Иерей Алексей Лымарев, клирик храма Святителя Николая в Толмачах

Мое знакомство с отцом Даниилом произошло во время его разговора с нашим инспектором. Даниил сидел на вахте и читал какую-то книгу, которая с трудом могла быть освоена кем-либо из нас. Вероятно, это был некий философ, потому что философию, и антич­ную, и средневековую, он знал прекрасно и любил погру­жаться в нее «с головой». Инспектор стал журить Дании­ла за то, что тот причащается за каждым богослужением. Даниил действительно старался причащаться каждый воскресный день и говорил, что этого требует святооте­ческая традиция, поскольку богослужение совершается для того, чтобы люди причащались, а не присутствова­ли за Литургией как сторонние богомольцы. Тут же за­вязался нешуточный богословский диспут тогда еще со­вершенно «зеленого» студента 1-го класса с уже маститым священником, монахом, игуменом, инспектором семина­рии. Но Даниил отвечал ему на равных, причем отвечал не от собственного благочестия, а именно так, как исто­рически было принято отвечать на подлинных богос­ловских собраниях, где решались сложнейшие вопросы о сущности природы Сына Божия, о синергии, вопросы тринитарные и многие другие. На основании канониче­ских правил, изречений святых отцов, текстов богослу­жений и священнических молитв, которые для нас вооб­ще тогда были неизвестны, Даниил с легкостью доказал, что человек должен причащаться на каждом богослуже­нии. Тогда инспектор сказал, что это не традиционно, это не принято, что перед причастием необходимо по­ститься и совершать правило, на что Даниил совершенно спокойно ответил: «Я все правила совершаю». Инспектор не мог в это поверить, поскольку он не знал внутреннюю сторону жизни Даниила, который ежедневно келейно прочитывал бо­гослужебное последование, успевая прекрасно сдавать зачеты и экзамены по нашим семинарским предметам. До этого дня я знал Даниила только внешне, несмотря на то, что он учился со мной в одном классе. Мне все время хотелось с ним познакомиться, поскольку он был из числа студентов особых, увлекаю­щихся, словно составляющих некий кружок. В круг таких студентов входил Алексей Трунин, который писал ико­ны в древнерусской манере, причем сам растирал краски и левкасил доски. Даниил сам не писал, но понимал ис­кусство глубинно, поскольку его мама — художник. Когда его родители пришли к вере, она научилась писать иконы, написала венчальные иконы и отцу Даниилу. К этим же студентам относился Костя Степанов, который вырезал настолько тонкие миниатюры, что иному художнику не­возможно кистью повторить то, что он творил резцом. Ря­дом с ними был и Андрей Бойцов, который сейчас служит в Италии. Интересно, что Андрей с легкостью освоил несколько языков, пока нес послушание дежурным вах­тером. Буквально за полтора года он изучил латинский и итальянский языки и приступил к изучению еще одно­го. Вот такая интересная группа людей разносторонних, отдающих свою жизнь интересам Церкви и богословской науки, сложилась около Даниила. И мне очень хотелось познакомиться с этими людьми, и познакомиться не про­сто формально, а войти в их круг, поскольку они были для меня примером в церковной жизни.

У Даниила была изумительная работоспособность. Как-то он сказал, что нет ничего сложного в том, чтобы за день прочесть две-три книги. Я удивился, как это мож­но — две-три книги за день? Для него же это было просто и естественно. Он читал настолько быстро, что, кроме чте­ния художественной и богословской литературы, успевал прочитывать и богослужебное последование в те дни, ког­да мы не присутствовали в храме. Это не значит, что он не всегда ходил на службу; когда это было возможно, Да­ниил посещал храм вместе со всеми: он пел в хоре по вос­кресным и праздничным дням, или в «десятке», когда нес послушание чредного певчего на клиросе. Но кроме этого, он ежедневно вечером совершал вечерню и утреню, причем по Уставу, так, как это положено, с библейскими песнями. Для нас это все было откровением, поскольку в храмах ни­где не исполняются библейские песни, за исключением дней Великого поста. Нашим братьям, которые, в отличие от Даниила, входили в Церковь, не имея такого богослу­жебного опыта, требовалось, наверное, несколько месяцев, чтобы освоить науку петь до пометы «на 14» или до поме­ты «на 6». Эта уникальная память, эта способность быстро читать и усваивать давала Даниилу возможность свободно чувствовать себя в богословии, любить и знать его.

Мы все любили богословие, но редко кто мог похва­статься тем, что знал учение святых отцов. А Даниил знал. Именно поэтому его любили многие студенты, и по этой же причине у него возникала масса трудностей с преподава­телями. Естественно, когда студент превосходит педагога

в своих знаниях, это не может не вызывать определенного рода недоумения. Для Даниила лекции превращались в не­кое творческое осознание, в творческую переработку того, что он прочитывал. Иногда, если что-то из слов лектора «резало» его слух, он отрывался от книги, смотрел сквозь очки на педагога, тянул руку и тут же начинал отстаивать точку зрения, которую считал святоотеческой, зачастую приводя преподавателя в замешательство.

Отношение педагогов к отцу Даниилу было неодно­значным: они видели в нем талантливого молодого чело­века, но понять его до конца не могли. С одной стороны, он знал жизнь Православной Церкви советского времени, поскольку его отец в те годы принял священный сан, и ат­мосфера в Церкви того периода — это традиция, в кото­рой он был воспитан. А отличалась она известной терпи­мостью и даже неким либерализмом. И тем не менее он мог смотреть на церковную жизнь иначе, с позиций ревнителя чистоты веры, некоего ригориста. Безо всяких оснований Даниила обвиняли в католичестве, так как он четко сто­ял на так называемой юридической позиции искупления, считая, что это позиция святителя Григория Богослова и отцов-каппадокийцев. И при этом его называли дисси­дентом и неообновленцем, так как он старался вернуться к жизни первохристианской общины, очень часто воспри­нимали и как выскочку, самоучку, начетчика.

Лекции Даниил посещал потому, что это было един­ственное время, которое он мог посвятить чтению книг. Дело в том, что семинарский быт складывался очень инте­ресно: на лекциях обязательно должны были присутство­вать все, и сидеть настолько тихо, чтобы было слышно, как муха летит. В другое же время, помимо лекций, учить­ся было практически невозможно, поскольку семинария жила братством любви, ревности по Богу, общими инте­ресами и юношеским задором. Поэтому-то отец Даниил очень любил лекции, потому что только на них можно было предаться размышлениям и чтению книг. Это было самое начало 90-х годов, тогда только-только стали выпу­скать духовную литературу. Библия еще была редкостью, хотя уже иногда появлялась в продаже. Но собрание нашей академической библиотеки ни с чем не сравнить — оно было просто уникально: в нем хранились редкие книги, начиная с ХVI-ХVII веков, там было множество литерату­ры и на иностранных языках. И конечно, всем этим сокро­вищем постарался воспользоваться студент Даниил Сы­соев. Я как-то спросил его, почему он не слушает лекции, и он совершенно искренне и со смирением ответил: «Все, что нам здесь преподают, я уже знаю». Дело в том, что, ког­да его родители пришли к вере, христиане жили одним братством, и, несмотря на то, что времена были советские, книги, сохраненные в годы лихолетий, читались и выучи­вались почти наизусть (к сожалению, сейчас, при изоби­лии литературы, уже нет такого трепетного отношения к книге). Более того, в конце 80-х годов, когда готовилось празднование 1000-летия Крещения Руси и наметилось некоторое потепление в отношении Церкви, некоторые академические преподаватели выступали с лекциями в Москве. Даниил уже тогда ходил слушать А. И. Осипова и других известных богословов. Он лично их знал, лично уже освоил тот материал, с которым мы только-только зна­комились. Потому слушать лекции ему было неинтересно, а интересно было постигать новое.

Практически все свободное время он занимался пе­реводом «крюков» и «топоров», т. е. древнерусского спосо­ба записи музыки, на итальянскую нотацию. Он считал, что подлинное пение, подлинный настрой, которые были в богослужении в прошлые времена, в ХIV-ХVI столети­ях, сейчас утрачены. И в своем храме, много лет спустя, уже став настоятелем, хор он составил народный, люди там пели, как правило, в одну ноту, безо всякого много­голосья. Возникает удивительное чувство, когда поет весь храм, поет пусть нестройно, пусть нет той красоты партесного пения, той гармонии, к которой привык со­временный человек. Но в таком пении есть гармония че­ловеческих душ. И к этой гармонии он стремился всегда, несмотря на свою внешнюю резкость, поскольку она была только внешней. А внутренне он горел правдой, горел жизнью, горел любовью. Этим переводом нотных записей он заражал и многих других, даже тех, кто вообще не имел музыкального образования. Однако Даниил умел увлечь, такое свойство — что-то любить и передавать любовь другим — сохранилось в нем, наверное, до последнего его дня. Он мог остановить меня в коридоре и сказать: «По­слушай. .. Послушай, как красиво звучит стихира Пасхи!» Давал тон — и начинал распевать мелодику на визан­тийский мотив. Мне, правда, иногда казалось, что он не «строит», но дело было не в этом, важно было именно то, что человек может забыть про все и увидеть красоту, казалось бы, в невидимом.

Даниил очень любил людей и не выносил одиноче­ства. Ему постоянно нужен был друг, товарищ. Один сту­дент, желая погрузиться в богословскую науку, на двери своей кельи написал: «Друзья — похитители времени». А Даниил был совершенно другим человеком, он успевал все. И его живая натура, и его любвеобильная душа требо­вали себе друзей, он не мог ограничиться одним или двумя друзьями, он был открыт всем и каждому. Несмотря на то, что у нас могли быть совершенно разные взгляды на ту или иную проблему и он мог с церковной точки зрения осу­дить мое мнение или мнение любого другого человека, это не означало, что он не любил его. Он искренне любил всех и каждого. Но его взрывной, открытый и, как иногда каза­лось, резкий характер не сразу давал найти с ним контакт, бывало и наоборот, что человек даже несколько отдалялся от него. Но те, кто знал Даниила изнутри, могли сказать, что у него была настоящая любовь к человеку, который, на­пример, чего-то не понимает, а потому страдает и, значит, требует заботы. Прежде всего, богословской заботы. Он очень хотел донести до ближнего то великое сокровище, которое постиг сам, и искренне удивлялся, как это можно не понимать, как это можно не знать, ведь это так красиво! Я вспоминаю наши семинарские годы и вспоминаю состо­яние души Даниила, души творческой, ревностной, живо все воспринимающей и в то же время — очень нежной и ра­нимой. И если с ним происходили, как это обычно бывает в юные годы, какие-нибудь «маленькие трагедии», выры-вающие его из привычной и накатанной колеи, он скорбел и плакал, плакал так, как порой плачет ребенок. Тогда он открывал канон к Пресвятой Богородице, ходил кругами по Лавре и читал его. И кто мог, кто знал его — присоеди­нялся и вместе с ним молился.

В семинарии он проходил послушание уставщика.

Хотя тут ему особенно не везло, поскольку его любовь к ис­товому исполнению богослужения требовала постоянно двоить и троить тропари, чего не по­зволял наш церковный студенческий быт. Студенческие богослужения свя­заны с процессом обучения, с посто­янным режимом. А богослужения, где тропари и стихиры повторялись дваж­ды или трижды, длились невероятно долго, поэтому Даниила через некоторое время постара­лись сместить с этой должности, и на нее поставили че­ловека более лояльного. Даниил очень любил богословие не только как православную философию. Он любил любое проявление Православия в жизни, точнее — любил саму жизнь с Богом, и любой момент ее был для него дорог.

Он жил одновременно и в нашем мире, и в то же время он жил с Богом, Который наполнял всю его жизнь, независимо от того, учился ли он, служил или общался с человеком. Од­нажды я заметил, что он не ходит на завтраки. Я замучил его расспросами, и оказалось, что по средам и пятницам он не принимает пищу до 9-го часа, как говорит Типикон, т. е. до 15 часов дня — до нашего студенческого обеда. И так было на протяжении всей студенческой жизни.

До недавнего времени многие в богословском мире не воспринимали его как серьезного богослова, но это мне­ние опровергают, в частности, события, связанные с вос­становлением единства Русской Православной Церкви и Русской Православной Церкви За Рубежом. Московская Патриархия призвала отца Даниила в качестве консуль­танта, чтобы выяснить, как в исторической перспективе совершались подобные объединения. Для меня, имеюще­го высшее богословское образование, здесь было много вопросов, однако отец Даниил буквально за пять минут рассказал мне, как обстояло дело с подобными проблемами в истории и какие возможные пути их решения он видит сегодня. Причем для этого ему не требовалось загляды­вать в справочники, он извлекал информацию из своего сознания, извлекал эти глубочайшие знания, полученные в семинарии, с такой скоростью, с какой подчас их невоз­можно достать из глубин Интернета.

Закончив семинарию, он, безусловно, хотел остать­ся в Академии, но ему не позволили, так как отец Даниил был уже семейным человеком и принял священный сан, а в то время священнослужителей не хватало катастрофи­чески. Поэтому он был отправлен на приходское служение, так что Академию он заканчивал уже заочно. Мне вспоми­нается самое начало его будущей семейной жизни: когда он познакомился с прекрасной девушкой, то понял, что се­мья невесты его не примет. Были даже «щелчки» со сторо­ны будущего тестя: берегись, обходи наш дом стороной. Но день свадьбы все-таки настал. Венчание новобрачных совершилось в гимназии «Радонеж», где его отец был тогда директором. Со стороны невесты не было никого, ни матери, ни отца — венчание для невесты было тайным от ее родителей. Она поступила, как Авраам, который покинул свое отечество и ушел туда, куда ему повелел Господь. Но с точки зрения канонов это было возможным, посколь­ку девушка уже была совершеннолетней: по церковному праву в случае запрета родителей на брак она могла при­нять это решение самостоятельно. Только через несколько лет родители его жены поняли, что это — жизнь их дочери и поделать ничего невозможно. Главное, чтобы люди были друг с другом, чтобы понимали друг друга.

Любовь к Православию и подлинное его знание не позволяло отцу Даниилу спокойно смотреть на то, как другие не знают Господа. Однажды мы обсуждали с ним планы и перспективы миссии, и отец Даниил ска­зал, что подлинным миссионером может быть только тот, кто видит, что другой человек находится в духовной опас­ности и по своим убеждениям не может наследовать жизнь вечную. Имея нравственные заблуждения или заблужде­ния в вере, он не может приобщиться к Богу, не может быть вместе с Богом, убежденность отца Даниила в том, что че­ловек ненравственный, неискренний, не ищущий истины, не может обрести подлинное счастье своей жизни, давала ему силы для миссионерской проповеди, и он шел на нее не стесняясь, не смущаясь и не страшась опасностей. Отец Даниил не боялся ничего. У него не было ложного стыда или страха перед протестантами, перед мусульманами или даже перед людьми, которые просто проходили мимо. Он мог идти по улице и совершенно запросто остановить идущего человека, заговорить с ним, подсказать ему пути, как преодолеть эту трагедию жизни, личную трагедию незнания Бога.

Отец Даниил всячески помогал тем людям, кото­рые уже потеряли веру, потеряли Бога, потеряли глав­ные устои жизни. Для каждого у него находилось вре­мя, удивительно, что при его колоссальной занятости он ни одному человеку не отказал в слове поддержки, в слове утешения. После окончания семинарии один из наших сокурсников несколько отошел от церковноприходской жизни, к тому же у него пошатнулось здоровье, и вдобавок случилась трагедия в семье. Несмотря ни на что, отец Даниил его не бросил и всячески поддерживал и матери­ально, и морально, постоянно приезжал к нему, пригла­шал к себе в гости и, как только мог, старался помочь ему остаться в Церкви. До последнего времени у них остава­лись очень теплые отношения.

Всегда он был ко всем одинаково ровный и никог­да не испытывал никакой неприязни к человеку. Он мог испытывать только недоумение — как человек может не видеть истину, не понимать традиций святых отцов, не понимать то, что оставлено нам через поколения. Отец Даниил призывал людей к истине, он звал их не к себе в храм, а звал ко Христу. Служил он очень много, несмотря на то, что жизнь его была наполнена лекциями, которые он читал и в храме, и на Крутицком подворье, и в семинарии, и в других местах.

Он неоднократно проводил общественные диспуты и с протестантами, и с представителями ислама, и с предста­вителями других конфессий. На эти диспуты он приходил один или с другими миссионерами, которые не участвова­ли во встрече, а просто учились аргументации, смотрели, как отец Даниил миссионерствует. Выступал он один, ему были не нужны помощники, потому что он считал своим помощником Бога. Отец Даниил удивлял участников дис­пута знанием Священного Писания, обычно протестанты прекрасно знают текст Библии, но отец Даниил не просто цитировал, он воспроизводил наизусть огромные фраг­менты. Я помню, как выглядела его Библия, которую он буквально за пару лет настолько «зачитал», что она просто разваливалась. Мне ее пришлось переплетать, и обложку я сделал с металлическими вставками, чтобы она послу­жила ему еще очень долго. Отец Даниил знал Священное Писание гораздо лучше, чем знают его протестанты, знал, как те или иные места толкуют святые отцы золотой эпо­хи христианства, знал, что об этом писали комментаторы Средневековья. Он мог воспроизвести оригинал на иврите или на греческом, хотя нельзя сказать, что он прекрасно знал иврит или свободно мог читать на древнегреческом языке. Но трудные места Священного Писания он запоми­нал в оригинале, и, самое главное — он знал, как эти места понимали носители этого языка, он мог сравнивать перево­ды: греческий вариант, древнееврейский, сирийский, сла­вянский. Как говорил святитель Игнатий Брянчанинов, «его ум плавал в водах Священного Писания», и это дей­ствительно было уникально. Это поражало протестантов и ставило их в тупик. На предложенные им вопросы они часто не находили ответа, и в то же время не было ни одно­го вопроса, на который не мог бы ответить отец Даниил.

Нечто подобное было и на диспутах с мусульмана­ми. Однажды на такой диспут отец Даниил пригласил своих студентов из семинарии, которые стали свидете­лями того, как он владеет текстом Корана, как ставит во­просы, как сводит трудные места коранических текстов и вскрывает те внутренние противоречия, которые суще­ствуют в Коране. После этого многие люди с недоумени­ем смотрели на своих учителей — имамов, не понимая, как они могут не знать текст Корана так, как знает его православный священник. Отец Даниил не смущал­ся ничем, предлагая мусульманам встретиться еще раз и подготовиться к ответам на те вопросы, на которые им было трудно найти ответ, более того, он заранее предла­гал тему диспута. Чтобы его не смогли обвинить в том, что он плохо знает ислам и неправильно толкует его, он спрашивал разрешения посещать лекции по богословию в исламской среде, а для того, чтобы у мусульман не сло­жилось превратного представления о Православии, он приглашал их на свои собственные беседы, которые про­водил еженедельно в своем храме. Отец Даниил считал: если человек действительно хочет познать истину, ничто ему препятствовать не может, и сам он был готов к лю­бому диалогу подойти непредвзято: «Если кто-нибудь сможет доказать, что мы на пути заблуждения, что мы не­правы, мы готовы отказаться от наших убеждений». Та­кие искренние слова отца Даниила очень подкупали тех людей, с которыми он беседовал.

Одно время я жил недалеко от отца Даниила, поэ­тому у меня была возможность часто общаться с ним, видеть, как он живет, что происходит на его приходе. Сегодня он шел к протестантам, завтра — к мусульма­нам, послезавтра служил молебен для татар на их род­ном языке. Он взял благословение у владыки на пропо­ведь среди татар, и это уникальный случай, от которого было очень много плодов, у него в приходе было много именно татар, тех, кто пришел из ислама. Однажды по­сле одного из диспутов он мне рассказал, что ему угро­жают убийством и в течение месяца обещают привести приговор в исполнение. Я отнесся к этому весьма скепти­чески, поскольку с трудом понимал, как можно убить че­ловека за то, что он не принимает твоего мировоззрения, да и как вообще можно лишить человека жизни? Именно поэтому прозвучавшую угрозу я не воспринял как на­стоящую, хотя отец Даниил не раз говорил мне: «Меня убьют, а ты не забудь, о чем мы с тобой говорили». В одну из последних встреч, когда у нас было достаточно вре­мени, чтобы посидеть и поговорить, он снова произнес, так спокойно и уверенно, как будто бы ему был пророче­ский голос: «Меня зарежут, а ты не забывай моего дела». Я мог бы сказать ему, что нужно думать о жизни, о тех людях, которых Господь тебе вручил, о семье, о трех доч­ках, которые каждый день ждут своего отца домой, но он весь был не такой, как мы. И детишек своих он назвал необычными именами, а для него они были совершенно обычны: Иустина, Дорофея и Ангелина. Почитайте жи­тия этих святых — вам многое станет ясно.

Отец Даниил философски относился к жизни и смерти еще со студенческих лет. Над его кроватью ви­села табличка с надписью: «Все пройдет». И казалось по­рой, что перед нами — один из древних античных фило­софов, который не заботится ни о чем земном, а заботится, прежде всего, о душе. Действительно, это был философ, для него ничего не существовало из материального, внеш­него мира. Его абсолютно не интересовало, что надеть или что съесть, он жил только одной любовью к Богу и к людям. Именно поэтому еще со студенческой скамьи он мечтал о том, чтобы стать мучеником, или говорил, что хорошо уйти в конце жизни в монастырь, чтобы за­кончить жизнь так, как один из великих подвижников. Но мне казалось, что это ребячество, казалось, что все эти слова — просто в духе максимализма Даниила. Какое в XX веке может быть мученичество?

Я назвал его жизнь жизнью философа, но еще это была и жизнь праведника. Он был человек веры, который не хвалился тем, что он делает, а жил так, как его научи­ли святые отцы. Действительно научили, потому что он их любил, по-настоящему любил, поэтому и знал.

Перефразируя слова одного древнего мыслителя Вос­тока, хочется сказать отцу Даниилу: «При жизни, возлю­бленный брат, ты был беспокойным ревнителем, и умереть ты не мог спокойно, поэтому да примешь от Господа слав­ный венец мученика!»