Родители о. Даниила — Протоирей Алексий Сысоев, Клирик храма Первоверховных Апостолов Петра и Павла в Ясеневе, и матушка Анна

Протоиерей Алексий Сысоев

Об отце Данииле как о ребенке лучше говорить маме, в его воспитании и становлении мама игра­ла большую роль, чем я, он был ее надеждой, ее утешением, она глубже общалась с ним с самого начала и до последнего момента.

Даниил с детства много читал, был любознатель­ным, многим интересовался, и мы часто с ним беседова­ли на разные темы, вместе задумывались над вопросами истории христианства или догматики, это было нашим любимым занятием. Но Господь каждого ведет своим пу­тем, каждый учится на собственном опыте, собственном деле, собственном понимании...

Он был горячим и смелым человеком, хотя по харак­теру был нервным и болезненным. Болезненный человек обычно бывает скромным, а он воспитывал, именно вос­питывал в себе какие-то силы, мужество. Он мне не раз рассказывал, как в школе был вынужден защищать свою идентичность, свою независимость, так он воспитывал себя, готовился к своему будущему положению, к служе­нию Церкви. В Духовной семинарии он был не столько уче­ником, сколько захватчиком, он интересовался буквально всем. Ему не хватало знаний, его не устраивало спокойное положение, когда семинаристы сидят на лекции на задних партах и занимаются своими делами. Он был неординар­ным человеком, даже когда он окончил семинарию, он по­стоянно выискивал то, что ему было интересно.

При этом он хотел служить. Священник всегда дол­жен сделать свой выбор, найти свое место. И вот он на­ходит свое место, свою тему — это мусульманская тема, татарская, по матери он — татарин, но сказать, что это влияние крови, нельзя ни в коем случае, скорее, это был просто богатый мир. Невозможно сказать, насколько глу­боким было его проникновение туда, насколько серьезно он воспользовался кровным правом нести свою проповедь, причем делая это нестандартно, своим методом, абсолют­но искренне, просто и — сокрушительно.

Он очень много читал, делал это быстро и лег­ко, прочитывал тома за часы и все это хранил в памяти, и не для того, чтобы перед кем-то показаться. Это было в его стиле, до грубости простом, поспешном, но так ему было надо, потому что он спешил, чувствовал, что ему отмере­но немного времени. Это был ритм современного человека, его восприятия, в первую очередь восприятия Небесного, Божественного. Он брал для проработки четыре-пять тем, все записывал, и, как сейчас показывает успех его книг, это был самый лучший стиль работы. Он весь был такой нео­бычный человек: необычная судьба, необычная подготов­ка, необычное духовное делание. Он не стал накапливать знания, вырабатывать какие-то глубинные мысли, чего требует Господь от иных священнослужителей. Он обладал хорошим вкусом, хорошим богословским умом и одно­временно — был оригинальным и смелым.

Многие люди сейчас выражают восхищение качеством и броскостью изложения его рассуждений. Его стиль, ли­шенный шор, шаблонов, плакатный, яркий, даже вызываю­щий, приносит и укрепление в вере, и утешение, помогает верующим лучше познать свою веру.

Мы с матушкой были несколько готовы к тому, что слу­чилось. Потому что существовало то, что называется — по загадочному слову апостола Павла — «я каждый день умираю», и Господь готовит к этому. Мы должны были привыкнуть, мы знали, что, когда он однажды Отец и сын пережил клиническую смерть, то встречался с диаволом, видел Ангелов. То, что мы ви­дели, — было его крестоношение. Мы вручаем свою жизнь в руки Господа Иисуса Христа, Он ее Творец. Случайностей не бывает, хотя сейчас, когда устанавливаются звенья этого злодеяния, интересно было бы подумать об этом. Нельзя не заметить, что отец Даниил был таким проповедником, который иногда провоцировал, в этом был смысл его веры, он не хотел толерантности, не хотел, чтобы Христа ставили

на одну доску с Магометом, Буддой или Иеговой и им мо­лились. Он не мог этого терпеть, и не хотел терпеть, поэто­му он сам готовил себе такую участь.

Отец Даниил не забыт, его чтут люди, к которым была обращена его проповедь, они знают, что между Не­бесной Церковью и земной не такая уж и большая про­пасть. Они читают его книги, лекции, проповеди, все это сегодня востребовано.

Уже и Китай, и Америка, и Сербия, и Греция, и Афон, по-моему, запросили материалы из жизни и творчества, религиозного наследия отца Даниила. Некоторые из свя­щенников включают его опыт в свой опыт, в свои знания, в духовный багаж. Для Церкви отец Даниил жив, его пом­нят. Он не забыт, сюда приезжают разные люди, разных на­правлений, в том числе и из провинции, из разных стран. В доме культуры «Замоскворечье» прошел очень интерес­ный вечер памяти отца Даниила, и все, что там происхо­дило, было с благодатью. Показывались фильмы, видео­материалы. Там были люди, которые знали отца Даниила, это был праздник, пусть и не официальный, но это был церковный праздник.

Матушка Анна

Отец Даниил был наш первенец, и, конечно, это был сын, данный Богом. Я очень его ждала, и, когда он родился, поняла, какая это ответственность, какой это удар по моей свободе и — какое это чудо. Но мы тог­да боялись чудес, мы были невоцерковленные люди, даже некрещеные, и тот образ жизни, который я вела, никакого отношения к Церкви не имел. Но, без сомнения, Господь нас вел во всем и всегда. Мой отец умер, когда я еще не ро­дилась на свет, его случайно убили на охоте, и как-то раз один батюшка сказал мне: «Ты Божия детка, Господь твой Отец, Он тебя вел, Он тебя и привел».

После рождения Даниила я поняла, что у меня на ру­ках не просто ребенок, а целый космос, наполненный некими сверхэнергиями (потом оказалось, что так оно и было). Первое короткое время у нас все было так, как обычно бы­вает в семьях, где родители молодые, и, когда у них рожда­ется первый ребенок, они продолжают жить своей жизнью и надеются, что так оно всегда и будет. Но очень быстро Господь смирил меня именно тем, что, имея на руках младенца, я попала в некий затвор, как это и происходит с молодыми мамами, и этот затвор привел меня на берег той реки, которая называется Церковь. Я очень быстро по­няла, что все приходит туда, и нужно идти только туда.

Мы крестились с отцом Алексеем практически одновре­менно, но ребенка крестить не могли, потому что наши родители были убежденными партийцами, и моя мама устроила целую серию спектаклей на тему «Если вы крестите ребенка, то я его у вас заберу». По тем временам это была довольно серьезная угроза, и она даже бегала в ко­митет по религиозным или молодежным делам, узнавала, что тут можно сделать.

Сами мы, конечно, в храм ходили, ездили за город к отцу Димитрию Дудко. Потом Даниилу уже исполнилось три года, потом почти четыре, и все это время, пока мы заи­грывали с миром и с Богом, он ждал. Это было совершенно точно видно по его глазкам, но он не говорил с нами на эту

тему, хотя мы постоянно и о разном с ним разговаривали, он был очень развитый ребенок. У нас было много книг, кото­рые он читал, были прекрасные художественные альбомы, в которых было помещено большое количество икон: «Мо­сковская школа живописи» и «Новгородская школа живопи­си», он их открывал, часами разглядывал и потом смотрел на нас вопрошающим взглядом: «Почему вы меня не берете с собой туда? Почему вы меня отделили от себя?» Я этот взгляд до сих пор помню.

И настал момент, когда ребенок очень сильно заболел. После того как прошла пер­вая волна этой тяжелой болезни, я поехала к отцу Димитрию, а у него в гостях была одна матушка, насколько я сейчас понимаю — тайная мо­нахиня. Она, услышав, что Даниил до сих пор не крещен, говорит мне следующее: «Ну, поступай как знаешь, только помни, что тебе будет геенна огненная за это, а ему будет земля мерзлая». Что для меня было страшнее — геенна для меня или мерзлая земля для моего ребенка? Его я люби­ла слишком сильно, и, когда я представила мерзлую землю для него, это стало для меня решающим. И мы его повели креститься, сразу же отложив все другие попечения и чело­веческие угождения. А когда мы его крестили, его крестный, выйдя из крестильной, говорит: «Он сказал, что перед ним был Ангел, он его видел». Я подумала: «Вот выдумщик наш Даниил!» Но так было очень часто, он часто говорил такие вещи, которые я своим житейским умом даже не впу­скала себе в голову.

Ребенок он был, конечно, необычный. Он был очень одарен интеллектуально, но самое главное — необычайное горение, которое даже пугало. Когда он стоял на Литур­гии (мы тогда ходили в Николо-Кузнецкий храм) и пел «Верую», даже батюшки выходили из боко­вых врат, посмотреть, кто это так громко поет. И видели шестилетнего тощенького заморенного ребенка, который просто во­ пил, пел громче всех. Я очень стеснялась этого, думала, как бы его уговорить петь потише.

Однажды отец Олег Стеняев рассказывал свои детские ощущения от алтаря: он был уверен, что там и находится Царствие Небесное, а когда ему разъяснили, что Царствие Небесное находится не совсем там, был очень разочарован. И мне кажется, что Даниил так кричал потому, что он об­ращался непосредственно к Богу. Кто его знал, тот знал, что его эмоциональность часто проявлялась именно возгла­сами к Богу, я думаю, что так до конца жизни он и кричал к Богу, он всегда обращался прямо к Нему.

Однажды мы ездили в Иерусалим и там попали в тяжелые обстоятель­ства, сели кузовом машины на камень, — это было на Мерт­вом море, вокруг никого не было, был уже вечер, наступала темнота. И мы думаем: «Ну, все, надо молиться». Мы стали, кто как мог, кричать, звать на помощь, а отец Даниил про­сто воздел руки к небу и стал взывать, то есть было прямое стремление туда, и это просто потрясло. И конечно, избав­ление пришло сразу: мимо проезжали две машины, остано­вились, оттуда вышли два палестинца и радостно побежали нам помогать.

Было очень интересно наблюдать, как он начал со­бирать с этого мира для своей души. Так как мы с отцом Алексеем рисовали, он тоже рисовал, писать он еще не мог, но в пять лет уже читал. Рисовал он бесконечно, и рисовал какие-то совершенно неправильные вещи, я никогда та­кого не видела. Он рисовал целые страны, в этих странах были горы, горы падали в водопады, в горах были кельи пустынников, а внизу — деревни с людьми. Это были еще советские времена, храмы были закрыты и находи­лись в страшном поругании, а он рисовал цветущие стра­ны, города, какие-то деревни, в каждой деревне по пять- шесть храмов, на улицах — крестные ходы, батюшки, леса наполнены огромным количеством животных и рыб, и главное — космос, небо. Оно постоянно присутствовало у него каким-то невероятным сверканием. Эти рисунки были очень интересны, и, наверное, это было начало сло­ва, начало литературы, ведь в дальнейшем он много писал.

Когда ему исполнилось шесть лет, Патриархия пер­вый раз сумела издать двухтомник «Настольной книги священнослужителя», вот эти книги и были его любимы­ми. Мы постоянно читали с ним жития святых в прекрас­ном издании Академии наук, книга называлась «Византий­ские легенды», а в числе ее составителей были Аверинцев и Лосев. И он знал ее практически наизусть.

Был период, когда он очень часто «служил», но я думаю, что у всех священников дети «служат» дома, да и не только у священников. Первое, что начинает дома делать православный ребенок, и девочки тоже, — это выносить боль­шую книгу и кричать: «Паки и паки!» или «Мир вам!» А так как Даниил пришел к Богу уже подросшим, то подошел к этому делу очень серьезно, осмысленно. У него были об­лачения, был потир — в таком, конечно, игрушечном ва­рианте, и он обязательно говорил проповеди. Однажды — ему еще не исполнилось семи лет — мы прочитали с ним Иоанна Мосха «Луг духовный», это подлинная литерату­ра, и там описывается такой случай: греческие пастушки из одной деревни собрались вместе, делать им было нечего, и они решили послужить Литургию. Все священнические молитвы они знали наизусть, вино у них было, в Греции это обычный напиток, и хлеб был. И, судя по всему, произошло претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Христову; тогда с неба сошел Ангел, ударила молния, дары были истребле­ны, и камень был истреблен, чтобы не было осквернения. И я ему говорю: «Данила, а тебе не кажется, что ты тоже с молнией играешь, свои бесконечные Литургии служишь?» Ему мои слова, конечно, не понравились, потому что он очень любил служить, он уже тогда говорил, что будет свя­щенником, он даже собирался быть Патриархом и говорил об этом совершенно серьезно. Я думаю, что это было про­стое и прямое стремление его веры.

Я ему предлагаю: «Давай спросим духовника о твоем служении». Мы подошли к батюшке, и он Даниле сказал: «Если ты спрашиваешь об этом, значит, уже есть какие-то со­мнения. Если так получается, то не служи больше». И Дани­ла с грустью, с тоской сердечной прекратил свои «служения», но все-таки я иногда заставала его в «облачении», с «кади­лом». Спрашиваю: «Даня, ты что? Зачем ты снова служишь?» А он отвечает: «Мамочка, ну дай хоть молебен с акафистом послужить, что ж ты меня всего лишаешь!»

Конечно, его детство было очень наполнено. Когда он подарил нам с отцом свою первую книжку, написанную им еще в диаконстве, то подписал ее так: «Моим дорогим ро­дителям за счастливое совместное детство». Детство с ним было долго, вплоть до последних лет. Он жил тем, что впи­тал в себя в детстве.

Читайте своим детям жития, читайте по вечерам, пе­ред сном, несмотря ни на что, ни на какой их возраст, и под­росткам читайте, они тоже хоть как-то, но будут слушать, и вы почувствуете, какая великая благодать идет на вас и на вашего ребенка. Вам дается возможность, и, может быть, вы потом будете вспоминать всю жизнь, как ваше сердце и сердце вашего ребенка билось в одном ритме. Это настолько утешающе, это укрепляющая связь на всю жизнь, и это очень важно. Мы читали много мученических житий, и Данила очень переживал эти сюжеты. А потом он пошел в школу, и там ему Господь дал возможность стать исповед­ником. Когда он пошел в первый класс, у него как раз была вторая волна его тяжелой болезни, он умирал, был в клини­ческой смерти, и он видел себя со стороны, видел Ангела, который приказал ему вернуться назад. Я узнала об этом только потом, через год. Данилы в школе не было целый ме­сяц, и к нам домой пришли учителя, узнать, почему ребенок не ходит в школу. Я была немного растеряна, впустила их, они вошли и увидели иконостас, а это был 1981-1982 год, самый застой. Как они были возмущены! И затем вопрос о Данииле и нашей семье поднимался в РОНО, и не один раз, мне рассказывали об этом. Они начали совершенно официальное перевоспитание верующего мальчика, кото­рого нужно было спасать, и, когда он после болезни пришел в класс, к нему сначала стали применять политику «пряни­ка»: его повели записываться в библиотеку. А первоклассни­ки сначала проходят азбуку, учатся читать, и только в конце года их записывают в библиотеку. Тут же его просто взяли под «белые ручки», он пришел домой очень счастливый, ска­зал, что может теперь читать, что хочет. Но ему обязательно засовывали в его пачку книг какой-нибудь страшный атеи­стический рассказ, и он очень удивлялся этому, он же был простодушный по характеру. Однажды принесли в класс не­кий механизм, который делает молнии, там надо покрутить ручку, и между шарами проскакивает электрический раз­ряд в виде молний. И весь класс восторженно крутил ручку и наблюдал молнии, а к нему обращались персонально: «Вот видишь, Данила, как молния получается». Наш богословски развитый мальчик, который уже наи­зусть выучил «Настольную книгу свя­щеннослужителя», искренне не пони­мал, при чем тут заряды и при чем тут Бог.

Но пока это были игрушки, но по­том настало время, и его поставили перед всем классом, учительница ста­ла его позорить, подняла на смех, гово­ря: «А вы знаете, дети, что у нас тут есть боговерующий?» Конечно, это было устрашающе для ребенка первого клас­са, когда учитель заставляет детей смеяться над ним, и все смеялись. «Ты, Данила, боговерующий? Ты, может быть, еще и в церковь ходишь? Ты, может быть, еще и молитвы знаешь?» — спрашивала она с издевкой, и весь класс хохо­тал. А Данила тогда устоял и ответил: «Да, я верю в Бога, и хожу в церковь, и знаю молитвы». Я считаю, что такое исповедничество — великая честь от Бога, за его горение Господь и дал ему пройти через это, в знак будущей судь­бы, потому что его горение никогда не прекращалось. Ведь очень многих детей Господь просто покрывал, по молитвам родителей, многие дети были верующие, ходили с крести­ком, но прятали его, зашивали куда-то, а здесь была именно прямая исповедь. Он во многом был — по земным поняти­ям — дерзким, прямым, не принимающим никаких разноч­тений.

Данила часто спрашивал меня, чувствую ли я Таин­ство, у него было удивительное мистическое чувство, он очень ярко ощущал Таинство. Не могу сказать, что у нас были какие-то общие семейные молитвы, молился каж­дый сам, но мы вместе шли к Богу, каждый по отдельно­сти, но одной дорогой, и он шел вместе с нами, не как наше дитя, а как сотоварищ. Он всегда был нам сотоварищ, я очень многое от него узнавала, он много мне помогал, но и меня слушал. Бывало, сидит и слушает, что я ему рас­сказываю, так внимательно...

Когда он стал постарше, началась перестройка, и шко­ле стало не до верующих детей, в старших классах с ним уже ничего не случалось. Там у него уже были обычные мирские искушения, соблазны, сквозь которые он прошел Божией милостью. Школа его практически не касалась, он очень много читал и узнавал дома. У меня мама химик, профес­сор, и она безумно боялась к нам тогда приезжать, потому что он задавал ей такие вопросы по химии, на которые она уже не могла ответить. Во-первых, возраст, а во-вторых, она была химик-технолог. «Я химик-технолог, я уже не помню химии, — говорила она, — что он меня спрашивает!» Поми­мо богословских книг, он читал и научную литературу, чего он только не знал: и минералогию, и историю, и литературу, он все сам добывал, сам находил то, что ему было нужно. Он рано начал писать, а когда ему было 13 лет, он дарил мне ка­лендари — на каждый месяц был свой рисунок и выдержки из Писания — из Книги Ездры, например. Он был широко живущий человек, находящий смысл во многом.

В школе он ценил математику — за логику, а остальные предметы его не удовлетворяли совершенно, там для него все было проштамповано. В последний год учебы в школе он думал пойти на исторический факультет МГу, ходил даже на курсы, но не стал сдавать вступительные экзамены, а поехал в Лавру. Это был 1991 год, первый набор времен пе­рестройки, без уполномоченных. Я сейчас понимаю, что вся почва была собрана в детстве, но — сколько наших детей знают и любят храм, а потом все останавливается, не растет, куда-то уходит. Там, у Преподобного Сергия, у него был сильный рост, там раскрылся его дар: все, что он получил, все, что собирал, пошло в рост, мощный, быстрый.

Когда ему было 14-15 лет, произошло первое осту­жение горячей детской веры, началась вера разумная, и он очень интересно переключился: стал заниматься церковными канонами, Уставом, богослужением. Он при­ходил в храм Донского монастыря с полным рюкзаком богослужебных книг и сверял, правильно ли они служат, да еще стоял в несколько надменной позе, как ревизор. Это было начало его следующего скачка, как боголюбец он уже несколько затормозился.

Мы из Ясенева приезжали в Донской монастырь, там было очень хорошо. Как раз тогда произошло откры­тие Даниловского монастыря, и первые службы данилов- цев проходили в Донском, потому что свои храмы у них еще не были отреставрированы. Данила очень много ездил в это время, у него отец такой же, он тоже с четырнадцати лет начал ездить по России. Когда из Москвы переноси­ли мощи преподобного Серафима, Даниил пешком вместе со всеми ходил крестным ходом, он и в Оптиной пустыни тогда был, жил там, когда она восстанавливалась. Он по­бывал во многих местах, как совершенно самостоятельная личность, независимо от меня, попав в это яркое новое движение нашей Церкви после перестройки.