Частсть вторвторвторвторая
Г
лава �I
В минувший век,
в г
одах шестидесятых,
Тифлис весной был весел и шумлив,
И в погребках духанщиков усатых
Не молк зурны унылый перелив,
Гудел майдан. С армянского базара
Шли торгаши; шутил и пел кинто.
Навтлуг, хацух, трущобы Авлабара –
Толпой зевак всё было залито.
Народ с утра гулял на Головинском,
Стелил в садах узорные ковры
И, не забыв о верном кахетинском,
В тени чинар спасался от жары.
По вечерам, куда глаза ни киньте,
В любом окне светился огонёк,
Лишь монастырь Давида
на Мтацминде
Белел во мгле, надменно одинок.
Так длился май. Но после полнолунья
Спешила знать в имения свои.
51
Зной возрастал,
и с п
ервых дней июня
Тифлис дремал в ленивом забытьи.
На зов полей привыкнув отзываться
И тяготясь тифлисской духотой,
Со всей семьёй княгиня Чавчавадзе
Нашла приют в усадьбе родовой.
И, по родной соскучась Алазани,
С княжной Нино,
п
лемянницей своей,
Её сестра Варвара Орбельяни
На этот раз сопутствовала ей.
Верстах в семи от древнего Телава,
Где путь кружит и вьётся,
ка
к аркан,
Где слева – рек слияние, а справа –
Застыл утёс, зелёный великан.
В былые дни стоял над самой кручей
В тени дубов старинный особняк,
За чей карниз цеплялся
плющ ползучий
И чей фасад от ветхости обмяк.
Служил в былом он роду Чавчавадзе,
Приютом был в палящий летний зной,
52
И гостя взор не мог не любоваться
Его веранд весёлой белизной.
Он видел блеск при князе Герсеване,
Внушал стихи наследнику его,
Вмещал не раз высокое собранье
И не одно запомнил торжество.
Здесь отдыхал в минувшем Грибоедов...
И дряхлый дом,
хо
ть рухнуть был готов,
Все слышал гул блистательных обедов,
Больших охот и званых вечеров.
Вот юность вновь шумит
по этим залам,
Покои вновь огнём озарены,
И, как в былом, княгини Цинандалам
Вернули блеск радушной старины.
Георгия тринадцатого внуки
И фрейлины российского двора,
Любя гостей, они не терпят скуки,
И громкий смех звучит у них с утра.
Густая тень жасминовых беседок
В палящий жар прохладой их влечёт,
Мелькают дни в прогулках и беседах,
И жизнь, как сон, безоблачно течёт.
53
Когда ж гроза нежданная сидеть их
Принудит днём за стёклами веранд,
Мадам Дрансе,
фр
анцуженка при детях,
Читает им Мюссе иль Жарне Зайд.
И в уголке столетнею Мариной
Уж начат вновь таинственный рассказ
О князе,
дом воздвигнувшем старинный,
Об удальцах, прославивших Кавказ.
Любимый Ках, посольство Герсевана
В её устах чудесны для детей,
И дней былых лучами осиянна,
Она для них – как память этих дней.
Сады цветут, лазурь небес бездонна,
И вскоре весть домашних оживит:
В родимый дом с угрюмого кордона
Приедет к ним хозяин – князь Давид.
Уж много дней на линии Лезгинской,
Не зная сна, он выполняет долг,
И, путь закрыв к долине Кахетинской,
Несёт дозор его Грузинский полк.
Но летних гроз боятся лишь княгини;
Княжне Нино и буря не страшна,
54
И на коне в прогулках по долине
Проводит дни отважная княжна.
Она горда, её сужденья резки,
Ей чужд покой и неизвестен страх,
Уж на заре в папахе и черкеске
Её в простор уносит Карабах.
Её влечёт свобода, а Печорин –
Девичьих дум любимейший герой –
И дерзкий нрав,
пр
иличьям не покорен,
Родной семье мучительны порой.
И каждый день,
ру
жьё на плечи вскинув,
Вновь по холмам скитается Нино
И, не страшась ни барсов,
ни лезгинов,
Летит, к седлу привычная давно.
Скакун храпит, стучат копыта звонко;
Уж далеко последнее жильё...
Куда спешит так рано амазонка,
И что манит в окрестностях её?
Близ Цинандал есть храм
уединённый,
Его стена угрюма и темна,
Но каждый день тропинкой потаённой
На крутизну взбирается княжна.
Какие сны рождает в ней руина?
Зачем Нино является сюда?
Что мило ей: цветущая долина
Иль дальних гор туманная гряда?
Или опять мелькают перед взором
И Петербург, и Смольный институт,
И маскарад сверкающий, в котором
С ней танцевал отсутствующий тут?
Ведь там, вдали, за лентой Алазани,
Идут хребты за Грозный и Дербент;
Там Гергебиль – чудесней всех
ска
заний,
Там Ведено – волшебней всех легенд.
Там в детстве жил её печальный «Мцыри»,
Тот аманат, имама старший сын,
Кто мил досель,
ч
ей образ в целом мире
Ей ближе всех, – корнет Джамалутдин.
Там, за хребтом, мюриды распевают,
И кони ржут, и к небу вьётся пыль,
И в этот час, быть может, собирает
Свои войска отец его – Шамиль!..
56
Г
лава �II
Уж двадцать лет Шамиль бунтует горы,
Уж двадцать лет свободу их хранит,
Но до сих пор ясны имама взоры,
И до сих пор он крепок, как гранит.
Недаром сын Денгау-Мухаммеда
Смирил адат и беков укротил;
Его значкам сопутствует победа,
И в горы путь царю он преградил.
Ему Коран и шашку завещали
Кази-мулла и яростный Гамзат;
Народ при нём не ведает печали
И духом твёрд, как двадцать лет назад,
Когда в былом, в своей черкеске рваной,
Во всём похож на нищих узденей,
Он к рубежам страны обетованной
Повёл народ, как новый Моисей.
Как думать мог последний из пророков,
Что с волей гор дружить захочет гнёт
И что Стамбул – исчадие пороков –
Пред ним теперь заискивать начнёт?
Но неприязнь войною Крымской стёрта,
Монарх теснит батумских мусульман,
И в трудный час блистательная Порта
Опять зовёт на помощь Дагестан.
И хоть, беречь обязанный ущелья,
Не должен сил растрачивать имам,
Но он Султан-беку-Даниэлю
Велит вести на Грузию низам.
Ещё вчера мюриды ночевали
В родном краю у бешеной реки,
А поутру на снежном перевале
В лазурном небе возникли их значки.
И слух летит стремительней лавины,
Грузинский край тревогою объяв:
Спустились с гор в Кахетию лезгины,
Сжигают хлеб и мчатся на Телав!
Хоть гордый дух ещё не покидал их,
Сердца княгинь сомнением полны,
А князь их ждёт напрасно
в Цинандалах.
Иль он войной отрезан от жены?
Лишь иногда короткая записка
Семье опять спокойствие вернёт,
Но слух ползёт, что неприятель близко,
И с каждым днём тревога всё растёт.
58
Заходит в дом неведомый духанщик,
Твердит о том, что нечего спешить,
И никому не ясно, что обманщик
Подослан к ним, чтоб зоркость усыпить.
Но дым и чад, но свист залётной пули –
Всё говорит, что ошибался князь;
Тоска росла, и первого июля
Княгиня в путь обратный собралась.
Уж на дворе забегали проворней;
И слух ловил далёкую пальбу,
И сундуки, увязанные дворней,
Несли грузить проворней на арбу.
Уже держал княгинины алмазы
Старик лакей – почтительный Ладо,
И ждали все последнего приказа,
Чтобы детей рассаживать в ландо.
Когда в саду раздался крик: «Лезгины!»,
Мелькнула вверх взнесённая гурда,
И, как поток, катящийся с вершины,
На особняк обрушилась орда.
Напрасен звук рыданий запоздалых
И жалкий крик напуганных детей,
Напрасно всё: мюриды в Цинандалах,
В грядущем – плен, и к бегству нет путей.
59
Толпа врагов под гик и свист нагаек
Всё на пути ломает, и крушит,
И в дом спешит разыскивать хозяев,
Как приказал угрюмый их мюршид.
Летит на двор фамильная посуда,
Вокруг стеклом усыпана земля,
И рубит сталь серебряное блюдо,
Меж нищетой добытое деля.
Добычу рвёт чеченец у аварца,
И ключ визжит, повёрнутый в замке,
И жемчуга из княжеского ларца,
Дрожа, блестят в коричневой руке.
Своей судьбе в отчаянье не веря,
От издали заслыша шум шагов,
С толпою слуг, укрывшись в бельведере,
Княгини ждут вторжения врагов.
Дверь поддалась. Икона чудотворца
Дрожит в руках бледнеющих сестёр.
Ещё лишь миг, и два могучих горца
Несут княгинь бесчувственных во двор.
Но это кто среди мюридов прочих
Глядит на них, печально – недвижим?
Своим друзьям служа, как переводчик,
В толпе врагов он кажется чужим.
Княжне себя французской фразой выдав,
Погромом тем он, видимо, смущён,
И, упрекнув в жестокости мюридов,
Беречь княгинь приказывает он.
Но бек спешит, уже страшась погони,
Собраться в путь нукерам он велит,
И скачут вдоль неистовые кони,
И пыль вокруг летит из-под копыт.
Тогда толмач взбегает на ступени:
Вот в дом вбежал,
в
от в кабинет проник...
Его глаза блуждают в нетерпенье
Вдоль тёмных стен,
п
о связкам пыльных книг.
Он гладит их, он их перебирает;
Что попадёт – поэму иль роман –
Суёт в хурджин и горцев догоняет,
Прижав к груди зачитанных «Цыган».
Дом опустел. Печальные княгини,
Княжна Нино, и дети, и Дрансе –
За кряж, вдали виднеющийся, ныне
Увезены наездниками все.
Их след пропал за тёмным перевалом,
Мюридов нет, лишь ветер пыль несёт,
Но, устрашен набегом небывалым,
На много лет запомнит их народ!
Костром в ночи пылают Цинандалы,
Рукой врага, как факел, зажжены,
И князь, войдя в дымящиеся залы,
Здесь не найдёт ни сына, ни жены.
Лишь искры вверх взлетают,
словно мухи
Над головой сражённого бойца,
Да две врагом забытые старухи
С утёса вниз взывают без конца.
Из них одна, дрожащая Марина,
Полна тоски, седые космы рвёт
И за детей, страдающих невинно,
Немую высь молить не устаёт.
Терзая грудь костлявыми руками,
Она скорбит и воплем будит ночь:
«Давид! Давид! Зачем ты не был с нами,
Чтобы семье покинутой помочь?!»
Но никого не видно под откосом,
Все уздени давно умчались прочь;
Лишь эхо гор стенаньем стоголосым
Даёт ответ и вторит ей точь-в-точь...
Г
лава �III
«Велик пророк!
Везут грузинских пленниц!»
На эту весть сбежался весь аул.
Спешат, крича, чеченка и чеченец,
Их голоса слились в нестройный гул.
Из уст в уста торжественную новость
Передают друг другу уздени,
И, позабыв обычную суровость,
Княгиням вслед кидаются они.
Полуживых и глохнущих от гама,
Княгинь везут в подворье Шамиля,
Где между жён великого имама
Их разместят, от прочих отделя.
В пыли, в грязи, усталые с дороги,
Они бледны, во взглядах их мольба.
Душе не скрыть мучительной
т
ревоги:
Какая ждёт отныне их судьба?
И мысль одна сегодня у грузинок,
Что, несмотря на титулы княгинь,
Их поведут, как в Турции, на рынок
И продадут в гаремы, как рабынь.
Или уже не прадед им Ираклий,
И, позабыв о небе прежних дней,
Они должны под кровлей
дымной сакли
Окончить век рабами узденей?
Но Шуайнет выходит им навстречу –
Вождя племён любимая жена,
Княгиням слух лаская русской речью,
К себе ведёт измученных она.
Велит уйти бритоголовым,
Сквозь щель в дверях
глазеющим на них,
И, накормив голодных
жирным пловом,
Чужих детей ласкает, как родных.
Когда хребет туманится бескрайний,
Зовёт на чай с раздумьем молодым
И о судьбе своей необычайной
В вечерний час рассказывает им.
ИСТОРИЯ ШУАЙНЕТ
В награду за жизнь без порока
Трех жён дал имаму алла,
Но гордому взору пророка
Одна лишь супруга мила.
Пусть в косах у старших монеты,
Пусть вовсе на младшей их нет,
Но меркнут они, как планеты,
В слепящих лучах Шуайнет.
Она весела, как ребёнок,
Душою проста и добра,
И звук её голоса тонок
И нежен, как звон серебра.
Малиновый бархат кабибы
Сжимает упругую грудь,
И, вспомнив армянку, наибы
Не могут тайком не вздохнуть.
И каждый бы сделал наибшей,
Любимой назвал бы женой,
Затем, что и в битве погибший
Жены не заслужит такой.
Богат был Иван Улуханов
И славен на целый Моздок.
Гурты его тучных баранов
Ходили на юг и восток.
Удачлив во всём несказанно,
Был счастлив степей старожил,
Но дочкой – весёлою Анной
Сильнее всего дорожил.
65
Недаром по левому флангу
Молва о красавице шла,
И, где ни встречали армянку,
Вослед ей летела хвала.
Однажды (и горы, и берег
Вечерняя кутала тьма)
Был послан имамом на Терек
Наиб Ахверды-Магома.
Готовили в тайне глубокой
Свой дерзкий набег уздени,
И ночью в пределы Моздока
Негаданно вторглись они.
Красавиц пленили немало
Джигиты в ту грозную ночь;
И песен родных не слыхала
С тех пор Улуханова дочь.
Навек она стала рабою,
И руки скрутил ей ремень;
На крупе коня, за собою,
Умчал её в горы уздень.
Не ведал суровый чеченец,
Кого ему в плен суждено.
С толпою рыдающих пленниц
Её привезли в Ведено.
И вскоре, во время байрама,
Из окон кунацкой она
Услышала голос имама
И топот его скакуна.
Увидела яростных старцев,
Весёлой толпы торжество,
Восторг и безумство аварцев,
Целующих стремя его.
И взорам, таящим угрозу,
Навек покорилась она
И бросила дикую розу
К копытам его скакуна.
Один только взгляд неприметно
На дерзкую кинул пророк,
Но сердце имама ответно
Зажглось, как пунцовый цветок.
Напрасно молил Улуханов
И выкуп большой предлагал –
Сородич хребтов и туманов
Все просьбы его отвергал.
Надежду на выкуп утратив,
Ей братья сулили побег –
Напрасно! Забыла и братьев,
И родину Анна навек.
67
Над строгой строфою Корана
Дала она вечный обет,
И стала красавица Анна
Женой Шамиля – Шуайнет.
Жених её – храбрый хорунжий –
Измены не снёс роковой
И в яростной стычке за Сунжей
Забвенье нашёл и покой.
Сопутствуя мужу в походах,
Привыкла армянка к горам,
И свой кратковременный отдых
Лишь с нею проводит имам.
Не схож он с женой молодою,
Как с горлинкой смелый орёл,
Но, грозной влекомый судьбою,
В ней верное сердце обрёл.
Порой лишь она вспоминает
Семью и далёкий Моздок,
И грудь Шуайнет подымает
Тайком подавляемый вздох.
Изменчивы судьбы, и вскоре
Бедой может стать торжество,
Но верит имам, что и в горе
Она не оставит его.
Г
лава �VIV
Хоть жизнь твердит устами ренегатки,
Что под чадрой не всюду лишь рабы,
Дни бегут, и строятся догадки;
Княгини ждут решения судьбы.
На пятый день весёлый гул народа
Им говорит, что близится оно:
Вождь узденей, вернувшись из похода,
В закатный час въезжает в Ведено.
А поутру, в сомненье и надежде,
Пред Шамилем грузинки предстают
И узденя, хранившего их прежде,
Среди людей тотчас же узнают.
Следы забот в чертах его усталых;
Не молод он, но взор его горяч.
И, братски им служивший
в Цинандалах,
Грузинкам вновь он служит
ка
к толмач.
Толмач:
Шамиль спросил,
зд
оровы ли княгини,
И как снесли их дети дальний путь.
Княгиня Чавчавадзе:
Мы не больны, но в тягостном унынье,
И радость нам обязан ты вернуть.
Пугая жён и угрожая детям,
Не приобрёл ты славы боевой.
А если мощь доказывал ты этим,
То цель едва ль достигнута тобой.
Шамиль:
Спроси о том у Даниэль – Султана;
Мои друзья в делах своих вольны.
Я был вдали, и горцам Дагестана
Вы отданы случайностью войны...
Княгиня:
Так знай, что плен для нас
ужасней смерти,
И возврати тоскующих родне.
Шамиль:
И мощь – врагам, и пленным – милосердье
Издавна мной доказаны вполне;
В былом народ вас отпустил бы даром,
Но враг жесток к несчастным узденям,
И бедный край, ограбленный сардаром,
Вас не отдаст без выкупа друзьям.
70
Княгиня:
Тогда назначь, какую хочешь цену,
И если все условия лишь в том,
Решеньем тем конец положим плену,
И мы себя свободными сочтём...
Шамиль:
О нет, не всё! Свобода за свободу –
Вот наш закон, неведомый дворцу.
Пускай сардар, долг уплатив народу,
Старинный долг уплатит и отцу!
Утрачен мной при взятии Ахульго,
В чужом краю томится до сих пор
Мой первенец, чья маленькая люлька
В былые дни качалась между гор.
Склонённый ниц пред волею пророка,
Я много лет о сыне тосковал,
Я ждал судьбой начертанного срока,
Я часа ждал, и этот час настал!
Пусть волей бурь, аллой определённых,
Он выпал встарь из отчего гнезда, –
Вернётся вновь к орлу родной орлёнок,
Иль семьям вас не видеть никогда!
Княгиня:
А если он под тихой сенью трона
От буйных толп давно уже отвык?
71
А если дух забытого закона
Ему нелеп покажется и дик?
К тому же знай: жених одной из пленниц,
Княжны Нино, – тебе он чуждым стал;
Забыл Коран ущелий уроженец
И крест принять невесте обещал.
Шамиль:
Кто родился под звёздами ислама,
Тот никогда не сменит их на крест.
К тому ж в горах для первенца имама
Немало есть достойнейших невест.
Но если он Нино дороже блеска
И если всем пожертвует она,
Приняв Коран, – как милая невестка
В мой дом войдёт прекрасная княжна.
Княгиня:
Но быть рабой велит магометанство!
Где много жён – любви, конечно, нет...
Шамиль:
Ты не права; в ней больше постоянства
И меньше лжи, и твёрд её обет.
Ведь, разрешив суннитам многобрачье,
От них его не требует закон,
И тот, кому на свете нет удачи,
72
Кто нищ и наг, тот сам не просит жён.
Мой край терпим: горянки без запрета
Вступают в дом к урусам – беглецам,
А тех, кто глух к воззванью с минарета,
Не принуждал к покорности имам.
Княгиня:
Постой, Шамиль! Дворянки родовые,
Престолу мы останемся верны,
И что к лицу изменникам России,
То и в плену постыдно для княжны.
Как ни хотим избавиться от плена,
И как бы нас ни мучила судьба,
Но никогда презренная измена
Не омрачит дворянского герба!
Шамиль:
И вы судить берётесь о бесчестье?
Уж не за то ль на свете вам почёт,
Что в некий день, храня свои поместья,
Царю родной вы продали народ,
Что, как рабы, дрожащие от страха,
Укрылись вы в домах перед грозой,
Чтобы грузин, сломав секиру шаха,
Теперь стенал под царскою лозой?
Уж не за то ль, что, честь свою утратив,
Вы продались за звёзды и чины,
73
От топора своих же бедных братьев
Штыком царя навек защищены?
Вот ваша честь, дворяне Гурджистана!
Но беглецы царя не таковы;
Они просты, в их сердце нет обмана,
И не они изменники, а вы.
Пусть ваша знать наложницей покорной
Родной Кавказ монарху предаёт, –
Но тот грузин, кто волей дышит горной,
В моих войсках дерётся за народ!
И как бы вы ни хмурились надменно,
Не изменю решенью своему,
И до тех пор не выйти вам из плена,
Пока к груди дитя я не прижму.
Так решено ансарами в Диване –
И вновь сын мой войдёт под отчий кров!
И, замолчав, он встал в негодованье
И вышел вон, печален и суров...
За ним ушли княгиня и наибы.
И с толмачом Нино наедине.
Хоть всё понять глаза его могли бы,
Молчит он, как бы назло княжне.
И, теребя в тоске оборки кружев,
Заговорить решается она:
«Не лгите мне! Я знаю: Вы – Бестужев,
И Вас просить о милости должна.
Молчите...Что ж, не надо подтвержденья.
74
Мне всё вчера открыла Шуайнет.
Так это Вы, кому, как привиденью,
Преград нигде и не было и нет!
Так это Вы, чьё имя роковое
Толпе досель нашёптывает слух,
Бунтарь, врагам ответив за былое,
Крамол и бед неистребимый дух!
Так, значит, всё, что умыслом считали,
Легенда та – в действительности быль,
А двадцать лет клинком из Вашей стали
С толпой врагов сражается Шамиль?
Доверьтесь мне: я Ваших тайн не выдам,
Сама душой вверяюсь Вам сейчас,
Вы для княгинь останетесь мюридом,
И упрекнуть никто не сможет Вас.
Но если всё Вы бросили на свете
Для нищих орд враждебной нам земли,
То на вопрос единый мне ответьте:
Как изменить отчизне Вы могли?
Бестужев:
Мне вспоминать о прошлом будет больно,
Оно давно погребено, княжна.
Я с Шамилем – и это мне довольно,
Дела ясны – причина не важна.
Да, слух правдив:
в
оскреснувший из мёртвых,
С кавказских гор восставший на царя,
Своим врагам напомнивший о жертвах,
Я страшен им, как призрак декабря!
Что сделал царь? Смирив мятеж оружьем,
Он не принёс стране своей добра,
И тем верней России мы послужим,
Чем больше сил отнимем у Двора.
Но умирать ушёл я в эти горы
Иль честь продал, отчизне изменил, –
Что до того? Напрасны будут споры...
Чего же Вы хотите от меня?
Нино:
Совета мне! Вы слышали, что сына
Должны вернуть мы нашему врагу...
Но пусть, как жизнь,
лю
блю Джамалутдина,
В ущельях с ним остаться не могу!
Как Ваш герой с душою сатанинской,
Как Аммалат, Вы дерзостны в борьбе,
Но разве Вы не славный наш
М
арлинский?
И разве Вы откажете в мольбе?!
Бестужев! Вас прошу я о защите:
Спасите нас, устройте наш побег,
Забудьте всё, к ногам царя падите
И с мятежом покончите навек!
Пускай на Вас грехов тяжёлых бремя,
Но ведь не всё погибло и сейчас;
Бегите к нам, пока ещё есть время,
Пока царю не сдался весь Кавказ.
76
Знакомы Вы с ущельями глухими,
Вам путь открыт, для беглых Вы – главарь.
Склонитесь ниц у трона вместе с нами,
И Вас простит великий государь.
Бестужев:
Вы мне милы отвагою своею,
Хотя судьбой играете шутя;
На свете всё и проще, и скучнее,
Чем снится Вам – ведь Вы ещё дитя.
Пленяет Вас романтика Кавказа,
И в этот я, быть может, виноват,
Но я искал не темы для рассказа,
Не от тоски я принял газават.
Не вижу в том, по совести, я блага,
И жертва та, быть может, не нужна,
Но если в Вас есть чувство и отвага, –
Свяжите жизнь с избранником, княжна!
А если нет – счастливый путь княгиням
И Вам, чья жизнь и счастье – впереди...
Но мы хребтов вовеки не покинем,
В минувшем нас согревших на груди.
И если Вам, презревшей край лезгинский,
Задаст вопрос любимый мой народ,
Скажите всем, что их слуга Марлинский
Свободным жил – свободным и умрёт!
Г
Лава VV
Уже письмо, рисующее ярко
Тоску княгинь, детей их жалкий вид,
Пришло туда, где по аллеям парка
И день, и ночь метался князь Давид.
Уже в казну заложены именья...
Но как просить царя об остальном?
И, раздражен ценой освобожденья,
Клокочет он, как бы объятый сном.
Тогда-то, вняв совету царедворцев,
Перед судьбой с покорностью склонясь,
В последний раз к великодушью горцев
Решил воззвать отчаявшийся князь.
Но гордый край,
в
скормивший трёх имамов,
Сказав своё, условий не менял,
И, получив отказ, печальный Громов
Вновь перешёл Кодорский перевал.
И лишь тогда наместник Закавказья
Смутил покой далёкого дворца
И, ободрив измученного князя,
Вновь оживил надеждою сердца.
Из войск своих призвав Джамалутдина
(В былые дни – покорности залог),
78
Царь возвращал отцу родного сына
И приближал желанный эпилог.
Джамалутдин, покинув круг уланский,
Уже спешил на юг издалека,
Чтоб на клинок свободы Дагестанской
Сменить палаш гвардейского полка.
И наступил счастливый день обмена
(Для двух сердец –
пр
еданья горький день!),
И в Хасавюрт, на линию, из плена
Княгинь привёз доверенный уздень.
Одна из всех, не видя в том отрады,
Свободы ждёт в отчаянье княжна;
На миг поймав возлюбленного взгляды,
Она навек прощаться с ним должна!
По городку, что нынче дышит миром,
Вздымая пыль, идёт овечий гурт.
И в этот день бараньим пахнет жиром,
И кизяком дымится Хасавюрт.
Пальбы лезгин не ждёт сейчас пехота,
Не ждёт и враг лихих её атак, –
И на лугу, где выстроена рота, –
Радушья знак – трепещет белый флаг.
79
А близ него с гвардейцем черноусым
В последний раз беседуют друзья...
«Он, это он!» – Но веры нет урусам,
И побороть сомнения нельзя.
И в краткий миг, пока хаджи без слова
Вперяет взор в имамова птенца,
Поручик взгляд не сводит с дорогого,
Пред ним в слезах склонённого лица.
Нино:
Джамалутдин, прерви своё молчанье;
Ещё мы здесь, не всё ведь решено,
Ведь мы вдвоём, ведь это не прощанье!
Ты мой навек, и я – твоя Нино.
Ты вновь со мной, и я на всё готова,
Что нас ни ждёт: отрада иль беда;
Джамалутдин, скажи мне только слово –
И я в горах останусь навсегда!
Джамалутдин:
Сомнений нет, напрасны искушенья,
И свой удел обдумал я давно.
Я не решусь обречь Вас на лишенья
И на судьбу затворницы, Нино!
Ведь, словно змей,
р
азрублен на две части,
Я жду теперь отцовского суда.
Царь победит – и вновь блеснёт
н
ам счастье,
А если нет – прощайте навсегда!..
И, побледнев, как бы полны испуга,
Страшась взглянуть в любимые глаза,
Они спешат в смятенье друг от друга,
Куда их мчит житейская гроза.
И в Ведено на белом Карабахе
Джамалутдин въезжает, наконец,
А у ворот в смятении и страхе
Его седой приветствует отец:
– «Мой первенец пропавший, ты ль
Мне возвращён сардаром?
Ужели горестный Шамиль
Судьбу молил недаром?»
– «О да, я вновь в родном краю,
Перед тобой опять стою
И руку гордую твою
Целую с прежним жаром».
– «Хоть верю взору твоему,
Страшит меня измена...
Скажи, сберёг ли ты чалму
Среди соблазнов плена?»
– «Отец, напрасен твой вопрос.
Хоть меж гяурами я рос,
Но вера в сердце, как утёс,
Тверда и неизменна!»
– «Тогда взаправду ты мой сын,
И нет в душе обмана;
Скажи отцу, Джамалутдин,
Заветный стих Корана».
– «Как пастырь стад, родимый край
Храни от хищных волчьих стай,
Свети и правду возвещай
Народу неустанно!»
– «Ты мусульманин, но мечеть
Не брезгает и трусом;
Мой сын возлюбленный, ответь:
Кто вёл тебя к урусам?»
– «Когда Ахульго был зажжен
И всюду плач стоял и стон,
Я был к гяурам приведён
Слугой твоим Юнусом».
– «Навеки смолкнуть прикажи
Сомнениям упрямым
И грудь немедля обнажи,
Мой сын, перед имамом!»
– «Хоть это время позади,
Но след доныне на груди,
То – когти коршуна: гляди –
И верь старинным шрамам!»
– «Благодарение судьбе!
Ещё одно лишь слово:
Скажи, что к яростной борьбе
Душа твоя готова,
Что полон к недругам враждой,
Не мыслишь участи иной, –
И сына, найденного мной,
Обнять могу я снова!»
– «Отец, у русских я постиг
Немало горьких истин,
Прости, что дерзок мой язык,
Совет мой бескорыстен.
Внемли же правду, наконец!
И лгать не стану я, отец,
Что царь мне ненавистен –
К чему бесплодная борьба
И дикая свобода!?
За императора – судьба;
Иного нет исхода!
Нам вечный мир дарует он.
Признай скорей его закон –
И будешь ты вознаграждён
Молитвами народа!»
– «И это сын свободных гор,
Сын гордого Кавказа?
Или ни разу до сих пор
Ты не свершал намаза?
О горе мне, так вот каков
Коварный дар моих врагов,
Гниющий заживо рабов,
Зловещая проказа!
Довольно! С глаз моих беги!
Позор моим сединам!
Отныне вечные враги
Шамиль с Джамалутдином,
Таков-то сын мой дорогой!
А я-то веровал порой,
Что будет сердцем и душой
Со мною он единым!
Ничем на свете не смогу
Я возместить потерю –
Не место тайному врагу
Перед отцовской дверью!
Живи на страх родным горам,
Живи на радость их врагам;
Я в мире все тебе отдам,
Но шашки не доверю».
ЧАСТЬ ТРЕТТРЕТТРЕТТРЕТЬЯ
(Продолжение записок Бестужева)
Г
лава �I
Уж много лет, крамольных и мятежных,
Живу в горах средь нищих узденей,
Но в сердце грусть
и ск
орбь о братьях прежних
Меня томят всё глубже и сильней.
Вокруг меня морщинистые лица
Седых рубак, друзей обычный строй;
А там, вдали, как встарь, спокойно длится
Былая жизнь, покинутая мной.
Не оттого ль грущу, что втайне знаю:
Свобода гор давно обречена
И уступить – не нраву Николая! –
Самой судьбе обязана она.
К чему скрывать?
В пр
едчувствиях зловещих
Мне с каждым днём ясней её беда,
Но должен жить несчастный перебежчик
И верным ей остаться навсегда.
Ещё сильней борьбу вести до гроба,
Снеся позор, как снёс Хаджи-Мурат;
Но рассказать обязан я особо
Об удальце, не ведавшем преград.
85
СМЕРТЬ ХАДЖИ-МУРАТА:
Он пал геройски, как Гамзат,
Исчез он без возврата,
И горше не было утрат
Для дела тариката.
Избрал он целью счастье гор,
Но заслужил от них позор,
И оправданья до сих пор
Ждёт тень Хаджи-Мурата.
Досель постыдно с ним родство,
Сыны его презренны.
Досель на имени его
Горит клеймо измены.
От всех скрывая свою цель,
Он лёг на смертную постель
И потому забыт досель,
Лишь подвиги нетленны!
Досель стоит Хаджи-Мурат
И горестно, и немо
И впуска ждёт у белых врат
Священного эдема.
Досель смолкает лучший друг,
Едва о нём заслышав звук,
И не о нём поёт ашуг
На играх мухарема.
Но день придёт, великий день
(Тот день не за горою) –
Тебе, обманутый уздень,
Я истину открою.
И дети гор произнесут
Над обесславленным свой суд
И вновь любовь свою вернут
Аварскому герою.
Врагов сметая, как гроза,
Отважный сын ислама,
Глядел он гибели в глаза
Бестрепетно и прямо.
Отверг забавы и покой
И кровь гяуров лил рекой,
Благословляемый рукой
Великого имама.
Он был опорой Шамиля
В горах и на равнине,
Его величия земля
Не ведает доныне.
И лишь немногие из нас
В вечерний час ведут рассказ
О том, чей яркий взор угас
Печально на чужбине.
Упрям и смел, он был левша,
Носил он шашку справа,
И, по следам его спеша,
За ним летела слава.
87
Что добывал в бою булат –
Он беднякам раздать был рад...
Таков-то ты, Хаджи-Мурат,
Лихой джигит ислама.
И вдруг нагорья слух смутил,
В аул примчался всадник:
«Бежал к урусам тот, кто был
Прославлен в горских песнях!
Врагам готовя торжество,
Не пощадил он ничего;
В Тифлисе чествует его
Сиятельный наместник!»
Из уст в уста стремится весть:
«Хаджи-Мурат – изменник;
Забыл Коран и продал честь
Он ради царских денег!
Врагу принёс он совесть в дар,
Готовит родине удар,
И первым сделает сардар
Его в своих владеньях!»
Как в бездну мрачное на дно
Катящаяся глыба,
Летит молва от Ведено
До грозного Гуниба.
Былые смолкнули хвалы,
И в исступлении муллы
Зовут проклятие аллы
На голову наиба.
Изгнал детей его и жен
Аварец непреклонный,
И дом наиба был сожжён
Толпою разъярённой.
И отвернулись с этих пор
От беглеца народы гор,
И сам Шамиль потупил взор,
Угрюмый и смущённый...
Уже ликующий Тифлис
Ласкает ренегата,
Уже над горцами навис
Клинок Хаджи-Мурата,
Он знает горные пути
И сам полки готов вести,
Чтоб пораженье нанести
Джигитам тариката.
А между тем иной успех
Наиба обольщает;
Свой тайный замысел от всех
Умело он скрывает.
Но цель заветная близка,
Не дрогнет грозная рука.
В теснинах царские войска
Сгубить он замышляет!
Но разглядел героя цель
Его старинный кровник –
Бек Элисуйский Даниэль,
Помещик и полковник.
Царём лишённый эполет,
Имамом дружески пригрет,
Да будет проклят наших бед
Действительный виновник.
От Воронцова ждёт назад
Милостей помещик
И пишет он: «Хаджи-Мурат –
Лукавый перебежчик.
Будь осторожен, мудрый князь:
Твой гость с имамом держит связь!»
И над героем собрались
Громады туч зловещих.
Уж видит он: за ним следят
Внимательные взоры...
И в ту же ночь Хаджи-Мурат
Бежал с друзьями в горы.
И раздражённый Воронцов
Повсюду шлёт своих гонцов,
И мчат вослед со всех концов
Кордонные дозоры.
Весь день с друзьями он скакал,
Покрылись пеной кони.
Но слух всё ближе различал
Зловещий звук погони.
Когда ж мелькнули издали
Значки врагов его земли, –
В кустах джигиты залегли,
Готовясь к обороне.
Тогда сказал Хаджи-Мурат:
«Пусть брат стоит за брата!
Мы будем биться, как Гамзат,
Во славу газавата.
Живым не сдамся я врагам,
И если пасть придётся нам –
Я жизнь не дешево продам,
И страшной будет плата.
На свете не было и впредь
Не будет большей чести,
И если надо умереть –
Умрём, джигиты, вместе!
Жесток над нами приговор,
И всё ж молве наперекор
Дойдёт до сердца чутких гор
Правдивое известье.
Кривой и скользкий путь земной
Мне предрекли дервиши...
И да свершится надо мной
Начертанное свыше!»
Сказал, и высь окутал мрак,
И окружил мюридов враг,
И страшен был предсмертный знак –
Зловещее затишье.
И в бой вступили уздени,
Рубили и кололи.
Покрыты ранами, они
Не чувствовали боли.
Слетело множество голов
От их сверкающих клинков,
И вскоре трупами врагов
Кругом покрылось поле.
И долго бились храбрецы,
Стреляли, метко целя,
Молились богу, как отцы,
И песни смерти пели.
Но спели все... И горячи
На землю брызнули лучи.
И лишь тогда их палачи
К ним подползти посмели.
Был мёртв наиб, хоть голова
Зрачком ещё косила,
Как будто, даже и мертва,
Мучителям грозила.
Её отсек Гаджи-Ага,
И дерзновенная нога
На грудь сражённого врага
Надменно наступила.
И долго голову его
Возили по селеньям,
Не омрачая ничьего
Покоя сожаленьем;
И ни единая слеза
Не отуманила глаза,
Ибо народная гроза
Нещадна к преступленьям.
Вот почему Хаджи-Мурат
Горестно и немо
Доныне впуска ждёт у врат
Священного эдема.
Вот почему смолкает друг,
Едва о нём заслыша звук,
И не о нём поёт ашуг
На играх мухарема.
Ещё постыдно с ним родство,
Сыны его презренны,
Ещё на имени его
Горит клеймо измены.
От всех свою скрывая цель,
Он лёг на смертную постель
И потому забыт досель...
Лишь подвиги – нетленны!
Но час придёт, и близок он,
В один из дней байрама,
Отважный, будешь ты почтён
Хвалой из уст имама.
И толпы горцев молодых,
Твердя Корана мудрый стих,
Восславят павшего за них
Сподвижника ислама.
Прославлен будешь ты, наиб,
С восхода до заката!
Как барс, ты бился и погиб
За дело тариката.
О если б всем такая ложь,
О если б всем бесславье то же.
Чтобы конец наш был похож
На смерть Хаджи-Мурата!
Г
лава �II
«Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас.