Базисное доверие против базисного недоверия

Первое проявление малышом социального доверия обнаруживается в легкости его кормления, глубине сна и ненапряженности внутренних органов. Опыт совместно­го согласования его непрерывно возрастающих рецептив­ных возможностей с материнскими приемами обеспече­ния постепенно помогает ему уравновешивать диском­форт, вызываемый незрелостью врожденных механизмов гомеостаза. С увеличением времени бодрствования он обнаруживает, что все больше и больше сенсорных со­бытий вызывают чувство дружественной близости, совпа­дения с ощущением внутреннего благополучия. Формы успокоения и связанные с ними люди становятся столь же привычными, как и беспокоящий кишечник. Первым социальным достижением младенца в то время оказыва­ется его готовность без особой тревоги или гнева перено­сить исчезновение матери из поля зрения, поскольку она стала для него и внутренней уверенностью, и внешней предсказуемостью. Такая согласованность, непрерывность и тождественность личного опыта обеспечивает зачаточ­ное чувство эго-идентичности, зависящее, я полагаю, от «понимания» того, что существует внутренняя популя­ция вспоминаемых ощущений и образов, которые проч­но увязаны с внешней популяцией знакомых и предска­зуемых вещей и людей.

То, что мы здесь называем словом trust (доверие), соответствует тому, что Тереза Бенедек обозначила сло­вом confidence[33]. Если я предпочитаю слово «trust», то именно потому, что в нем заключено больше наивности и взаимности: про младенца можно сказать, что «он доверяет(ся)» (to be trusting) в тех случаях, когда было бы слишком сказать, что «он обладает уверенностью (твердо верит)» (has confidence). Кроме того, общее состояние доверия предполагает не только то, что малыш научился полагаться на тождественность и непрерывность внешних кормильцев, но и то, что он может доверять себе и спо­собности собственных органов справляться с настойчи­выми побуждениями и, поэтому, вправе считать себя на­столько надежным, что этим кормильцам не потребуется быть настороже, чтобы их не укусили.

Постоянное опробование и испытание взаимоотно­шений между внутренним и внешним доходит до решаю­щей проверки во время приступов ярости на стадии куса­ния, когда режущиеся зубы причиняют боль изнутри и когда доброжелатели извне оказываются бесполезными, либо увертываются от единственного сулящего облегче­ние действия: кусания. Маловероятно, чтобы само по себе прорезывание зубов служило причиной тех ужасных по­следствий, которые ему иногда приписывают. Как уже было обрисовано в общих чертах, в это время младенца неудержимо влечет больше «поймать», но он, вероятно, обнаруживает, что самое желанное — сосок и грудь, вни­мание и забота матери — уклоняется от него. Прорезывание зубов, по-видимому, имеет прототипическое значе­ние и вполне может быть моделью для мазохистской склонности обеспечивать себе мучительное успокоение, наслаждаясь собственной болью всякий раз, когда не уда­ется предотвратить важную потерю.

В психопатологии отсутствие базисного доверия мо­жет быть лучше всего изучено на материале детской ши­зофрении, хотя пожизненная основная слабость такого доверия видна и у взрослых личностей, для которых уход в шизоидное и депрессивное состояние является привыч­ным. Было установлено, что восстановление состояния доверия составляет основное требование к терапии в этих случаях. Ибо независимо от того, какие условия послу­жили возможной причиной психотического расстройства, за эксцентричностью и уходом в поведении многих серь­езно больных индивидуумов скрывается попытка добить­ся социальной взаимности, испытывая границы между сознанием и физической реальностью, между словами и социальными значениями.

Психоанализ допускает ранний процесс дифферен­циации между внутренним и внешним, дающий начало проекции и интроекции, которые остаются одними из самых глубинных и наиболее опасных механизмов защи­ты. При интроекции мы чувствуем и действуем так, как если бы внешняя добродетель стала внутренней уверен­ностью. При проекции мы переживаем внутренний грех как внешнее зло, то есть наделяем значимых людей теми пороками, которые на самом деле принадлежат нам. В таком случае можно предположить, что эти два механиз­ма — проекция и интроекция — создаются по образу и подобию того, что происходит у младенцев, когда им хо­телось бы экстернализовать страдание и интернализовать удовольствие — намерение, которое со временем должно уступить свидетельству созревающих (органов) чувств и, в конечном счете, доводам рассудка. Эти механизмы, обыкновенно восстанавливаются в правах среди взрослых в периоды острых кризисов любви, доверия и веры и могут служить отличительным признаком отношения к соперни­кам и врагам у большей части «зрелых» индивидуумов.

Решительное введение прочных образцов разреше­ния нуклеарного конфликта «базисное доверие против базисного недоверия» в самое существование есть первая задача эго и, следовательно, прежде всего задача мате­ринского ухода за ребенком. Однако скажем сразу, что, по-видимому, степень доверия, вынесенного из самого раннего младенческого опыта, зависит не от абсолютно­го количества пищи или проявлений любви к малышу, а скорее от качества материнских отношений с ребенком. Матери вызывают чувство доверия у своих детей такого рода исполнением своих обязанностей, которое сочетает в себе чуткую заботу об индивидуальных потребностях малыша с непоколебимым чувством верности в пределах полномочий, является самим собой и, в-третьих, что он становится тем, кого другие люди надеются в нем уви­деть. Поэтому, в известных границах, заранее определен­ных как «должное» в уходе за ребенком, ни на этой, ни на последующих стадиях почти не существует фрустра­ций, которые растущий ребенок не может вынести, если фрустрация ведет к вечно обновляемому опыту пережи­вания большей тождественности и непрерывности разви­тия, к конечной интеграции индивидуального жизненно­го цикла с расширяющейся принадлежностью к значи­мым социальным группам и контекстам. Родители долж­ны не только управлять поведением ребенка посредством запрещения и разрешения, но также уметь передать ему глубокое, почти органическое убеждение, будто в том, что они делают, есть определенное значение. В конеч­ном счете, дети становятся невротиками не из-за фруст­раций как таковых, а из-за отсутствия или утраты соци­ального значения в этих фрустрациях.

Но даже при самых благоприятных обстоятельствах эта стадия, по-видимому, вносит в психическую жизнь ощущение внутреннего раскола и всеобщей тоски по ут­раченному раю (и становится протипической для этих чувств). Именно такой могучей комбинации чувств ли­шенности, разделенности и покинутости на всем про­тяжении жизни и должно противостоять базисное до­верие.

Каждая последующая стадия и соответствующий ей кризис определенным образом соотносятся с одним из базисных элементов общества, по той простой причине, что цикл человеческой жизни и институты человека эво­люционировали вместе. В этой главе, после описания каждой стадии, мы можем лишь упомянуть о том, какой базисный элемент социальной организации с ней связан. Такая связь всегда носит двухсторонний характер: чело­век привносит в эти институты остатки детской менталь­ности и юношеского пыла, а от них (пока они умудряют­ся поддерживать собственную актуальность) получает подкрепление своих детских приобретений.

Родительская вера, которая поддерживает появляю­щееся у новорожденного базисное доверие, на всем про­тяжении истории искала свою институциональную охра­ну (и, случалось, находила своего сильнейшего врага) в организованной религии. Доверие, рожденное заботой, является по сути пробным камнем действительности данной религии. Всем религиям свойственны следующие черты: периодическая, по-детски непосредственная ка­питуляция перед Поставщиком (Кормильцем) или постав­щиками, которые раздают как земное богатство и удачу, так и духовное здоровье; демонстрация ничтожности че­ловека с помощью покорной позы и смиренных жестов и мимики; признание в молитве и пении проступков, па­губных мыслей и дурных намерений; пламенный призыв к внутреннему объединению (unification) под божественным водительствоим и, наконец, постижение того, что личное доверие должно стать общей верой, а личное не­доверие — выраженным в виде общей формулы грехом, тогда как восстановление и укрепление индивидуума дол­жно стать частью ритуальной практики многих, а также знаком доверительной атмосферы в данном конкретном обществе[34]. Ранее мы проиллюстрировали, как племена, имеющие дело с одним сегментом природы, развивают коллективную магию, которая, по-видимому, так «ведет переговоры» со сверхъестественными Поставщиками пищи и удачи, как если бы они были разгневаны и их необходимо было умилостивить молитвой и самоистяза­нием. Первобытные религии, самый первозданный пласт во всех религиях и религиозный пласт в каждом индиви­дууме, изобилуют попытками искупления, которые при­званы компенсировать смутные прегрешения против ма­теринского «рая» (maternal matrix) и восстановить веру в добродетельность сил вселенной.

Каждое общество и каждое поколение должно нахо­дить институционализированную форму почитания, ко­торая получает жизнеспособность из его образа мира — от предопределения до неопределенности. Клиницисту остается лишь наблюдать, что гордятся существованием без религии как раз те, чьи дети не в состоянии жить без нее. С другой стороны, много таких, кто по-видимому, черпает жизненную веру в общественной деятельности или научных занятиях. Опять-таки, немало и тех, кто открыто исповедует веру, но фактически, каждым вздо­хом выражает недоверие и к жизни, и к людям.

2. АВТОНОМИЯ ПРОТИВ СТЫДА И СОМНЕНИЯ

При описании возрастного развития и кризисов че­ловеческой личности как последовательности альтерна­тивных базисных аттитюдов (таких как «доверие против недоверия») мы прибегаем к помощи термина «чувство» (sense of»), хотя подобно «чувству здоровья» или «чув­ству нездоровья» такие «чувства» пронизывают нас от поверхности до самых глубин, наполняют собой созна­ние и бессознательное. В таком случае, они одновремен­но выступают и способами переживания опыта (ex­periencing), доступными интроспекции, и способами по­ведения, доступными наблюдению других, и бессознатель­ными внутренними состояниями, выявляемыми посред­ством тестов и психоанализа. В дальнейшем важно иметь в виду все эти три измерения «чувства».

Мышечное созревание предоставляет арену для экс­периментирования с двумя симультанными наборами со­циальных модальностей: удерживанием и отпусканием. Как это бывает со всеми социальными модальностями, их основные конфликты могут в конечном счете привес­ти либо к враждебным, либо к доброжелательным экспектациям и аттитюдам. Поэтому удерживание может стать деструктивным и жестоким задержанием или ограниче­нием, а может принять характер заботы: иметь и сохра­нять. Отпускание тоже может превратиться во враждеб­ное высвобождение разрушительных сил или стать рас­слабленным «а-а...—» и «пусть себе».

Следовательно, внешний контроль на этой стадии должен быть твердо убеждающим ребенка в собственных силах и возможностях. Малыш должен почувствовать, что базисному доверию к жизни — единственному сокрови­щу, спасенному от вспышек ярости оральной стадии, ничто не угрожает со стороны такого резкого поворота на его жизненном пути: внезапного страстного желания иметь выбор, требовательно присваивать и упорно элиминиро­вать. Твердость внешней поддержки должна защищать ребенка против потенциальной анархии его еще необу­ченного чувства различения, его неспособности удержи­вать и отпускать с разбором. Когда окружение поощряет малыша «стоять на своих ногах», оно должно оберегать его от бессмысленного и случайного опыта переживания стыда и преждевременного сомнения.

Последняя опасность известна нам более всех дру­гих. Ибо при отказе в постепенном и умело направляе­мом опыте полной автономии выбора (или же, при ослабленности первоначальной утратой доверия) ребенок обратит против себя всю свою тягу различать и воздей­ствовать. Он будет сверх всякой меры воздействовать на самого себя и разовьет не по годам требовательную со­весть. Вместо овладения предметами в ходе их исследо­вания путем целенаправленного повторения (удержива­ния и отпускания— прим. пер.), он окажется преследуе­мым своей собственной тягой к повторению. Конечно, благодаря такой обсессивности ребенок позже заново выучивается владеть окружающей средой и добиваться влияния посредством упорного и мельчайшего контроля там, где он не мог добиться крупномасштабного совмес­тного регулирования. Эта ложная победа является инфан­тильной моделью для компульсивного невроза. Кроме того, она служит инфантильным источником позднейших по­пыток во взрослой жизни руководствоваться скорее бук­вой, нежели духом «закона». Стыд — эмоция недоста­точно изученная, поскольку в нашей цивилизации чув­ство стыда довольно рано и легко поглощается чувством вины. Стыд предполагает, что некто выставлен на «все­общее обозрение» и сознает, что на него смотрят: одним словом, ему неловко. Некто видим, но не готов быть ви­димым; вот почему мы воображаем стыд как ситуацию, в которой на нас пялят глаза, когда мы не полностью оде­ты, в ночной рубашке, «со спущенными штанами». Стыд рано выражается в стремлении спрятать лицо или в же­лании тут же «провалиться сквозь землю». Но, по-моему, это есть не что иное, как обращенный на себя гнев. Тот, кому стыдно, хотел бы заставить мир не смотреть на него, не замечать его «наготы». Ему хотелось бы уничтожить «глаза мира». Вместо этого он вынужден желать собствен­ной невидимости. Эта потенциальность широко исполь­зуется в воспитательном методе «пристыживания» (выс­меивания), применяемом исключительно «примитивны­ми» народами. Зрительный стыд предшествует слуховой вине — чувству собственной никудышности, испытывае­мому человеком, когда на него никто не смотрит и все вокруг спокойно, — за исключением голоса супер-эго. Такое пристыживание эксплуатирует усиливающееся чув­ство собственной ничтожности, которое может развиться только когда ребенок встает на ноги и когда его способ­ность сознавать позволяет ему замечать относительные масштабы величины и сил.

Чрезмерное пристыживание приводит не к истинной правильности поведения, а к скрытой решимости попы­таться выкрутиться из положения, незаметно ускользнуть, если конечно, эта чрезмерность не кончается вызываю­щим бесстыдством. Есть одна впечатляющая американс­кая баллада, повествующая о том, как убийца, которого собирались вздернуть на виселице перед всей общиной, вместо того, чтобы переживать заслуженное возмездие, начинает поносить зрителей, завершая каждый залп дер­зости словами: «Будь прокляты ваши глаза¹» Многие маленькие дети, пристыженные сверх меры, могут ока­заться хронически предрасположенными (хотя им и не достает ни должной смелости, ни подобных слов) бро­сать вызов сходным образом. Под этим зловещим наме­ком я имею в виду лишь то, что существует предел выносливости ребенка (как и взрослого) в отношении тре­бований считать себя, свое тело и свои желания дурными и грязными, равно как и предел веры в непогрешимость тех, кто высказывает на его счет такие суждения. Ребе­нок может легко переменить взгляд на сложившееся по­ложение и считать злом лишь то, что оно существует, удача придет к нему, когда он уйдет от них.

Сомнение стоит в одном ряду со стыдом. Там, где стыд находится в зависимости от сознания собственной ответственности и раскрытое™ перед другими, сомне­ние, как заставляют меня считать клинические наблюде­ния, имеет прямое отношение к сознанию своего фронта и тыла — и особенно «зада». Ибо эту обратную сторону тела, с ее агрессивным и либидинальным фокусом в сфин­ктерах и ягодицах, самому ребенку не дано даже видеть, тогда как другие вполне могут навязывать ей свою волю. «Зад» — это неизведанный континент маленького чело­века, область тела, где могут магически властвовать и куда могут «с боем» вторгаться те, кто обычно стремится уменьшить право малыша на автономию и кто упорно хочет изобразить «гадкими» те продукты кишечника, которые считались бы вполне удовлетворительными, если бы не доставляли хлопот. Это базисное чувство сомне­ния во всем, что человек оставил сзади, составляет суб­страт более поздних и более вербализованных форм компульсивного недоверия; оно находит свое взрослое выра­жение в паранойяльных страхах скрытых преследовате­лей и тайных преследований, угрожающих откуда-то сза­ди (и изнутри «зада»).

Поэтому исход этой стадии решающим образом за­висит от соотношения любви и ненависти, сотрудниче­ства и своеволия, свободы самовыражения и ее подавле­ния. Из чувства самоконтроля, как свободы распоряжать­ся собой без утраты самоуважения, берет начало прочное чувство доброжелательности, готовности к действию и гордости своими достижениями; из ощущения утраты свободы распоряжаться собой и ощущения чужого сверх­контроля происходит устойчивая склонность к сомнению и стыду.

Если кому-то из читателей «негативные» потенции наших стадий кажутся во всех отношениях преувеличен­ными, мы должны напомнить ему, что это не только итог работы с клиническими данными. Взрослые, с виду зре­лые и отнюдь не невротичные люди, выказывают чув­ствительность к возможной позорной «потере лица» и страшатся нападения «сзади», что не только весьма нера­зумно и находится в противоречии с доступной им ин­формацией, но может иметь роковое значение, если со­ответствующие настроения могут влиять, к примеру, на национальную и международную политику.

Мы определили соотношение между базисным дове­рием и институтом религии. Постоянная потребность индивидуума в том, чтобы его воля переподтверждалась и определялась в размерах внутри взрослого порядка ве­щей, который в то же самое время переподтверждает и устанавливает размеры воли других, имеет институцио­нальную гарантию в принципе правопорядка. В повсед­невной жизни, так же как в высоких судебных инстанци­ях — государственных и международных — этот прин­цип определяет каждому его привилегии и ограничения, обязанности и права. Чувство справедливого достоинства и законной самостоятельности у окружающих его взрос­лых дают готовому к самодеятельности ребенку твердую надежду в том, что поощряемый в детстве вид автономии не приведет к излишнему сомнению или стыду в более позднем возрасте. Таким образом, чувство автономии, воспитываемое у малыша и видоизменяемое с ходом жиз­ни, служит сохранению в экономической и политичес­кой жизни чувства справедливости, равно как и само поддерживается последним.