета материалистической культуры, что эти люди знают все, что они не желают спрашивать. Теперь даже самые молодые знают все и ни о чем не спрашивают. То, что человек в состоянии вынести собственное суждение по всем поводам, принято почитать за свободу и рост личностной ценности. Никто не замечает только, как это персональное суждение созревает. Мы вырастаем в мире. С первыми детскими словами мы воспринимаем то, воспринимаем другое. Мы растем дальше, воспринимая все больше и больше, и не замечаем, как же мы воспринимаем предметы. Наша карма формирует нас определенным образом. По этой причине одно нам нравится больше, другое — меньше. Наконец мы вырастаем и достигаем с собственным суждением уже вполне заслуживающего уважения для многих критиков 25-летнего возраста, и мы ощущаем зрелость своих суждений, поскольку убеждены в том, что они исходят из нашей собственной души. Но тот, кто способен заглядывать в души, знает, что за этим не кроется ничего кроме сконцентрированной на собственной душе внешней жизни, в которую мы как раз и помещены. Тем самым мы можем нарваться также и на конфликт — если уверуем в то, что то или это приводит нас к собственному суждению. Веря, что независимы, мы попадаем в еще большее порабощение от своего нутра. Мы судим, однако полностью разучиваемся спрашивать. Мы учимся спрашивать лишь тогда, когда нам удается привести душу в то равновесие, которое в состоянии хранить благоговение и почтительность в отношении священных жизненных сфер, когда мы в состоянии располагать в душу чем-то таким, что неизменно полно решимости не позволять даже собственным суждениям восстанавливать себя против того, что желало бы к нам пробиться из этих священных жизненных сфер. Мы учимся спрашивать лишь тогда, когда способны погружаться в исполненное ожидания настроение, так что через то или это событие нам может открыться то или это в жизни, если нам по силам ждать, если мы располагаем определенной робостью в отношении того, чтобы приложить собственное суждение к тому, что должно излиться из священных областей бытия, если мы не судим, но спрашиваем, причем спрашиваем совсем не только людей, которые в состоянии нам что-то сказать, но в первую очередь вопрошаем духовный мир, к которому мы обращаем не свои суждения, но наши вопросы, причем вопросы уже в самом настроении, в образе мыслей.

Попробуйте — именно медитативными средствами — уяснить для себя, какова разница между воздержанием от суждений и воздержанием от вопросов по отношению к духовным сферам жизни. Необходимо понять внутренне, что между тем и другим принципиальная разница. С этой разницей связано нечто такое, что характерно и для всей нашей эпохи в целом, а нам в нашем спиритуальном духовном движении следует уделять данному аспекту особое внимание. Ибо этому спиритуальному духовному движению лишь тогда будет сопутствовать успех, если мы научимся понимать разницу между вопрошанием и суждением. Разумеется, мы обязаны выносить суждения в том, что касается внешних жизненных обстоятельств. Потому-то я и не сказал, что мы должны воздержаться от суждений повсюду; лишь относительно того, что является глубочайшими мировыми загадками, нам следует ознакомиться с полным ожидания вопросительным настроением. Наше спиритуальное духовное движение будет существовать дальше благодаря всему тому, что будет способствовать признанию и развитию такого вопросительного настроения у большей части человечества; наше спиритуальное движение будет тормозиться и ограничиваться всем тем, что будет противостоять этому движению — в форме легкомысленного вынесения суждений. И если в подобающие торжественные моменты своей жизни мы попробуем поразмыслить о том, что можем мы извлечь из такого образа, как отправляющийся в Граальсбург Парсифаль, который должен задать вопрос, то именно в этой фигуре Парсифаля мы и обретаем образец для нашего спиритуального движения. А в связи с этим можем понять также и многое другое.

Если мы оглянемся еще раз на эпоху развития человечества, предшествовавшую Мистерии Голгофы, то нам придется сказать: тогда человеческая душа располагала древним наследием из времен, когда она низошла из духовных высот к земным воплощениям. Это наследие продолжало оставаться при ней и дальше — из инкарнации в инкарнацию. Поэтому в те времена еще существовало древнее ясновидение, которое шаг за шагом сходило на нет, становилось все слабее и слабее. Чем дольше шли инкарнации, тем слабее становилось приходившее в упадок древнее ясновидение. С чем было связано древнее ясновидение? С тем же, с чем и внешнее восприятие с помощью глаз и ушей, с тем, что как раз и представляет собой человек во внешнем мире. До Мистерии Голгофы дело с людьми обстояло так, что они росли как дети; они учились ходить, говорить и, само собой разумеется, поскольку там все еще присутствовали элементарные силы в плане древнего ясновидения, учились также ясновидению. Они учились этому как чему-то, что возникало у человечества в обычном обиходе, как в обычном обиходе у человечества появилось то, что посредством особого устройства гортани оно выучилось говорить. Но люди не остановились на речи, а перешли к элементарному ясновидению. Это элементарное ясновидение было так же связано с обычной человеческой конституцией, как эта человеческая конституция помещена внутрь материального мира; так что неизбежно было то, что ясновидение приняло форму человеческой конституции. Дрянной человек был не в состоянии втиснуть чистую природу в свое ясновидение; неиспорченный человек мог вместить свою чистую природу в свое ясновидение. Вполне естественно, поскольку ясновидение было связано с непосредственной человеческой конституцией.

Непременным следствием этого было то, что некую тайну, а именно тайну связи между духовным миром и материальным земным миром, существовавшую до нисхождения Христа Иисуса, не следовало обнаруживать перед этой обычной человеческой конституцией. Вначале человеческую конституцию следовало переформировать, довести до зрелости. Саисский юноша не должен был видеть статую Изиды так запросто, приступая к ней извне.

С четвертым послеатлантичеким периодом, на который выпала Мистерия Голгофы, древнее ясновидение исчезло. Возникла новая конституция человеческой души, такая конституция, которая вообще должна оставаться оторванной от духовного мира, если только она не вопрошает, если не имеет того позыва, который заключен в вопросе. Те же адмые вредоносные силы, что приступали к человеческой душе в древности, не могут получить к ней доступа, если задается вопрос относительно тайны, которая есть тайна Святого Грааля. Ибо в этой тайне кроется то, что теперь, начиная с Мистерии Голгофы, излилось в ауру Земли. То, что не изливалось в нее ранее, как и то, что излилось теперь в ауру Земли в качестве таинства Грааля, так и останется сокрытым для тебя, если не задать вопроса. Необходимо вопрошать, что, впрочем, представляет собой не что иное, как необходимость обладать побуждением действительно раскрыть то, что и так уже живет в душе.

Прежде Мистерии Голгофы в душе этого не было, поскольку Христос не пребывал в ауре Земли. Прежде Мистерии Голгофы любой человек, стоило ему только надлежащим образом воззриться на статую Исиды и постигнуть ее тайну (посредством того, что в нем еще присутствовало от древних ясновидческих способностей), любой человек, говорю я, без всякого затруднения вложил бы сюда всю свою человеческую природу и таким образом познал бы ее.

Во времена после Мистерии Голгофы душа, достигающая вопрошания, приходит к нему как подобает, и она также сможет надлежащим образом воспринять новую Мистерию Исиды. Потому-то так и важно теперь правильное вопрошание, то есть правильная установка в отношении того, что может быть провозглашено в качестве спиритуального мировоззрения. Если человек лишь только освобождается от настроения вынесения суждений, сколько бы он ни читал, книги, все циклы, вообще все что угодно, — он так ничего и не познает, потому что настроение Парсифаля у него отсутствует. А вот если кто приходит с настроением вопрошания, он узнает еще и нечто совершенно иное, помимо того, что содержится в словах. Он плодотворно переживет в собственной душе слова с их первоисточной силой. Важнее всего как раз чтобы то, что нам возвещено спиритуально, делалось таким внутренним переживанием, внутренним опытом.

В первую очередь мы вспоминаем обо всем этом, когда сталкиваемся с такими вещами, как значительные события между разговором Иисуса из Назарета с матерью и Иоанновым крещением в Иордане. Ибо эти предметы чем-то станут для нас лишь в том случае, если мы зададим про них вопрос, если ощутим живую потребность установить, что именно оказывало действие на том важном водоразделе, где эпоха до Мистерии Голгофы граничит с эпохой после Мистерии Голгофы. Как раз таким вот предметам лучше всего дать подействовать на собственную душу. Вообще говоря, все то, что они имеют сообщить нашей душе, уже содержится в рассказе. Нам нет необходимости давать так уж много толкований от себя.

Как раз в связи с этим разделом Пятого Евангелия мне пришло желание высказать это замечание общего характера и указать на то, как в наше время, в каком-то смысле, вновь стало так важно понять настроение Парсифаля. Мы просто обязаны его понять. И ведь оно проявляется вновь у Рихарда Вагнера, пытавшегося облечь его в музыкально-драматическую форму. Не хочу вмешиваться в великую свару, разгоревшуюся вокруг «Парсифаля» в современном внешнем мире.

Предназначение духовной науки вовсе не в том, чтобы принимать чью-либо сторону. А потому не дай ей Бог вмешаться здесь в борьбу между теми, кто желал бы сохранить «Парсифаля» в Байрейте, прежде всего как наиболее значительное свидетельство нового настроения Парсифаля для современного мира — сохранить его и защитить, и теми, кто хочет вручить его королевству Клингзора. Вообще говоря, последнее уже наступает. Но я хотел бы указать на иное: что в продолжении действия импульса Христа как раз там, куда еще не проникает способность суждения, куда еще не проникает высшее сознание человека, но куда все в большей и большей степени это высшее сознание должно указывать посредством спиритуального мировоззрения, там как раз и должно неизменно присутствовать настроение Парсифаля, но еще и многое, о чем мы будем говорить в течение настоящей зимы.

Пятая лекция

Берлин, 13 января 1914 г.

Мне представляется, что благодаря рассмотрению того, что я позволил себе назвать «Пятым Евангелием», нам удалось получить более четкую картину того, что уже неоднократно обсуждалось нами применительно к развитию человечества на Земле в целом и к влиянию на такое развитие человечества Мистерии Голгофы. Ведь мы уже и раньше пытались в самых разнообразных аспектах получить то или иное представление относительно того, что в первую очередь произошло с Иоанновым крещением в Иордане, мы уже и раньше указывали на то, что существо Христа связалось с тем существом, которое мы именуем Иисусом из Назарета, и именно через это пытались обосновать столь кардинальную значимость события Голгофы для развития человечества.

Но теперь нами рассмотрена — так, как ее удается установить духовно научными средствами — история юности Иисуса из Назарета, дабы посмотреть, как то существо, что именуется нами Иисусом из Назарета, прибыло к Иоанну Крестителю в тот момент, когда им должно было завладеть существо Христа. Теперь нам было бы желательно с помощью того, что удалось получить при наблюдении Пятого Евангелия, продвинуться дальше в понимании того, что связано с Мистерией Голгофы. Попытаемся сегодня в первую очередь направить свой душевный взор на того, кого обычно принято именовать «предтечей»: на Крестителя Иоанна и на некоторые обстоятельства, связанные с миссией Крестителя.

Когда мы хотим понять Крестителя Иоанна и отношение к Крестителю Иоанну Христа Иисуса, а именно то, как оно намечено в Евангелии Иоанна, возникает необходимость бросить взгляд на духовный мир, из которого ведет свое происхождение Креститель Иоанн. Нет нужды даже и упоминать о том, что это — духовный мир древнееврейской старины.

Впрочем, по ходу развития человечества на эту древнееврейскую старину была возложена совершенно особая миссия. При этом мы вспоминаем, что исходя из воззрений нашей духовной науки мы должны понимать развитие Земли как берущее начало от развития Сатурна, Солнца и Луны, и что на счет развития Земли мы в первую очередь должны отнести то, что в дополнение к возникшему на более ранних стадиях развития Земли в качестве физичекого тела, эфирного тела и тела астрального, в ходе как раз земного развития происходит обретение человеческого «Я». Разумеется, это «Я» не может обрести себя разом, но необходим весь без изъятия путь развития Земли, чтобы сформировать «Я» таким, каким ему надлежит быть, дабы человек мог, так сказать, вписать свое развитие в рамки вечности.

Предпослав такое вступление, мы и в самом деле должны рассматривать Землю, - до некоторой степени, как ту площадку внутри космоса, на которой человек должен развить свое «Я». Седая еврейская старина именовала Яхве или Иеговой то существо высших иерархий, под влиянием которого это «Я» и возникало. Если мы займемся библейской историей творения (я попытался обсудить соответствующие моменты в цикле о «Тайнах библейской истории творения», Мюнхен, 1910), то также и в ней нам в высшей степени наглядно откроется, как из седмицы существ высших иерархий, из седмицы элохимов развивается один из элохимов, Яхве или Иегова. Можно сказать, что подобно тому, как вся человеческая структура сформирована по образу и подобию головы, так и седмица элохимов расчленена так, что седмица эта обретает особое оформление в одном из них, в Яхве или Иегове, так что он становится для развития Земли как бы его головным существом. Вот что открывается древнему еврейству и что оно признает. Поэтому оно усматривает в Яхве или Иегове то существо из ряда высших иерархий, с которым необходимо вступить в особые отношения, чтобы развить «Я». И в самом деле, развертывание древнего еврейства представляет особый этап формирования «Я» человечества, и в рамках древнего еврейства влияние Яхве или Иеговы воспринималось так, что в зависимости от того, как люди себя в отношении его позиционировали, как его воспринимали и ощущали, и могло постепенно

пробудиться «Я».

Так что же это, собственно говоря, за существо — Яхве, или Иегова? Это как раз то самое существо, которое следует представлять находящимся в теснейшей связи с развитием Земли. Он является, так сказать, господином, повелителем развития Земли или, лучше будет сказать, фигурой, в которой старинное еврейство усматривает господина, повелителя развития Земли. Потому-то мы и видим, что вся древнееврейская культура фактически устроена с прицелом на то, чтобы рассматривать Яхве или Иегову в качестве бога Земли, помышлять, что Земля, можно было бы сказать, пронизана таким божественно-духовным властвованием, и что человек, желающий осознать свою собственную реальную связь с мирозданием через Землю, должен прежде всего придерживаться земного бога Яхве или Иеговы. Все древнее еврейство сориентировано на это.

В самом начале книги Бытия нам изображают, что из вещества Земли Яхве создает человека. «Адам» значит «сделанный из Земли», земной. И в то время как обитавшие вокруг древнееврейского народа религиозные системы (это можно показать на частностях) во всем исходят из того, чтобы усматривать стихии, в которых они почитают своих богов, в том, что, собственно, происходит не с Земли, но поступает на Землю снаружи, древнее еврейство усматривает стихии, в которых следует почитать бога Яхве или Иегову, в Земле и во всем, что происходит на Земле. Отдельные из окружающих народов взирали на звездное небо, на светила и их обращение. У них было то, что именуют астральной религией. А другие народы, в свою очередь, наблюдают гром и молнию, как выражаются стихии в них, и после задаются вопросом: как возвещают о себе божественно-духовные существа посредством языка грома и молнии, облачных образований и тому подобного?

Точно также обитавшие вокруг древнееврейского народа племена отыскивали свои религиозные символы в том, что выше Земли — в звездах или в атмосфере, искали в них то, что могло для них служить выражением того, как они соотносятся со всем, что превыше Земли. Однако еще и сейчас слишком мало внимания обращают на то, что для древнееврейского народа было характерно, что он сознавал себя целиком и полностью связанным с Землей, с тем, что исходит из земного нутра. Во всех частных моментах находим мы указание на эти связи древних евреев с тем, что происходит из Земли. Говорят, что в своих походах они следовали за облаком или за огненным столпом. Они «следовали за огненным столпом» постольку, поскольку такой огненный столп может быть вызван к жизни силами Земли.

Есть в Италии местности с вулканическими породами: достаточно зажечь здесь листок бумаги и провести им вдоль трещины в земной поверхности, как из нее сразу показываются клубы дыма, поскольку силы Земли устремляются к нагретому воздуху. Вот и огненный столп следует представлять порождаемым внутриземными силами, за которыми следовали евреи. Также и водные или облачные столбы не следует воображать в качестве порождений атмосферных сил, но вызываемыми к бытию снизу, со стороны пустыни. И знаки, обозначавшие Яхве или Иегову у древнего еврейства, связаны с земными процессами. Даже возникновение «великого потопа» следует отыскивать в том, что пульсирует в Земле в качестве ее сил, что порождается не снаружи, как следствие космических процессов, но процессами теллурическими.

Желая признать бога Земли, древнееврейский народ бросал великий вызов окружавшим его народам. Однако все то, что приходит сверху, что поступает на Землю извне, воспринималось как нечто такое, что не доросло до задач формирования Земли, но так и осталось на стадии формирования Луны. Все это, заодно со всем прочим, заносили по разряду земных деяний «змия», того, что произвел задержавшийся на стадии лунного развития Люцифер. Этот вызов, брошенный древним еврейством окружающим религиозным системам, можно еще описать, выразившись так: если вы желаете возвыситься до божественного, вы должны отвратить свой взор от Земли, должны воспарить в космос. То, что происходит в космосе, или что поступает из космоса в земную атмосферу — вот этому-то мы и должны молиться. Но древнее еврейство говорило: мы молимся не тому, что приходит сверху, как и не тому, что создается внеземными силами, нет — истинный Бог с Землей!

Теперь это слишком мало принимают во внимание, ибо когда ныне произносят такие слова, как «Бог» или «дух», а затем заглядывают в древние времена, то неизменно испытывают ощущение: и тогда под ними понимали то же самое. Поскольку ныне западное человечество под влиянием почти двухтысячелетнего христианского развития вновь, и совершенно обоснованно, взирает ввысь, принято полагать, что также и древнее еврейство взирало вверх. Ничего подобного! Древнее еврейство говорило: миссия, которую Яхве уготовил Земле, оказалась нарушенной богом, явившимся извне, тем, который символически представлен в райском змии.

Однако ведь евреи многое переняли от соседних народов, и мы можем понять, почему именно евреи переняли очень многое от соседних народов. Ведь у них была, так сказать, наиболее уязвимая во всей древности религия, чему люди в наше время поверить почти не в состоянии: что Яхве или Иегова — земное божество, в том смысле, в каком мы это только что обсуждали. Разумеется, это нисколько не отменяет того факта, что Яхве, хотя он и земное божество, как я изобразил это в «Очерке тайноведения», оказывает действие в лунных силах Земли, так что с иной точки зрения является лунным божеством. Однако в данном контексте это совершенно неважно. У древних евреев была самая беззащитная религия среди всех народов того времени. И как сегодня люди не в состоянии поверить в то, чтобы кто бы то ни было, говоря о Боге, к которому он обращается едва ли как не к

чему-то высшему, мог взирать не вверх, но вниз, в направлении центра Земли, то эту устремленность вверх переняли также и иудеи. И в первую очередь они восприняли эту устремленность, видя у всех окружающих народов одно и то же: они молятся тому, что имеет происхождение вне Земли.