Начало осени, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Иштеребинт
Ишориол. O, Высокий Чертог!
Как же славился ты! Своими шелками, своими кольчугами, своими песнями, своими ишроями, подбоченясь, верхом, а не на колесницах, выезжавшими на войну. Сыновья всех Обителей Эарвы съезжались к твоим сказочным вратам, дабы вымолить знание твоих ремесел. Лишь в Кил-Ауджасе насчитывалось больше жителей, и только Сиоль, Дом Первородный, мог похвалиться более утончёнными познаниями и большей боевой славой.
Как ярко горели твои глазки! Какие толпы собирались на перекрестках твоих! Как уносил воздух разговоры и музыку! И здесь, на Главной Террасе, превращенной в колоссальный чертог, посреди которого проходил Великий колодец Ингресс — само нутро Хтонического Двора, здесь было больше движения и жизни, чем в любом другом уголке Иштеребинта. Все стены покрывала белая эмаль — и блеск её гнал прочь всякую тень, доносил сияние в каждый угол. Выкрашенные в черный цвет Клети висели на нимилевых цепях, некоторые из них соединялись с причалами чугунными трапами, другие же, размером с речную баржу, поднимались и опускались… Подъёмщики вели свою несмолкающую песнь, стоя каждый на корме своего судна. Небо, такое далекое, казалось булавочной головкой в головокружительной вышине, мерцая над Ингрессом как второй Гвоздь Небес, и будучи словно бы отражением Священной Бездны там — в поднебесье. Повсюду движение. Толпы заполняют Причальный Ярус. Зеваки попивают ликеры, стоя на своих балконах. Вереницы эмвама снуют туда и сюда по транспортным коридорам, загружают и разгружают висящие корабли. Треск кнутов, беспечный хохот. Шмелиное жужжание инъйорийских лютен…
Женщины и дети… смеются.
Клак… Клак… Клак…
Овдовевшие отцы кричат.
Но как? Взгляд Уверовавшего короля метался вдоль и поперек опустошенной Главной Террасе, по стенам её, прежде гладким и увешанным гирляндами, но теперь изрытым неуместными изображениями. И это Иштеребинт! Прижимая Сорвила рукой к левому боку, Ойнарал влек его между мечущихся, изъеденных грибком теней. Как может быть явью подобный кошмар? Он покрутил головой, заметив в ровном свете Холола толпу ещё более ожесточенную, похожую на ощипанных птиц устроившихся на мусорных кучах, усеивавших грязное болото, в которое превратился причал. Главная Терраса над их головами ещё комкала отдававшийся жуткими отголосками Плач, жаркими пальцами втискивая его в уши юного короля.
Клак… Клак… Клак…
Что же сделал с ним Ниль’гиккас?
Внимание его привлекла преследовавшая их тень. Обернувшись, Сорвил заметил пригнувшуюся фигуру… увидел его…
Му’миорна.
Словно бы нехотя тащившегося не более, чем в шаге от них. Обнаженного. Изможденного. Юный король и понятия не имел о том, каким образом упыри различают друг друга, и тем не менее, это лицо, было более знакомо ему — более привычно — чем собственное. Нежные прежде губы, ныне обезображенные язвами. Высокое прежде чело, ныне покрытое коростой грязи. Но вечно полнящиеся страданием глаза остались прежними, как и слезы, серебрящие его щеки. Му’мийорн! Разрушенный, погасший до самых последних угольков, превратившийся в нечто едва ли большее, нежели измученная струйка дыма. Му’мийорн, шатаясь, приближался к нему и в напряженном мрачном взгляде его читалось… узнавание.
И ужас заставил Уверовавшего короля издать звук, неслышимый в переполненном воплями воздухе, в месте, где крик одолевал крик, в месте, где еще можно было бы услышать могильную тишину Бездны. Нечто резануло его изнутри, рвануло прочь какую-то внутреннюю кожуру…
Ибо когда-то он любил этого несчастного, ночь за ночью возлежал в его горячих объятьях. Он дразнил его. Он играл с ним. Он кричал в нем, когда крик покрывал мурашками его кожу. Из ревности он проклинал его, бил его за измены, рыдал, уткнувшись в его колени, вымаливая прощение. И остановившийся на самом пороге мужской зрелости, многострадальный сын Харвила познал любовь, растянувшуюся на череду бурных веков, эпохальные циклы увлечения и охлаждения, возмущения и экстаза…
— Му’мийорн! — выкрикнул он, покоряясь тщете.
Отвращение, память о том, что он был женщиной у мужчины. Омерзение. Надлом. И ужас.
Ужас и новый ужас.
Клак… Клак… Клак…
Му’мийорн пошатнулся и залился слезами, сосулька слюны повисла на его губах. Он не мог поверить, понял Сорвил. Он не мог поверить!
— Это же я! — Выкрикнул юноша, изгибаясь в безжалостной хватке Ойнарала, и пытаясь потянуть нелюдя за кольчужный рукав. Но в этот самый миг Му’мийорн споткнулся, пригнулся к непристойной грязи своих чресел, расстелился ковром под ногами напиравших сзади фигур, исчез под ними…
Взвыв, Сорвил вырвался из хватки Последнего Сына, и повис на его спине, беспомощный перед горестными фигурами преследователей. Жующие рты. Бледная, почерневшая от грязи кожа. Глаза, в которых застыли самые разные истории вырождения, ненависти и печали — и нечеловеческое стремление отомстить! Ойнарал не оставил без внимания его бедственное положение. Холол взметнулся над головой Уверовавшего короля, серебряный прут, заканчивающийся ослепительным остриём. И все умертвия сразу же отшатнулись, ограждая себя руками, зажмуривая глаза, пытаясь защититься от колючего белого света. Сборище живых мертвецов.
Му’мийорн!
Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз как краб по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он повалился на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.
Они дошли до края Причального Яруса.
Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может так ему просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной Террасы, её колоссальные балки, казавшиеся сводом небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального Яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях Винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.
Клак… Клак… Клак…
Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей Террасы, рваной ране, расколовшей одну из костей Мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишориолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий…
Жутким Удушенным… Инхороям…
Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. И всегдашней его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной степени и безрассудным и славным, превращаясь в властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только во мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.
Ярость его была обращена на них — на Подлых! Они сами навлекли её на себя. Это они украли всё то, что было у него отнято!
Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе Уверовавшего короля, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.
Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края Террасы, поводя мечом из стороны в сторону… нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом из угрюмых лиц лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, и устрашенные и ослепленные. Некоторые из них уже лежали — окровавленные или бездыханные — возле топающих ног.
Смятение превратило ярость в глину в душе юноши, ибо любые остатки славы выглядели здесь извращением. Облаченный в кольчугу сику казался посреди жуткой толпы выходцем из легенды, блистающим осколком прошлого, отражающим натиск звероподобного и безрадостного будущего — доказательством исполнения предреченной судьбы.
Клак… Клак… Клак…
Глянув вверх, юноша заметил, что на Главной Террасе вдруг появился второй свет, нисходящий свыше, и более яркий, чем сверкание священного меча. Он заметил ещё и широкую Клеть, черную как и в минувшие дни, свет расположенного над ней глазка достигал края Ингресса. Он шагнул, чтобы обратить на неё внимание Ойнарала, но опять заметил Му’мийорна, выбравшегося из какого-то жалкого сборища и прыгнувшего вперед для того лишь, чтобы заработать царапину на щеке, нанесенную волшебным мечом сику.
Свет потускнел, и во вдруг наступившем сумраке Сорвил заметил, что голова его возлюбленного светится словно колба, наполненная фиолетовыми и сиреневыми лучами. Му’мийорн отшатнулся, отступив перед ослепительным сиянием Холола, рухнул бледной кучкой на замусоренный камень…
Сын Харвила пошатнулся на краю…
И погрузился в объявший его былого любовника Плач как в свой собственный.
O, Ишориол, лишь сыны твои творили себе кумира из Лета, отвергая подступавшую к ним бесконечную зиму. Словно Ангелы шествовали они промеж вонючих и волосатых смертных людей. «Обратитесь к Детям Дня», — первыми возгласили они. — «Наставляйте Народ Лета, ибо Ночь приближается к нам. Умер Имиморул! И Луна больше не слышит наши победные гимны!
O, Иштеребинт, лишь твои сыновья верили в людей, ибо Кил-Ауджас видел в них вьючных животных, a Сиоль — родственные шранкам выродившиеся копии самих себя, нечистые и низменные. «Убьем их», кричали они, «ибо плодоносно их семя, и множатся они как блохи в шкуре Мира!»
Но твои сыновья знали, твои сыновья видели. Кто кроме людей, какой другой сосуд может вместить нектар их знаний, воспеть Песнь их обреченной расы?
— Учите их,— воззвал благословенный сику.
— Или сама память о вас канет в Небытие.
— Му’мийорн! — Возрыдала составная душа, некогда являвшаяся Сорвилом.
Клак… клак… клак…
Мрак венчал Главную Террасу, и Му’мийорн растворился в путанице теней. Холол вернулся в ножны. Жидкий свет проникал сверху. Сумрак кишел бледными тенями.
Ойнарал метнулся к нему… блистающая фигура перед жутким потопом. Подскочил, обхватил за грудь… Юноша уже видел Клеть, её выпуклую тень, обрамленную жестким светом. Они проплыли за край поверхности, и пустота повлекла их прочь и долу.
Невесомые, они устремлялись вниз.
Рука Ойнарала обхватывала его с надежностью виселичной петли, удерживала его пока они раскачивались над пустотой.
Священной Бездной.
Он задыхался, падение мешало дышать. Он попытался вскрикнуть, непонятно какого безумия ради. Ойнарал сумел каким-то образом ухватиться свободной рукой за одну из красно-желтых нимилевых цепей. Теперь они описывали головокружительный эллипс.
Обезумевшие недра выли вокруг.
Клак… Клак… Клак…
Му’мийорн …
O, Ишориол, что если бы иначе сложилась судьба твоя? Стал бы другим сам Мир, если бы Обители родичей твоих вняли тебе.
Ибо Подлые явились к людям в дебрях Эанны, принесли людям то самое наставничество о котором столь ревностно просили твои сыны. Подлые воссели на земле, кроя союзы с нелепыми человеческими пророками, под видом секретов нашептывали им обман, вплетали нить собственных злых умыслов в ткань их обычаев и верований. Подлые, а не Возвышенные, научили их записывать свои словеса, и тем начертали чуждый злой умысел на самом сердце всей людской расы.
Подлые снабдили их Апориями, оказавшимися бесполезными в шранчьих руках.
Что думали они, оставшиеся в живых сыны Сиоля, когда ничтожные людишки буйствовали в славных чертогах Дома Первородного? Что думали они, оставшиеся в живых сыны Кил-Ауджаса, вернувшиеся с полей Мир’джориля, и затворившие Врата своей Обители?
Что думали они об этом последнем великом оскорблении, об этом злодеянии, учиненном уже побежденным врагом?
Что видели они… ошибку, или еще большую несправедливость?
И тогда Страсть Наставничества заново вспыхнула среди твоих сыновей — O, Ишориол, второе их безрассудство! «Попечение мудрых дабы устранить Попечение Подлых!» Так объяснял первый сику вашему великому королю. И Кетъингира Прозорливец так лакировал свою измену, молвив Ниль’гиккасу: «Позволь мне послужить мудрости, которую заслужили мы своей участью. Ибо среди них есть души, не уступающие мудростью нашим».
О, да! Столь же глупые.
И столь же боящиеся осуждения.
Они раскачивались, скользя над Бездной, словно над пустотой самого Небытия.
Клак… Клак… Клак…
Сорвил безвольно повис, рыдая, оплакивая своего любовника и свою погибшую расу, кромка Котла врезалась ему в грудь. Внизу всё было черно. Клеть спускалась с находящихся наверху и будто бы внереальных ярусов, тенью, падающей сумрачным ореолом на освещенные глубины Главной Террасы. Она подплывала к исходящей воплями безумных эрратиков кромке Причального Яруса. Без предупреждения Ойнарал прильнул к нему всем телом, и они закачались словно маятник, человек и нелюдь.
Головокружение заставило его внутренности стиснуться в комок, выцарапав нотку сознания из грязи горя. Свет просиял из тьмы, прогнал по их телам очертания Клети, и Сорвил заметил собственную резкую тень на стенах Ингресса, раскачивавшуюся, скользящую по измазанным нечистотами образам. Глазок, пристроенный над судном, источал словно нити лучи, рождавшие слезы, которых он не мог ощутить. Он видел только потрепанные планширы, заляпанную палубу, груды свиных туш…
И фигуру в плаще с капюшоном, неподвижно застывшую под самым источником света.
Клак … Клак … Клак …
Клеть опускалась. Ойнарал напрягся ещё больше — уже из последних, казалось, сил — и они закачались на цепи всё более и более размашисто. Сорвил ощущал, как силы покидают нелюдя; и понимал, что если все прочие звуки вокруг вдруг умолкнут — он услышит тяжкие вдохи и выдохи упыря. Он приник к животу Ойнарала, понимая, что ему даже не нужно ничего делать, ибо рука сику вскоре разожмётся сама собой, оправив его в разверзшуюся внизу пропасть, как дар Священной Бездне…
И понимание этого наделило его скорее надеждой, нежели ужасом.
Отпусти меня…
Грудь его выскользнула из хватки Ойнарала.
Прими меня в свои объятья, Матерь.
Однако сику умудрился поймать его за левую руку. Обмякнув он описал в пространстве дугу, подвешенный на цепи.
Путь слишком тяжел.
И он ощутил, скорее нежели услышал вскрик нелюдя над своей головой.
Твой сын слишком слаб.
И он буквально видел то, что должно было вот-вот произойти, ощущал себя кубарем летящим в черную пустоту, бьющимся о стены, словно кукла, брошенная в колодец. Он даже почувствовал последний удар… освобождение…
Птица вдруг вылетела из черноты, ударяя огромными белыми крыльями, желтый клинок её клюва метил в небо. Глазок осветил её чистым светом, аист, чудесное видение жизни…
Сорвил вцепился в запястье Ойнарала —повинуясь скорее примитивному рефлексу, нежели осознанно. Он раскачивался из стороны в сторону и отчаянно брыкался в пустоте. Главная Терраса отозвалась гулкими воплями.
Железная хватка нелюдя ослабела. Сорвил свалился, и едва ли не влетев в глазок, словно в солнце, миновал его на расстоянии протянутой руки, а затем рухнул на груду туш, и скатившись с неё на мокрые доски помоста, огляделся по сторонам диким взглядом.
Клак … Клак … Клак …
Здесь каждая поверхность, казалось, была озарена светом глазка. Ойнарал лежал, опрокинувшись на спину на куче забитых животных, раскинув дрожащие руки и ноги и пытаясь отдышаться, широко раскрыв рот. Две его нимилевые кольчуги казались водой, играющей под утренним солнцем. Веки его трепетали.
Иммириккас задумался: не стоит ли убить его за всё, что он сделал с ним.
Смертный, ты носишь на голове собственную тюрьму…
Однако Сорвил обнаружил, что взгляд его притягивает к себе другая фигура, облаченная в плащ, отливавший самой черной ночью — ибо открытая часть капюшона теперь была обращена к ним. Перевозчик посмотрел на них, пожевал губами, словно вспоминая слова — песни.
Клак … Клак … Клак …
Иссохшая рука откинула назад капюшон, и сын Харвила изумился. Глазок осветил белый безволосый скальп, и глаза, взиравшие из-под столь же безволосых надбровий… Перевозчик не был человеком — и буквально источал это. И всё же, он был древен годами, щеки его бороздили морщины, мешки под глазами набухали наподобие грудей. Суровое и жесткое лицо его свидетельствовало о смертности.
Он взирал на них, словно пытаясь отыскать родню среди тех, кто ему ненавистен.
Клак … Клак … Клак …
И Клеть пошла вниз.
Перевозчик, чья дубленая кожа поблёскивала на свету, смотрел на них, не отводя глаз — и непрерывно пел. Плач незаметно для слуха затихал вдалеке, становился всё менее и менее отличимым от бесконечного грохота падающей воды, всё более и более призрачным, жутким фоном для ворчливой песни Перевозчика:
O, Сиоль! Затмилась гавань чрева твоего,
И лев восстал, и чада твои укрылись.
Низшел дракон, и чада твои разбежались.
O, Сиоль! Oпустела Обитель Первородная!
И мы сидели там на корточках,
Омывали свои руки в черной воде,
Клятвы ненависти к ним приносили.
Мы презрели собственные молитвы,
И ту пустоту, что пожрала их.
Древняя полузабытая песня пилила слух и сердце скорее присущим ей отпечатком меланхолии, нежели грустным раздумьем, но тем не менее увлекала такой же страстью.
Клак … Клак … Клак …
Всё, находившееся внутри Клети, слепило, заставляло жмуриться при каждом взгляде. Все предметы окружал ореол, будь то трухлявое дерево, железные скрепы или свиные туши. Ужас же скорее рождал сам Перевозчик, эти резкие чернильные тени, так подчеркивавшие его старость. И потому Сорвил и Ойнарал вдруг обнаружили, что взгляды их обращены наружу, к стенам Ингресса, где расстояние и резные изображения скрадывали пронзительный свет. Стены ползли вверх мимо них, глубокие, по крайней мере в предплечье, рельефы фриз за фризом неторопливо уплывали в небытие над их головами, на недолгий срок появившись перед этим снизу из того же небытия. Они молчали и долгое время после того, как утихшие в вышине отголоски Плача позволили им говорить. Оба смотрели наружу со своего места на корме Клети, не веря тому, что только что произошло. Сорвил бессильно откинулся на помост, прислушиваясь к постукиванию механизмов, скрипению досок и сочленений, ограждавших отвратительный груз.
Клеть спускалась по толстой нимилевой цепи. Два огромных железных колеса вращались в её середине, выпуская цепь вверх и втягивая её снизу. Шестерни были соединены с колесами, заставлявшими крепкий молот ударять в железную наковальню, выбивая ритм, пронизывавший доносящийся сверху Плач. Звук этот трудно было описать, резким тоном он пронзал уши, однако каким-то образом оставлял при этом привкус железа на языке. При всей окутывавшей спуск жути, звук этот тревожил и повергал в подлинный ужас, привлекая, казалось, к себе всё возможное внимание в таком месте, где надеяться выжить могло лишь существо беззвучное, словно тень.
Клак … Клак … Клак …
Железные стержни отходили вверх от носа и кормы, сходясь к чернокованному вороту, направлявшему цепь к двум малым колесикам, находящимся сверху и каким-то образом стабилизировавшим движение. К нему же был прикреплен и глазок, но свет его был слишком ярок, не позволяя различить детали.
Стоявший прямо под глазком крепкий, хотя и морщинистый нелюдь взирал на них и пел:
O, Сиоль! Какую любовь сохранила ты?
Какую ярость выпустила из себя? Что разрушила?
Зная землю, мы строим планы в костях её,
Готовясь к схватке с бесконечным,
Всепожирающим Небом!
— Перевозчик… — Наконец обратился к Ойнаралу Сорвил. Он не имел ни малейшего желания говорить о том, что с ним происходило, однако и не хотел оставаться наедине с мыслями, ему не принадлежащими. — Я не помню его.
— Амиолас его знает, — ответил сику, не поворачиваясь. На щеке его появилось лиловое пятно, засохшая капелька крови , похожая на цветочный лепесток. Юноша постарался отодвинуть на второй план мысли о Му’мийорне, забыть горе, ему не принадлежащее. — Мы всегда были долгожителями, —продолжил сику, — и он был стар еще до возвращения Нин’джанджина, ему дивились еще до того, как Подлые впервые искушали его племянника — Тирана Сиоля. Прививка не помогла никому из старцев, кроме него…
— Моримхира… — прозвучавшее в душе Сорвила имя заставило его вздрогнуть. Легендарный Создатель Сирот — прославленный как никто иной средь Высоких. Моримхира, гневливый дядя Куйара Кинмои, пресекший течение несчетных жизней, в те расточительные дни, которые предшествовали появлению Ковчега, когда Обители ещё сражались между собой.
— Да, — молвил Ойнарал. — Древнейший Воитель.
Такой ветхий.
—Но как случилось, что он стал выглядеть подобным образом?
Так человечно.
— Прививка сработала, но не в полную силу. Поэтому никакая хворь не может одолеть его, он бессмертен…
— Но не вечно юн.
Сику уставился вниз, во тьму.
— Ну да.
— Но как сумел он… — голос юноши пресекся. Память его представлялась распавшейся книгой, нет, даже хуже — двумя такими книгами. И он располагал только сваленными в кучу отрывками, фактами и эпизодами. И это, казалось, ещё более запутывало его, словно бы на каждую уцелевшую страницу приходило по странице вырванной.
— Ты хочешь спросить, как ему удалось избежать Скорби? — Догадался Ойнарал, поводя могучими плечами. — Этого не знает никто. Некоторые считают, что он переболел ей первым, что поступки его были настолько неистовыми, а жизнь такой долгой, что он уже был эрратиком ко времени окончания Второй Стражи, и что это… природное расстройство… избавило его от тех последствий, которыми страдают все остальные. Он не разговаривает, однако понимает многое из того, что ему говорят. Он не горюет и не плачет — во всяком случае, извне этого не видно.
— И теперь он заботится о них? Об остальных? Кормит их?
Безволосая голова качнулась под неподвижным светом белого глазка, висящего над нею.
— Нет. Эмвама ухаживают за Хтоником. Перевозчик служит тем, кто скитается в Священной Бездне.
Клак … Клак … Клак …
— Подобно твоему отцу Ойрунасу.
Ойнарал на несколько сердцебиений запоздал с ответом.
— Моримхира совершает Погружение каждый день, каждый день… — повторил он. — То, что прежде, до Хтоника, было священным паломничеством, ныне отвергнуто. Некоторые утверждают, что он таким способом кается перед теми, кого убил до пришествия Подлых.
— О чём ты говоришь?
Сику повернулся к нему — обращаясь к призрачному образу Иммириккаса, Сорвил теперь знал это.
К его нынешнему лицу.
— Его окружает дикий лабиринт, — проговорил Последний Сын обращая взор в черноту — словно бы невзначай, в действительности же питая отвращение к его облику. — И он придерживается единственной тропы, которая принимает его поступь.
Клеть опускалась под перестук молотков и скрипящий ржавым железом голос Перевозчика.
Под солнечным ликом выкопал Имиморул глубокую шахту,
И ввел в неё детей своих.
В недрах земли воздвиг он песню и свет,
И дети его не страшились больше голодного Неба.
Здесь! Здесь Имиморул поверг ниц лик горы,
Велел нам возвести палаты Чертога Первородного— здесь!
Здесь дом, над которым не властна буря,
Дом, преломляющий сверкающий луч зари.
Так пел Древнейший Воитель. И Сорвил узнал, что недра земли представляют собой лабиринт, они полны пещер и пустот. Было страшновато узнать, что основание всех оснований содержит в себе пустоты. Вокруг нас земля, осознал он не веря себе самому — земля! — и они проходили сквозь неё, погружаясь в черную утробу. Он немедленно заметил изменение в характере рельефов, когда, наконец, обратил на них свое внимание, понимая при этом, что происходили эти изменения постепенно — от фигуры к фигуре. В какое-то мгновение, быть может ещё когда сверху доносились отголоски Плача, каменное население стен начало замечать их. Одно за другим поворачивались небольшие, с кулак лица, фигуры ростом в локоть начали выстраиваться на краю выжидающей пустоты. К тому времени, когда Сорвил обратил внимание на перемену, небольшие скульптурки скопились на переднем плане панелей, и стояли, выжидая и глядя на них, поворачивая лицо за лицом.
Клак … Клак … Клак …
Разделенная между Сорвилом и Иммириккасом душа замерла в ужасе.
— Никому неведомо как или почему пожиратели камня изобразили их подобным образом, — проговорил Ойнарал со своего края, быть может, ощущая его смятение, а быть может и не замечая его. — Сами пожиратели говорили, что сделали так, дабы почтить Погружение, как путь к самопознанию и постижению грехов. Чтобы понять внешнее, говорили они, надо отвергнуть внутреннее.
Сорвил поежился, такое воздействие произвели на него эти тысячи неподвижных ликов.
— И ты не доверяешь им?
— Их выражения… — произнес сику голосом столь же заискивающим, как и его взгляд. — В них слишком много ненависти.
Однако молодой человек не замечал ненависти даже на одном из лиц. Они просто следили, образуя кольцо за кольцом внимательных миниатюрных ликов, с которых смотрели глаза столь безразличные, что их можно было бы счесть мертвыми, и столь многочисленные, что сливались в одно. Плач ещё пронзал собой воздух, образуя стоячее болото стенаний и воплей, шум, снабженный крючками, способными как репьи цепляться к душам. И от противоречия у него по коже побежали мурашки — от зрелища суда произведенного, и звука суда принятого…
И он понял, что Погружение всегда страшило Иммириккаса, испытывавшего подлинное отвращение к размышлению. Достаточно одного действия!
Но если он станет судить Иммириккаса, это значит, что Иммириккас станет судить его. И всё, чем он был в предшествующие несчастные месяцы, нахлынуло вселяющим стыд потоком — образы, сменявшие друг друга как пена. Он был скулящим, когда следовало бы пролить кровь. Оплакивающим то, за что следовало отомстить. Вопросы стайкой воробьев ссорились в груди, заводя его. Сорвил постарался уклониться от древнего и воспламененного взгляда, недвижимого ока ишроя, склоняясь при этом перед тысячами взглядов, кольцо за кольцом окружавшим их на стенках Ингресса…
Клак … Клак … Клак …
Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины, не менее неотвратимые. Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и подобно столь многим свойственным человеку предметам, она могла править лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость являются легким примером бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив себя с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил, что является всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык — нелюдей.
Львы бежали, и упокоились в довольстве,
И они возложили ярмо на стенающих эмвама,
Переложивших это ярмо на зверей блеющих и мычащих,
И явилось изобилие сынам Сиоля.
Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким инъйор ишрои видели людей в древние времена — нетвердых ногами тварей, сразу и изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.
И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей Горе.
Черные стены Умбиликуса подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может ни одна живая душа в Империи, кроме неё самой и её старших братьев не знала этого.
— А если я не сумею? Что тогда, отец?
Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал её насквозь, двумя тросами протянувшимися сквозь пустоту, которой была её душа.
— Потрать свой последний вздох, молясь.
Она сделалась подлинной, преклонив перед ним колена, как делала еще маленькой девочкой. Всегда.
— За себя?
— За всё.
Клак … Клак … Клак …
Плач постепенно растворился в грохоте низвергающихся вод. Они всё тонули, пузырек света в вязкой тьме. Сорвил изменил позу, и сел на палубе напротив груды туш, головой — или точнее Котлом — отгородившись от света. Если Ойнарал и удивлялся его молчанию, то не подавал вида. Нелюдь как и прежде стоял на корме, опершись об ограду, бледная тень окутанная искрящимся облаком кольчуг. Быть может, и его посетило обманчивое и нежеланное прозрение. Быть может, и он ощутил, насколько грязны воды его ума.
Юноша откинулся на спину, не веря себе самому. Образ Сервы проплыл перед оком его души, и кровь в его жилах заледенела.
Перевозчик завел новый напев, песнь также знакомую Амиоласу, эпическое повествование о любви на краю погибели. Сорвил повернулся к нему, вырисовывавшемуся силуэтом на фоне сияющего глазка. Существом, сотканным из дыма, растворяющегося в лучах солнца.
И она раздела и вновь облачила его,
Но не покормила его,
И вместе с её братом,
Они — беглецы под голодными очами Небес
Направились в дебри Тай,
В которых исчезают без следа реки,
В жестокой тени Дома Первородного.
Слушая, Сорвил придремал, забыв о теле, одновременно прочесанном граблями и погребенном в глине. Наблюдая за Перевозчиком, он вдруг заметил, как закопошились у ног того тени… Он даже сперва решил, что видит кошку, ибо дома, на речных баржах, замечал этих животных без счёта. Но тут первая из фигур шагнула из тени Перевозчика в жуткую реальность.
Клак … Клак … Клак …
Там, не далее чем на расстоянии его удвоенного роста, на палубе стояла живая каменная статуя высотой не больше локтя…
Она изображала одного из несчетных, вырезанных на стенах ишроев, одетых как Ойнарал в изумительно тонко проработанный наряд, за исключением мест, случайно поврежденных в неведомой древности. Щербатое личико внимательно изучало его.
Сорвил не мог вскрикнуть, не мог шевельнуться, он так и не понял, что ему отказало, конечности или воля.
К первой присоединилась вторая каменная куколка, на сей раз нагая и лишенная верхней трети головы.
За ней последовала третья. За ней другие, выстроившиеся на груде свиных туш перед ним, миниатюрная каменная нежить взирала на него мертвыми незрячими глазами. Следом уже приближалось целое воинство, выбивая маршевый ритм каменными ногами, ступавшими по деревянной палубе.
Над головой беззвучно пылал ослепительно белый глазок, рассыпавший гирлянду крохотных теней от топающих ног.
Клак … Клак … Клак …
Он не мог вскрикнуть, не мог предупредить…
Но кто-то схватил его за плечи… кто-то, выкрикивавший имя его отца! Сику — Ойнарал …
— Просыпайся! Вставай на ноги, живо, сын Харвила!
Сорвил, шатаясь, поднялся, разыскивая взглядом ожившие каменные фигуры. В смятении он поглядел на Последнего Сына, но увидел вдруг бледную и нагую фигуру, дрыгавшую руками и ногами на пути в бездну чуть ниже помоста. Он в удивлении повернулся к сику, чтобы подтвердить, что глаза его не ошиблись. Но Ойнарал уже смотрел вверх, прикрывая рукою глаза. Сорвил последовал его примеру, так как свет глазка слепил. Вверху материализовалась еще одна бледная фигура, за какое-то биение сердца исчезнувшая внизу из вида — пролетевшая настолько близко к нему, что юноша вздрогнул. Казалось, он успел соприкоснуться взглядом с несчастным, успел заметить на его лице печать пробуждения…
Он остался стоять, внимая беспорядку в собственной душе.
Клак … Клак … Клак …
— Что случилось? — Скорее булькнул, чем спросил он.
— Я не зн…
Новая белая вспышка над головой. Сорвил заметил силуэт, скользнувший у дальнего от него края Клети, ударившийся в борт лицом, перевернувшийся и отлетевший в сторону. Всё сооружение зашаталось и закачалось на цепи. Ойнарал припал на одно колено. Сорвил попытался вцепиться руками в свиные туши, ухватился повыше раздвоенного копыта за одну из ножек, оказавшуюся жесткой как деревяшка. Перевозчик, напротив, лишь качнулся в обратную сторону, как сделал бы мореход древних времен, и продолжил свою песню.
И услышал он, как рекла она своему брату,
— Возляг со мной, вспаши мою увядшую ниву,
Да процветет её пустошь, милый Кет’мойоль
Не потерпит наша Линия поругания,
Не примет чуждой земли иль семени.
Да направим мы наших детей, словно копья!
Сорвил и Ойнарал стояли рядом в кормовой части Клети и смотрели вверх, прикрывая глаза от света глазка. Наконец, последний ряд рельефов, полностью образованных внимательно всматривающимися ликами, поставленными на безволосые и столь же пристально смотрящие головы, исчез наверху во мраке. Далее царил грубый камень, хаотичные выступы и впадины. Снизу из неизвестности появился железный трап, какие-то прикрепленные к стене строительные леса, столбы, а за ними ниша…
Новая обнаженная фигура промелькнула мимо передней части Клети.
Клак … Клак … Клак …
Ойнарал вскрикнул. Посмотрев вверх Сорвил заметил, по меньшей мере, семь силуэтов валившихся из тьмы в пронзительный свет, они размахивали конечностями, кувыркались в полете, в недоверчивых глазах отражался яркий свет. Ближайший из них рухнул на помост Клети как раз за сику. Помост дернуло вверх, Сорвила бросило на свиные туши. Второй, камнем пролетел мимо, затем третий нелюдь повалился на одну из железных скреп, находившихся за спиной Перевозчика, и торс его разлетелся лиловыми брызгами. Еще один рухнул на груду свиных туш прямо перед Сорвилом, которого откинуло в обратную сторону. Клеть закачалась и заколыхалась, выписывая рваную дугу. Остальные без последствий пролетели мимо. Сорвил припал к помосту Клети, ощущая дурноту. Похоже было, что их лакированное суденышко в любой момент может сорваться с цепи, и провалиться в черноту.
Однако, Ойнарал стоял рядом и держал его за плечо, дожидаясь, когда успокоится движение Клети, превратившееся в колебания маятника, затихавшие за счет натяжения цепи. Сорвил с ужасом и отвращением взирал на бесформенную кучу, в которую превратился несчастный, упавший на мертвых свиней. Ладонь этого нелюдя каким-то невероятным образом отлетела к его ногам, пальцы на ней были сложены, словно бы для письма.
Все это время Перевозчик держался за находившуюся рядом с ним цепь, раскачиваясь вместе с ней так, что казалось, будто он остается на месте, а палуба ходит ходуном под его ногами. Но всей хаотичности движения его судна, он ни разу не нарушил мелодию своей песни…
И тогда бежали они в жестокий Чертог,
В крепость, стены которой не подвластны временам года…
— Что происходит? — Воскликнул Сорвил. — Они прыгают сами?
— Нет, — возразил Ойнарал, снова внимательно вглядывавшийся в пустоту над ними. — Это не самоубийцы.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что они — нелюди.
— То есть? Ты хочешь сказать, что нелюди способны отказаться от своего до