Въ свётломъ домё выше звёздъ

Кто съ Тобою населяетъ

Верхъ священныхъ горнихъ мёстъ?

Тотъ, кто ходитъ непорочно,

Правду навсегда творитъ

И нелестнымъ сердцемъ точно,

Какъ языкомъ говоритъ.

Кто устами льстить не знаетъ,

Ближнимъ не наноситъ бёдъ,

Хитрыхъ сётей не сплетаетъ,

Чтобы въ нихъ увязъ сосёдъ.

Презираетъ всёхъ лукавыхъ,

Хвалитъ Вышняго рабовъ

И предъ Нимъ душою правыхъ

Держится присяжныхъ словъ.

Въ лихву дать сребра стыдится,

Мзды съ невинныхъ не беретъ;

Кто на свётё жить такъ тщится,

Тотъ вовёки не падетъ.

Въ этой обстановкё протекала жизнь его нёсколько лётъ, такъ что въ 1812 году, во время нашеств\я непр\ятеля на Росс\ю, Иванъ Яковлевичъ оставался въ Смоленскё; мног\е видали его, какъ юродиваго, близъ лагеря непр\ятельскихъ арм\й, гдё враги наносили ему неоднократно оскорблен\я, а по оставлен\и непр\ятелемъ Росс\и Иванъ Яковлевичъ опять сталъ продолжать ту же отшельническую жизнь и въ той же банё, допуская, впрочёмъ, по временамъ къ себё желающихъ получить отъ него совётъ и наставлен\е въ обычныхъ житейскихъ невзгодахъ и предпр\ят\яхъ. Этимъ обстоятельствомъ возполь­зовался и изконный врагъ рода человёческаго, который, конечно, не могъ быть равнодушнымъ зрителемъ аскетической жизни Ивана Яковлевича и замыслилъ нанести ему зло слёдующимъ образомъ. Въ началё 1817 года одному вельможё, человёку далеко уже не молодому, но при богатствё, съ пеленокъ избалованному удачами въ жизни, приглянулась проёздомъ чрезъ Смоленскъ красавица, дочь одной бёдной вдовы чиновника. Разузнавъ, кто она такая, и убёдившись въ неподкупности быть его содержанкой, онъ рёшился для достижен\я цёли употребить обманъ. Выдавъ себя за холостого человёка, сталъ офиц\ально просить ея руки, но съ тёмъ однако, что бракъ долженъ быть совершенъ по пр\ёздё ихъ въ Петербургъ.

Бёдная мать невёсты при такомъ лестномъ предложен\и богача-вельможи просто голову потеряла, не зная, на что рёшиться: съ одной стороны - въ перспективё рисуетъ ея воображен\е счастье дочери и при этомъ, конечно, обезпечен\е въ матер\альномъ положен\и и ее самой; а съ другой стороны - боязнь, нерёшительность и сомнен\е: какъ отпустить дочь съ незнакомымъ ей вполнё человёкомъ, хотя и вельможей по обстановкъ и увёрен\ю начальствующихъ лицъ Смоленска, и отпустить притомъ одну и въ такую невёдомую ей даль? Действительно было надъ чёмъ призадуматься, тёмъ болёе что и посовётоваться-то въ такомъ важномъ дёлё ей положительно было не съ кёмъ; обычные же кумушки и сосёдки, тё только ахали, даже и не безъ зависти выпадающему на долю ея счаст\ю. Наконецъ нашелся одинъ добрый человёкъ, который, хотя самъ собственно ничего не могъ ей сказать въ пользу, но посовётовалъ ей сходить къ Ивану Яковлевичу и объяснить ему откровенно свое затрудни­тельное положен\е. Такъ она и сдёлала. Выслушавши ее, Иванъ Яковлевичъ приказалъ ей дочь свою ни въ какомъ случаё не отпускать съ вельможей, ибо у него жена и трое дётей, а при живой женё никакого законнаго брака быть не можетъ. Услыхавши такую поразительную вёсть, бёдная вдова-мать почла уже за безчест\е принимать къ себё въ качествё жениха дочери вельможнаго обманщика и поэтому отъ просимой руки дочери наотрёзъ ему отказала. Оскорбленное самолюб\е вельможи и разоблаченный обманъ не имёли границъ злобё его, и вотъ онъ, добившись истины о томъ, кто виновникъ разоблачен\я придуманнаго имъ обмана, всю месть свою сосредоточиваетъ на Иванё Яковлевичё и посредствомъ связей своихъ достигаетъ того, что Ивана Яковлевича, какъ бы вторгающегося въ м\рные семейные дёла и разстраивающего ихъ основы своими безумными совётами, долёе оставлять на свободё признаютъ вреднымъ для общества. А какъ въ то время въ Смоленскё домъ умалишенныхъ былъ непр\ятелемъ разрушенъ, то, по предварительномъ сношен\и съ московскими властями, рёшено было препроводить его въ Москву. А чтобы не возбудить тёмъ неудовольств\я въ жителяхъ Смоленска, большинство которыхъ душевно было разпо­ложено къ Ивану Яковлевичу, находя въ немъ всегда добраго совётника въ своихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, то Ивана Яковлевича, связаннаго по рукамъ и ногамъ, въ простой телегё, покрытаго рогожами, вывезли изъ города тайно, такъ что жители, встречаясь съ ёдущею телегою, и не подозрёвали, что въ ней лежитъ живое существо.

По доставлен\и въ Москву онъ 17 октября 1817 года сданъ былъ, какъ человёкъ буйнаго будто бы характера и опасный для общества, въ Преображенскую больницу умалишенныхъ, гдё и водворенъ былъ, со всёми предосторожностями, въ одиночномъ подвальномъ помёщен\и женскаго отдёлен\я прикованнымъ къ стёнё въ углу подвала; брошенъ ему былъ для спанья клокъ соломы, прислугою была назначена грубая, воплощенное зло, женщина, приносившая ему, и то не каждый день, а когда ей вздумается, ломоть хлёба и кружку воды для пропитан\я. Въ этомъ положен\и и помёщен\и онъ содержался три года[1].

Впослёдств\и нерёдко самъ Иванъ Яковлевичъ при всёхъ посётителяхъ передавалъ этотъ переёздъ его изъ Смоленска въ Москву и содержан\е въ подвалё слёдующими словами:

"Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться въ Москву, то ему предоставили и лошадь, но только о трехъ ногахъ, четвертая была сломана. Конечно, по причинё лишен\я силъ несчастное животное выдерживало всеобщее осужден\е, питаясь болёе прохладою собственныхъ слезъ, нежели травкою. При такомъ изнуренномъ ея положен\и мы обязаны были своей благодарностью благотворному зефиру, по Божьему попущен\ю принявшему въ насъ участ\е. Ослабёвшая лошадь едва могла передвигать три ноги, а четвертую поднималъ зефиръ, и, продолжая такъ путь, достигли мы Москвы, а октября 17 взошли и въ больницу. Это начало скорбямъ. Возчикъ мой передалъ обо мнё обвинительный актъ, и въ тотъ же день, по приказу строжайшего повелён\я, Ивана Яковлевича опустили въ подвалъ, находящ\йся въ женскомъ отдёлен\и. Въ сообразность съ помёщен\емъ дали ему и прислугу, которая, по сердобол\ю своему, соломы сырой пукъ бросила, говоря: чего же тебё еще? Дорогой и этого не видалъ; да вотъ еще корми его всяк\й день, подавай воды съ хлёбомъ, а въ банё жилъ, что ёлъ? Погоди, я сумёю откормить тебя; у меня забудешь прорицать!"

Здёсь я позволю себё прервать нить моего разсказа и коснуться судьбы той невёсты вельможи, чрезъ котораго такъ жестоко пришлось страдать Ивану Яковлевичу. Она, ском­прометированная передъ жителями Смоленска поступкомъ вельможи, замужъ идти ни за кого не пожелала, а поступила, въ монастырь, гдё впослёдств\и была игумен\ей и до самой смерти поддерживала переписку съ Иваномъ Яковлевичемъ.

Въ концё трехлётняго заточен\я Промыслъ Бож\й указалъ Ивана Яковлевича многимъ, истинно искавшимъ пользы духовной. Случай этотъ произошелъ слёдующимъ образомъ.

Въ Преображенской больницё, гдё содержался Иванъ Яковлевичъ, жилъ съ давнихъ лётъ одинъ блаженный, звали его Александръ Павловичъ, изъ крестьянъ Костромской губерн\и. Къ этому блаженному мног\е обращались съ вопросами, ихъ интересующими, на которые постоянно получали ясные и прямые отвёты. Въ числё почитателей его чаще всёхъ ходилъ къ нему для бесёды одинъ богатый фабрикантъ-суконщикъ Лука Афанас\евичъ, молодой и холостой человёкъ, уроженецъ Калужской губерн\и. Александръ Павловичъ, въ свою очередь, былъ тоже къ нему разположенъ и принималъ его всегда съ особымъ радуш\емъ. Однажды Лука Афанас\евичъ въ день своего ангела прямо отъ обёдни отправился къ Александру Павловичу съ тёмъ благимъ христ\анскимъ намёрен\емъ, чтобы устроить для призрёваемыхъ, - какъ ежегодно въ этотъ день дёлывалось,- обёдъ, и не успёлъ онъ еще переступить порога въ помёщен\е Александра Павловича, какъ тотъ встретилъ его съ разпростертыми объят\ями, чего съ нимъ никогда прежде не бывало, и началъ его цёловать, приговаривая: "Какъ ты счастливъ! какъ ты счастливъ, радость моя! истинно благо­словенъ часъ рожден\я твоего",- и опять бросился цёловать. Такой необычайный привётъ до того удивилъ молодого фабри­канта, что онъ не зналъ, чему все это приписать: если, думаетъ, причина восторга - предполагаемое имъ угощен\е въ больницё, то подобные обёды имъ устраивались неод­нократно и никогда такихъ привётств\й не было, а Александръ Павловичъ уже замётилъ его недоумён\е и сказалъ: "Ты вотъ, другъ мой, смущаешься, а я радуюсь за тебя, радуюсь тому, что Богъ удостоилъ тебя послужить не одному мнё, а гораздо выше меня, то постарайся, ангелъ мой! постарайся съ любов\ю послужить доброму дёлателю винограда Хри­стова, за то и самъ получишь награду; ступай, отыщи его, онъ находится подъ нами, въ подвалё". Молодой человёкъ, заинтересовавшись такимъ иносказан\емъ, сейчасъ же отправился къ знакомой ему администрац\и богадёльни и, не жалёя никакихъ матер\альныхъ затратъ, былъ допущенъ въ подвальное помёщен\е больницы. Помёщен\е это имёло подоб\е темной, тёсной ямы, въ углу которой онъ увидёлъ Ивана Яковлевича въ ужасной обстановкё и положен\и.

По доброму почину фабриканта стали и мног\е быть допускаемы въ этотъ подвалъ посидёть на сырой землё возлё прикованнаго страдальца.

Въ изходё двадцатыхъ годовъ въ Преображенскую больницу назначенъ былъ старшимъ докторомъ весьма гуманный и не старый еще лётами, съ душою, полною любви къ бёдст­вующему человёчеству, г. Саблеръ. При первомъ же его посёщен\и ввёренной ему больницы онъ обошелъ всёхъ больныхъ, внимательно и сердечно относясь къ каждому; наконецъ спустился въ подвальное помёщен\е Ивана Яковлевича, и когда онъ увидалъ его лежавшимъ на промозглой, сырой соломё въ углу тёсной темной ямы и прикованнаго къ стёнё, то онъ, въ ужасё отступивши, возкликнулъ: "Боже! слабый человёкъ, и можетъ выдерживать такую пытку; за что, скажите, пожалуйста (обращаясь къ препровождавшимъ его), онъ такъ жестоко, такъ безчеловёчно содержится?" Ему показали бумаги, на основан\и которыхъ онъ принятъ. -"Да ведь онъ уже скелетъ и не въ силахъ встать безъ посторонней помощи, а вы держите его на цёпи. Стыдно! позорно!" Всё молчатъ, потому что они сами сюда и не заглядывали. - "Извольте сейчасъ же цёпь снять, вынести его наверхъ, въ чистую комнату, и пере­мёнить бёлье!" Засуетилась прислуга, и появились носилки, и Иванъ Яковлевичъ былъ водворенъ въ новомъ помёщен\и.

Съ этого времени положен\е Ивана Яковлевича совершенно измёнилось до неузнаваемости. Ему назначили просторную свётлую комнату, докторъ особенное отъ прочихъ больныхъ обратилъ на него вниман\е, стараясь всёми мёрами привести физическ\е его силы въ нормальное состоян\е, весьма часто навёщалъ его, подавая тёмъ примёръ внима­тельности къ нему и прочимъ служащимъ въ больницё; при этомъ дозволилъ свободный входъ къ нему постороннимъ во всякое время, а впослёдств\и, когда посётителей умножилось до 60 человёкъ ежедневно, тогда администрац\ей больницы поставлена была кружка и каждый приходящ\й къ Ивану Яковлевичу обязанъ былъ предварительно опускать въ эту кружку двадцать копёекъ. Деньги эти употреблялись на улучшен\е содержан\я безумныхъ, такъ что съ этого времени пища для больныхъ подавалась свежая и здоровая, бёлье чистое и, кромё того, для умалишенныхъ введены были разнообразные и полезные занят\я и развлечен\я, не изключая даже билл\арда и роялей; запущенный въ прежнее время садъ при больницё также былъ разчищенъ и приведенъ въ образцовый порядокъ, гдё въ лётнее время больные проводили большую часть дня подъ надзоромъ прислуги.

Занявши просторную и свётлую комнату, Иванъ Яковлевичъ нисколько не думалъ о своемъ покоё. Онъ и въ просторномъ помёщен\и нашелъ прежнюю свою тёсноту: въ углу, около печки, на полу, въ размёрё двухъ квадратныхъ аршинъ, онъ опредёлилъ себё пристанище и, какъ осужденный какой, не смёлъ протянуть ноги за одинъ разъ опредёленную имъ черту; остальную же часть комнаты, со всею мебелью и даже кроватью, онъ оставилъ для приходящихъ, а себё собственно ни въ чемъ не давалъ покоя и ничему не потворствовалъ: ни тёлу, ни вкусу, ни обонян\ю; съ перваго дня входа въ это помёщен\е и въ продолжен\е сорока лётъ онъ никогда не садился, а или лежалъ на полу, когда крайнё утомлялся, или постоянно все дёлалъ, стоя на ногахъ, даже когда писалъ что-нибудь или ёлъ, и только впослёдств\и, въ глубокой старости; больше лежалъ, какимъ засталъ уже его я.

Чтобы не давать покоя тёлу, а вмёстё съ тёмъ и быть въ движен\и, онъ постоянно занимался толчен\емъ камней, бутылокъ, костей и прочихъ предметовъ, удобоподдающихся въ рукё его булыжнику, обращая все это въ мельчайш\й поро­шокъ, и, перемёшавъ съ пескомъ, приказывалъ выносить и доставлять новый матер\алъ. Находивш\йся при Иванё Яковлевичё служащ\й изъ отставныхъ солдатъ, котораго Иванъ Яковлевичъ не иначе звалъ, какъ Миронкой, человёкъ вполнё простой и добросердечный, но постоянно ворчавш\й, вынося и принося означенный для изтреблен\я матер\алъ, снизходя только потому, что признавалъ всё дёйств\я Ивана Яковлевича дёйств\ями безумнаго. Бывало спросишь его: "Ну что, Миронъ, какъ живется?" - "Какая, - скажетъ, - жизнь съ безумнымъ человёкомъ: ни днемъ, ни ночью покоя нётъ, какъ каторжный; днемъ, видите сами, чёмъ онъ занимается: шумъ, стукъ, голова треснуть хочетъ; потомъ эти посётители, и зачёмъ лезутъ, не понимаю; а ночью ляжетъ животомъ на полъ, да на локоткахъ противъ иконы и до самаго разсвёта невёсть что лопочетъ, уснуть-то какъ слёдуетъ не даетъ".

Въ толчен\и камней и бутылокъ принимали участ\е нёкоторые и изъ посётителей, которыхъ Иванъ Яковлевичъ приглашалъ потрудиться; такъ, напримёръ, мой отецъ очень часто изполнялъ эти работы.

Работая, Иванъ Яковлевичъ иногда напёвалъ такъ: "Хвалу Небесному Владыкё потщися, духъ мой, возпёть; я буду пёть о Немъ всечасно, пока живу, могу дышать"; но дальше продолжен\я не помню.

Чтобы не давать услажден\я вкусу своему, Иванъ Яковлевичъ употреблялъ такой способъ, изготовляя себё что-либо въ пищу (при этомъ замётить надо, онъ ложекъ не имёлъ, а ёлъ руками); напримёръ, разъ принесли казенныхъ щей и каши, а изъ посётителей въ это время кто-то принесъ ему въ подарокъ лимонъ, другой - ананасъ, а трет\й - фунтъ семги, и вотъ Иванъ Яковлевичъ первое кашу вваливаетъ во щи, въ которые выжимаетъ лимонъ; туда же опускаетъ ананасъ и часть семги и, рукою все это смёшавъ, ёстъ, приглашая съ сардонической улыбкой раздёлить съ нимъ трапезу или какую-нибудь изъ посётительницъ, разфранченную купчиху, или сластолюбца барича; но, по немощи человёческой, всё подъ разными предлогами отказывались; а другихъ угощалъ какимъ-нибудь однимъ кушаньемъ, не смёшивая, съ прочими. Смотря на таковые его дёйств\я, мног\е уходили разочарованными относительно подвижничества Ивана Яковлевича, опредёляя все видённое безум\емъ его.

Приношен\й отъ посётителей изъ какихъ-либо предметовъ, вещей и денегъ Иванъ Яковлевичъ въ свою пользу никогда не употреблялъ, развё только одинъ нюхательный табакъ, которымъ онъ посыпалъ голову и одежу свою; но затёмъ передавалъ или умалишеннымъ, или кому-либо изъ посётителей. Плодами же, какъ-то: апельсинами, лимонами, яблоками и т.п. онъ теръ стёны своей комнаты - и только, а деньгамъ не придавалъ никакого значен\я. "У насъ, - говорилъ онъ приносившему, - одежонка пошита и хоромина покрыта, находи нуждающихся и помогай имъ!" Иногда даже приказывалъ, бывало, кому-либо изъ состоятельныхъ посётителей лично при немъ помочь или бёдной вдовё, или какому-нибудь просто бёдняку, пришед­шимъ также спросить что-либо у Ивана Яковлевича. Но въ общемъ онъ такъ хитро маскировалъ свои дёйств\я передъ на­родомъ, что грёшно осуждать тёхъ, кто его принималъ за сумасшедшего; нужны были и время, и особое настроен\е души, чтобы видёть въ немъ истиннаго подвижника.

Къ нему, напримёръ, кромё ежедневной массы посёти­телей, присылалась тоже масса записочекъ съ вопросами, на которыхъ приходилось Ивану Яковлевичу писать отвёты. А когда Иванъ Яковлевичъ былъ уже слабъ отъ старости, то отвёты эти подъ его диктовку писали посёщавш\е его ежедневно отставной д\аконъ или молодой, блестяще образованный дворянинъ Павелъ Абрамовичъ Аладьинъ.

Предлагаю для наглядности нёсколько отвётовъ, писанныхъ его рукою, на присланные ему записки съ вопросами[2], изъ которыхъ читатель легко можетъ убёдиться, въ состоян\и ли подобные отвёты на вопросы писать сумасшедш\й:

-Что ожидаетъ Петра?

-Я не думала и не гадала ни о чемъ въ свётё тужить, а придетъ времечко - начнетъ грудь томить.

-Идти ли мнё въ мона­стырь?

-Черная риза не спасетъ и бёлая въ грёхъ не введетъ. Будьте мудры, яко зм\и, и кротки, яко голуби. 185Д рока mensis \юля XXII. Студентъ хладныхъ водъ Iоаннъ Яковлевъ.

-Выйду ли я замужъ?

-Эта хитрая штука въ своей силё, что въ ротъ носили.

-Скоро ли X. разбога­тёетъ?

-Не скоро, а животи здорово!

-Продастся ли деревня?

-Никогда.

-Любитъ ли А-у Н-й?

-Н-й любитъ Екатерину.

-Что мое дёло?

-Воды льются всюду, но не всё равны сосуды.

-Богато ли будетъ жить раба N?

-Богъ богатъ: надо думать, что будетъ богата chemenif

-Ёхать ли намъ этою зимой въ Петербургъ?

-Какъ вамъ угодно!

-Будутъ ли мнё рады въ Петербургё?

-Богъ лучше радуется о спасен\и бреннаго чело­вёка, нежели о 9-10 праведныхъ соспасенныхъ.

-За кого выйдетъ дёвица А. замужъ?

-За Iосифа прекраснаго.

-Что ожидаетъ рабу N?

-Миръ нетлён\я.

-Счастливъ ли будетъ мой сынъ Александръ старш\й?

-Пока счаст\е прозябаетъ, много друзей бываетъ, когда счаст\е же проходитъ, тогда ни единъ другъ не приходитъ.

-Въ пользу ли рабы N. кон­чится дёло въ Сенатё?

-Половину дёла тотъ маетъ, кто добрый началъ обретаетъ.

-Кто будетъ рабъ Николай?

-Архид\аконъ.

-Что будетъ рабу Кон­стантину?

-Жит\е, а не роскошная масляница.

Въ пятидесятыхъ годахъ, когда мой отецъ, а вмёстё съ нимъ иногда и я, стали посёщать Ивана Яковлевича, въ то время онъ былъ уже старъ, но еще бодръ, одетъ былъ во все темное - и рубашка, и халатъ были изъ темнаго кубоваго ситца, под­поясывался мочаломъ или полотенцемъ, сверхъ халата надёвалъ иногда таковой же другой халатъ съ овчиннымъ воротникомъ, шея и грудь съ висёвшимъ на ней крестомъ постоянно были разстегнуты; лежалъ онъ на полу, въ правой сторонё отъ входной двери, въ углу на стёнё висёли иконы, противъ которыхъ стоялъ пожертвованный кёмъ-то большой высеребренный подсвёчникъ съ мёстной свёчой. Въ числё иконъ находился драгоцённый образъ, на тыльной сторонё котораго вырёзана надпись о томъ, кёмъ икона эта была пожертвована по случаю изцёлен\я жертвователя отъ тяжкой болёзни Иваномъ Яковлевичемъ.

Отецъ мой, уроженецъ города Тулы, лишившись въ молодыхъ лётахъ безумно любимой имъ жены, а моей матери, стал вести жизнь крайнё невоздержную, чрезъ что имёвш\йся у него въ Тулё прекраснёйш\й домъ, только что при жизни матери выстроенный, былъ имъ проданъ за безцёнокъ, какое послё матери осталось достоян\е, прожито, и самъ онъ перешелъ на службу въ Москву; но и здёсь по временамъ не оставлялъ кутежей, продолжавшихся недёлями. Я въ то время былъ лётъ шестнадцати, а сестра моя гораздо моложе; кто-то, не помню, изъ знакомыхъ отца, человёкъ добросердечный, видя наше (дётей безъ матери, при постоянномъ отсутств\и отца) такое грустное положен\е, сталъ первоначально укорять отца за таковой образъ жизни, а затёмъ совётовалъ съёздить въ Преображенскую больницу къ Ивану Яковлевичу, увёряя его, что онъ такихъ господъ, какъ отецъ, сумёетъ образумить; но отецъ такихъ совётовъ и слышать не хотёлъ, называя и самого совётовавшего пошлымъ дуракомъ, доказывая ему, въ свою очередь, что для того, чтобы рёшиться ёхать къ сумасшедшему, надо самому быть сначала ид\отомъ. При такихъ убёжден\яхъ отца прошло немало времени; наконецъ какъ-то отецъ, закутивши, не ночевалъ дома. Мы, дёти, крайнё, конечно, безпокоились, не спавши ночь, ожидая его; но настало утро другого дня, затёмъ время обёда, а его все нётъ. Стало темнёть, и наступалъ вечеръ; мы находились въ такомъ тревожномъ настроен\и, что не знали, что подумать и что предпринять, какъ вдругъ звонокъ! Я весь бледный, зная буйный характеръ отца въ такомъ состоян\и, отпираю дверь. Дёй­ствительно онъ, но - о чудо! - совершенно трезвый и, по обыкновен\ю, въ такомъ видё всегда ласковый. Мы, разумёется, обрадовались, бросились къ нему съ разспро­сами: "Гдё былъ?" Отвётъ его яснымъ остался до сихъ поръ въ моей памяти; впрочёмъ, онъ и по совершеннолёт\и моемъ раз­сказывалъ не одинъ разъ: "Прокутивши, - такъ началъ отецъ, - далеко за полночь, ночевалъ я въ нумёрныхъ баняхъ, а утромъ, со страшною головной болью, не зная, гдё бы убить время отъ гнетущей меня тоски, я надумалъ, ради развлечен\я, поёхать въ Преображенскую больницу посмотреть, кто такой этотъ Иванъ Яковлевичъ? Пр\ёзжаю и вхожу въ коридоръ больницы. Дёйствительно, направо и налёво вездё сумасшедш\е. Одинъ подбёгаетъ ко мнё и проситъ табаку; другой рекомендуется какимъ-то выходцемъ съ того свёта, а трет\й протягиваетъ руку, какъ давнишн\й знакомый, и несетъ околесную. Оторопь меня взяла; куда, думаю, я попалъ и зачёмъ пр\ёхалъ. Но, слава Богу, сейчасъ же указали мнё дверь къ Ивану Яковлевичу, куда я и поспёшилъ войти. Народа почти полна комната, и впереди всёхъ, задомъ къ посётителямъ, стоитъ среднего роста плешивеньк\й старичокъ, третъ апельсиномъ стёну, приговаривая: "Федоръ (имя моего отца), Федоритесъ Федоритиссимусъ; баней-то, баней-то какъ запахло!" Меня просто слова эти поразили; откуда, думаю себё, онъ знаетъ и имя мое, и о томъ, что я прямо изъ бани; но не успёлъ я собраться съ мыслями, какъ Иванъ Яковлевичъ, быстро обернувшись ко мнё, проговорилъ: "Здравствуй, сосна! гдё ты только росла; ну, дядя, будетъ, довольно, пора за работу. Ну-ка, Миронка, - обращаясь къ служащему: - Давай бутылокъ!" - которые сейчасъ же были принесены. - "Ну, дядя, садись и сокрушай, вотъ такъ!" - и передалъ мнё въ руки булыжникъ. Битыхъ два часа я трудился надъ этой работою; а отецъ, надо замётить, былъ изъ себя рослый и довольно тучный. Въ потъ и въ жаръ меня ударяетъ, поясницу больно, голова съ похмелья трещитъ, а Иванъ Яковлевичъ только покрикиваетъ на меня: "Сокрушай, - говоритъ, - мельче, скоро адмирал­тейск\й часъ настанетъ!" Въ это время отъ сильнаго удара отлетёвшимъ осколкомъ стекла разрёзало мнё щеку и показалась кровь. Я пр\остановился, отирая щеку, а Иванъ Яковлевичъ, приблизившись ко мнё, захватилъ щепоть песка съ мелкимъ стекломъ съ пола и началъ терёть мнё щеку. Кровь остановилась. Бьетъ 12 часовъ, Иванъ Яковлевичъ приказываетъ служителю принести отъ смотрителя чашку, простого вина: "Скажи, что проситъ Иванъ Яковлевичъ". Приноситъ служитель неполную чайную чашку вина. Иванъ Яковлевичъ, отхлебнувъ изъ нее немного, перекрестилъ и подалъ мнё. Я съ жадностью выпилъ; но странно, что когда я проглотилъ, то ощущалъ вкусъ не простого вина, а вина церковнаго". Тёмъ и кончилъ отецъ свой разсказъ. Съ этого памятнаго для насъ, дётей, дня отецъ двёнадцать лётъ не могъ видёть никакого вина. Наутро, когда онъ сталъ бриться и вспомнилъ, что онъ наканунё разрёзалъ осколкомъ стекла щеку, то не только шрама или даже царапины, а и мёста самого, гдё былъ обрёзъ, не нашелъ.

Въ слёдующее затёмъ воскресенье отецъ возвратился отъ Ивана Яковлевича очень грустный и задумчивый, почти ни съ кёмъ ничего не говорилъ. Оказалось, что Иванъ Яковлевичъ вродё повёсти кому-то изъ посётителей изложилъ до мельчайшихъ подробностей всю прошлую жизнь отца, напомнивъ даже ему так\е обстоятельства, которые онъ давнымъ-давно забылъ. Съ этихъ поръ отецъ вполнё увёровалъ въ прозорливость Ивана Яковлевича и относился къ нему съ невольною робостью, какъ человёкъ грёшный, но вмёстё съ тёмъ и съ полнымъ разположен\емъ. Послёдств\емъ, вёроятно, невоздержной жизни у отца образовалось потемнен\е хрусталика глаза, или катаракта, такъ что бёлые предметы ему казались уже грязными и покрытыми пылью, но онъ въ началё не обращалъ на это серьезнаго вниман\я, а когда сталъ плохо уже видёть и обратился къ врачебной помощи, то доктора объявили ему, что лёчить такой запущенный катарактъ невозможно, а необходима операц\я. Отецъ при одномъ словё "операц\я" уже робёлъ и "лучше ослёпну, - говорилъ, - совсемъ, а никогда ни на какую операц\ю не соглашусь". Такъ продолжалось довольно долгое время, а зрён\е становилось все слабёе, и вотъ какъ-то, бывши у Ивана Яковлевича, онъ, между прочимъ, сталъ жаловаться ему на свое ослабёвающее зрён\е. "А ты, - говоритъ тотъ, - дядя, вотъ что сдёлай: возьми шкаликъ водки, влей туда рюмку уксуса, положи гранъ камфары, взболтай да утречкомъ и примачивай, а послё настоемъ сенной трухи промывай, и Боже благослови будетъ". Началъ отецъ изполнять совётъ Ивана Яковлевича, и зрён\е стало становиться лучше. Онъ сталъ продолжать, и зрён\е улучшалось; наконецъ настолько хорошо сталъ видёть, что счелъ уже излишнимъ употреблять означенное средство, и такъ до самой смерти зрён\е у него было прекрасное, не нуждавшееся ни въ какихъ оптическихъ пособ\яхъ. Было одно время, когда отецъ лишился занят\й, а въ Москвё безъ заработка и безъ припасенныхъ средствъ, всякому уже извёстно, что жизнь крайнё трудна, а тёмъ болёе съ семьей. Все, что было у насъ возможнымъ продать или заложить, было продано и заложено, такъ что ни ёсть нечего, ни за квартиру, платить нечёмъ. Отецъ, какъ ни крёпился, надёясь на помощь свыше, но, не видя въ будущемъ никакого изхода къ лучшему, упалъ духомъ и даже сталъ по немощи человёческой роптать и на Промыселъ Бож\й, не ровняющ\й всёхъ одинаковымъ достаткомъ, и на Ивана Яковлевича, нисколько положен\ю его не сочувствующего, а напротивъ, какъ бы глумящегося надъ нимъ; потому что, когда отецъ былъ въ достаткё и при занят\и, то онъ называлъ его "дядей", а въ этомъ безвыходномъ его положен\и сталъ величать его "арх\ереемъ"; но несмотря на все это, отецъ въ обычное время отправился къ Ивану Яковлевичу. Помню, что въ отсутств\е его я получилъ на имя отца въ запечатанномъ конвертё какую-то бумагу. Вечеромъ, когда возвратился отецъ, я отдать тотчасъ же полученный конвертъ забылъ, а увлекся, слушая отца объ Иванё Яков­левичё. Вошелъ, говоритъ, я усталый и измученный, да и на душё-то невесело, а Иванъ Яковлевичъ ко мнё съ особымъ какъ бы почетомъ, арх\ереемъ такъ и величаетъ, а мнё уже не до того; уселся я на первое свободное мёсто, такъ безучастнымъ ко всему окружающему и сидёлъ почти весь день. Только предъ уходомъ моимъ Иванъ Яковлевичъ поднимаетъ съ полу валявш\йся лоскутъ бумаги, разрываетъ его на части, которые всё кладетъ мнё въ карманъ жилета, строго приказывая въ Москвё ихъ не вынимать изъ кармана, а сосчитать ихъ въ томъ городё, гдё дёло кончишь, и дальше со мной ни слова. Такъ, ничего не понявши, я и ушелъ ни съ чёмъ. Въ это время, когда отецъ стал говорить про валявш\йся лоскутъ бумаги, я вспомнилъ про конвертъ и сейчасъ же подалъ его отцу. Прочитавши, онъ просто переродился, повеселёлъ и объявилъ намъ, что завтра онъ уёзжаетъ въ Коломну недёли на двё для приведен\я въ порядокъ поручаемыхъ ему какихъ-то дёлъ и получен\я за это, конечно, вознагражден\я. На другой день онъ гдё-то досталъ немного денегъ, далъ намъ на продовольств\е, отдалъ за квартиру и уёхалъ, совершенно забывши, что у него въ карманё жилетки лежатъ таинственные клочки бумажекъ, которые, впрочёмъ, о себё дали знать сами уже въ Коломнё. Спустя недёли полторы по пр\ёздё, въ тотъ именно день, когда онъ, окончивши дёло и получивши за труды по договору 1800 руб. сотенными, возвратился къ себё въ нумёръ, гдё, раздёваясь, бросилъ жилетку на диванъ и такъ небрежно, что изъ кармана ея посыпались эти клочки бумажекъ, которые онъ сейчасъ же подобралъ и счелъ; ихъ оказалось ровно восем­надцать.

Съ получен\я отцомъ означеннаго заработка мы замётно стали поправляться, пошли у отца дёла, а вскорё онъ получилъ и хорошее мёсто, такъ что между подчиненными онъ дёйствительно былъ какъ бы "арх\ерей". Жили мы тогда на Малой Якиманкё, въ домё д\акона; а какъ квартира наша была въ отдёльномъ флигелё и взрослыхъ мужчинъ въ семьё, кромё отца, никого не было, онъ же по дёламъ своимъ цёлые дни нахо­дился въ отсутств\и, то и нанятъ имъ былъ въ качествё какъ бы дворника подмосковный крестьянинъ по имени Артемъ. Какъ сейчасъ его помню, простецъ былъ въ полномъ смыслё. Съ первыхъ же дней мы съ нимъ сдружились, и онъ меня звалъ не иначе, какъ "Ляксандромъ". Для характеристики его приведу въ примёръ даже слёдующ\й случай: въ семьё у насъ столовая посуда была вся съ изображен\емъ на ней разныхъ рисунковъ. Какъ-то Артемъ меня и спрашиваетъ, показывая миску, что изображаетъ на днё ея рисунокъ, а рисунокъ изображалъ какую-то швейцарскую загородную дачу со шпилями на крышё. Я, смёясь, и сказалъ ему, что это церковь; онъ и успокоился. Послё этого я вечеромъ неожиданно вошелъ къ нему въ кухню; онъ только что поужиналъ. Пустая миска стояла на столё ребромъ, подпертая солонкой сзади, а Артемъ передъ миской этой на колёняхъ молится, борода и усы въ остаткахъ каши; стало быть, прикладывался послё ужина. Вотъ до какой степени не развитъ и простъ былъ человёкъ. По нёкоторомъ времени сталъ я замёчать, что Артемъ постоянно и внимательно прислушивается къ разсказамъ отца объ Иванё Яковлевичё, особенно когда отецъ отъ него пр\ёдетъ. Но какъ любознательность свойственна каждому, то на это и не обращалось никакого вниман\я, а Артемъ все продолжалъ прислушиваться, но, наконецъ, не выдержалъ и высказался. Въ праздничный какъ-то день отецъ собирался ёхать къ Ивану Яковлевичу, Артемъ, по обыкновен\ю, ему прислуживалъ и переминался.

- "Ты что, Артемъ?" - спрашиваетъ его отецъ.

- Да что, батюшка баринъ, не во гнёвъ твоей милости будь сказано, хочу я поспрошать тебя, не возьмешь ли ты меня особой къ Ивану Яковлевичу.

- Зачёмъ?

- Да не поможетъ ли онъ мнё на избенку?

- На какую избенку?

- А мы съ сынкомъ у себя на деревнё новую избенку ладимъ, а силы-то, стало быть, докончить нётъ; вотъ я и хотёлъ поклониться Ивану Яковлевичу. Онъ, по твоимъ рёчамъ, надо полагать, человёкъ душевный.

- Оно все это такъ, - отвёчаетъ отецъ, - да денегъ-то у него нётъ.

- Какъ, чай, не быть, столько народа кажинный день.

- Ну, собирайся, поёдемъ! - былъ отвётъ отца, и уёхали.

День былъ лётн\й, долг\й, уёхали рано и пр\ёхали рано.

Меня, конечно, результатъ поёздки Артема очень интересовалъ; поэтому я съ удовольств\емъ слушалъ разсказъ отца.

- По входё къ Ивану Яковлевичу,- такъ началъ отецъ, - я, поклонившись, объявилъ ему, что привезъ съ собой моего слугу Артема, на избенку хочетъ у васъ просить. Въ это время мой Артемъ Ивану Яковлевичу въ ноги: не оставь, говоритъ, кормилецъ. - "Хорошо, хорошо, - отвёчаетъ Иванъ Яковлевичъ, - но только надо знать, какого размёра изба. Ложись вот здёсь на спину, а я прикину". Артемъ легъ, Иванъ Яковлевичъ, ползая около него на колёняхъ, сталъ измёрять четвертями длину его роста, говоря какъ бы самъ съ собою: "Два аршина восемь вершковъ, да вытянется вершка на два, вотъ и всё десять; вставай! довольно!" Артемъ всталъ и опять къ Ивану Яковлевичу: "Какъ же, родной, насчетъ помощи-то?"

- А на что она тебё? - отвёчалъ Иванъ Яковлевичъ.

- Да на избенку-то.

- Выстроятъ и безъ тебя, ступай домой, Боже
благослови. - Съ тёмъ мы и уёхали.

Въ то время, когда отецъ разсказывалъ, Артема не было: онъ ушелъ на бассейнъ за водой для самовара, а по возвращен\и первое его слово было ко мнё: "Ляксандръ! подь-ка сюда". Я подошелъ. Онъ показываетъ мнё, какъ бы украдкой, цёльную пригоршню серебра. "Гдё ты, - говорю, - взялъ?" Отвёчаетъ: нашелъ. "Да гдё нашелъ-то?" - говорю. "На улицё, за водой шелъ, подбиралъ, и съ водой шелъ подбиралъ". А тутъ вскорё понадобилось отцу послать еще его куда-то. Малый со всёхъ ногъ бросился, по возвращен\и - новая горсть серебра: "Что ни шагъ, - говоритъ, - либо полтинникъ, либо четвертакъ". Наконецъ онъ такъ во вкусъ вошелъ, что самъ сталъ отцу напрашиваться, не нужно ли куда сбёгать. Не помню: отецъ ли его посылалъ, а подъ вечеръ онъ все-таки куда-то ходилъ и сколько-то монетъ тоже нашелъ. При этомъ надо замётить, что ходилъ онъ всё разы совершенно въ противопо­ложные стороны. Вообще Артемъ закончилъ этотъ день вполнё счастливый и довольный; а наутро за нимъ пр\ёхалъ сынъ, взялъ его съ собой денька на три въ деревню, выстроенную избу посмотреть. Но прошло три дня и недёля, а Артемъ не возвращался. Наконецъ пр\ёзжаетъ сынъ и объявляетъ, что тятенька вскорё по пр\ёзде изъ Москвы не болёе сутокъ болёлъ и Богу душу отдалъ.

По достижен\и мною совершеннолёт\я отецъ, въ предупрежден\е того, чтобы я не избаловался, вздумалъ меня женить, не безъ желан\я, конечно, и моего, и мы облюбовали уже и невёсту по имени Федосья. Но какъ отецъ никакого важнаго дёла безъ благословен\я и совёта Ивана Яковлевича не начиналъ, то и обо мнё послана была къ нему записка слёдующего содержан\я: "Благословите, Иванъ Яковлевичъ, вступить въ бракъ рабу Александру съ рабою Федосьею!" На этой же запискё карандашомъ отвётъ: "Не на Федосьё, а на Аннё". Я, разумёется; этому отвёту не придалъ никакого значен\я, тёмъ болёе что дёло сватовства было въ полному ходу, такъ что мы съ отцомъ ёздили уже къ невёстё и приданое смотреть; но какъ сватовство это разстроилось, я понять не могу, а разстроилось, и ровно черезъ два года послё того совершенно случайно я женился на Аннё.

Въ 1855 году я заболёлъ холерой. Всякая врачебная помощь оказалась безсильной, и я находился при послёднемъ издыхан\и, такъ что по напутствован\и меня таинствомъ Св. Причащен\я у воротъ, чуя добычу, уже толпились гробовщики. Приближенные были въ отчаян\и; притомъ отца въ Москвё не было; онъ нёсколько недёль былъ въ отъёздё. Но въ самый критическ\й моментъ, когда моя молодая жизнь совсемъ уже угасала и я лежалъ въ безсознательномъ положен\и, вдругъ является отецъ, только что прибывш\й въ Москву, взглянулъ на меня, измёнившегося до неузнаваемости, и на тёхъ же лошадяхъ прямо къ Ивану Яковлевичу и уже не взошелъ, а вбёжалъ къ нему со словами: "Батюшка, Иванъ Яковлевичъ, помогите! у меня сынъ умираетъ", но Иванъ Яковлевичъ прехладнокровно отвёчаетъ: "Богу мертвые не нужны. Ему нужны живые. Миронка! давай кулечекъ сюда. Ну-ка, дядя, садись, давай разплетать". Но отецъ не садится. "Помилуйте, - говоритъ, - батюшка, - мнё сейчасъ же надо ёхать обратно, потому что я сына оставилъ при послёднихъ минутахъ жизни и даже, можетъ быть, пр\ёду уже поздно". А Иванъ Яковлевичъ опять повторилъ: "Садись! садись!" и силою усадилъ его; болёе часа разплетали они этотъ кулечекъ, - время казалось отцу безконечнымъ, а состоян\е души его было ужасное. Но, наконецъ, кулекъ былъ разплетенъ, Иванъ Яковлевичъ всталъ, держа въ рукё одну длинную мочалу изъ разплетеннаго кулька. "На тебё, - обращаясь къ отцу, - вотъ эту лычку, ступай и перевяжи ему брюхо, а въ ротъ влей маслица, отъ Иверской Бож\ей Матери". Всю дорогу ёхалъ отецъ съ тревогой въ душё и неувёренностью, что застанетъ меня живымъ, и очень былъ обрадованъ, когда засталъ меня въ томъ же положен\и, какимъ оставилъ, уёзжая отъ меня. Когда перевязалъ онъ мнё лыкомъ животъ и влилъ привезеннаго отъ Иверской маслица, я моментально захрапёлъ; домашн\е встревожились, полагая, что это предсмертный колоколецъ, а я крёпко спалъ; проснувшись, уже въ полной памяти, ночью и чувствуя, что хочу ёсть, а сказать о томъ было нёкому, потому что семейные, намучившись со мной, тоже всё спали, то я, будучи не въ состоян\и отъ слабости встать на ноги, ползкомъ доползъ до кухни, нашелъ горшокъ каши и ут