Всех этих трудных мировых загадок.

• • •—e. . ¹ '

:. ^ ' ^: - " •¹VII ^ ' /. ' '.. \ / ' Если мы установили, что религиозные учения являютс иллюзиями, тотчас же возникает дальнейший вопрос, а;

именно: не подобного, ли характера и другие достояния культуры — достояния, которые мы высоко ценим и кото-^ рым даем управлять нашей жизнью. Не следует ли на-' звать иллюзиями предпосылки, регулирующие наши госу­дарственные учреждения? не омрачены ли эротической иллюзией или рядом таких иллюзий отношения между полами в нашей культуре? Как только в нас пробудилось недоверие, нас не отпугнет и вопрос, имеет ли наше убежде­ние в том, что, применяя наблюдение и мышление в научной работе, можно узнать что-то о внешней реально­сти, лучшее обоснование. Ничто не должно нас удержи­вать от санкционирования того, .чтобы наблюдение обраща­лось на наше собственное существо, а мышление приме­нялось к критике самого мышления. Тут сразу назревает ряд исследований, результат которых должен был бы стать

решающим для создания «мировоззрения». Мы предчувст­вуем, что такое усилив не будет напрасным и, по крайней мере, частично оправдает наше недоверие. Но силы автора недостаточны для того обширного задания, и он по необ­ходимости сужает свою работу до разработки одной-един-ственной из этих иллюзий, а именно—религиозной.

Тут громкий голос нашего противника нас останавли­вает., Нас привлекают к ответу за наши запретные деяния. Он говорит нам: «Археологические интересы вполне похвальны, но раскопок не производят, если этим подрыва­ются жилища живых людей, так что жилища эти обруши­ваются и под своими развалинами погребают людей. Рели­гиозные учения не являются предметом, по поводу которо­го можно умствовать как над любым другим. На них построена наша культура, и сохранение нашего общества имеет; ту предпосылку, что большинство людей верит в истинность этих учений. Бели их будут учить, что нет все­могущего и всесправедливого бога, что нет божественного мирового порядка и будущей жизни, то они почувствуют себя освобожденными от всех обязательств в отношении культурных предписаний. Каждый беспрепятственно, безбоязненно будет следовать своим асоциальным эгоистическим первичным позывам, будет искать возмож­ности пустить в ход свою силу, и снова начнется тот хаос, который мы побороли многими тысячелетиями культурной работы. Даже если было бы известно и доказуемо, что ре­лигия не обладает истиной, то об этом следовало бы умолчать И вести себя так, как это требует философия «как если бы». В интересах сохранения всех! А помимо опасно­сти такого предприятия это было бы и бесцельной жесто­костью. Бесчисленное множество людей находит в учениях религии свое единственное утешение, лишь с ее помощью может выносить жизнь. У них эту их опору хотят отнять, не имея" при этом ничего лучшего, чтобы дать им взамен. Мы признали, что наука в наше время достигла еще немногого, но даже если бы она продвинулась гораздо даль­ше, ее достижения не удовлетворили бы человека: у челове­ка есть еще другие императивные потребности, которые никогда не могут быть удовлетворены холодной наукой, и кажется очень странным, кажется" просто верхом непосле­довательности, когда психолог, всегда подчеркивающий, как явно в жизни человека интеллект уступает жизни пер­вичных позывов, старается теперь-похитить у человека драгоценное удовлетворение желаний и вознаградить за это интеллектуальной пищей».

Как много обвинений сразу! Но я готов возразить на все. из них, а кроме того, я буду утверждать, что для культуры;! будет большей опасностью, если сохранять .ее теперешнее;

отношение к религии, чем если его ликвидировать. Не знаю только, с чего начать свое возражение.

Может быть, с заверения, что я сам считаю свое предприятие совершенно безобидным и безопасным. На этот раз не я переоцениваю интеллект. Если люди таковы, как их описывают противники,—а в этом я не буду им противоречить,— то не предвидится никакой опасности, чтобы верующий, потрясенный моими выводами, потерял свою веру. Кроме того, я не сказал ничего такого, чего до;

меня — гораздо совершеннее, сильнее и выразительнее — не сказали бы другие, лучшие люди. Имена их известны, я не буду их приводить, чтобы не создавалось впечатление»? что я зачисляю себя в их ряды. Единственно новое в моем изложении это то, что к критике моих великих предшественников я добавил некое психологическое обо­снование. Но едва ли можно ожидать, что именно эт< добавление окажет воздействие, которое не было оказан» другими. Правда, теперь мне можно было бы задап вопрос: зачем писать вещи, безуспешность которых заранее известна? Но к этому мы вернемся позже.

Если этот труд может кому-либо повредить, то только мне самому. Мне придется выслушивать крайне нелюбез­ные упреки-в поверхностности, ограниченности, недостатке идеализма и понимания высочайших интересов человека. Но, с одной стороны, мне такие упреки не новы, а, с другой, если кто-нибудь уже в молодые годы выработал привычку не обращать внимания на неудовольствия своих современников, то что ему выговоры, когда он — старик и знает, что в скором времени уйдет за пределы всякой доброжелательности или недоброжелательности. В про­шлые времена дело обстояло иначе: такими высказыва­ниями зарабатывали себе верное сокращение своего зем­ного существования и ускорение возможности приобрести собственные познания о потусторонней жизни. Но я повто­ряю, те времена прошли, и теперь такие писания безопасны для автора. Самое большее, что перевод его книги и ее рас­пространение в той или иной стране будут запрещены. Ко­нечно, как раз в той стране, что уверена в процветании сво­ей культуры. Но если уж высказываться за отказ от жела­ний и покорность судьбе, то надо уметь снести и эту беду.

Позже я, однако, спросил себя: не причинит ли все же кому-нибудь вреда опубликование этой книги? Правда,

яе отдельной личности, а делу —• делу психоанализа. Ведь нельзя отрицать, что психоанализ—мое творение, ему выражено уже достаточно недоверия и недоброжелатель­ности; если я теперь выступлю с такими неприятными высказываниями, то все, более чем охотно, переключатся с моей особы на психоанализ. Теперь видно, так будут говорить, к чему психоанализ приводит. Маска упала: он приводит к отрицанию бога и. нравственного идеала, как мы ведь всегда это и подозревали. Чтобы помешать нам сделать это открытие, нас морочили, будто психоанализ не имеет мировоззрения и не может такового создать.

Такая шумиха будет мне, действительно, неприятна из-за многих моих сотрудников, некоторыми из которых моя позиция к религиозным проблемам вообще не разделя­ется. Но психоанализ перенес уже много бурь, надо, чтобы он подвергся и еще этой новой. В действительности же психоанализ — метод исследования, беспартийный инст­румент, как, например, исчисление бесконечно малых ве­личин. Если физик с помощью этого исчисления устано­вит, что земля через определенное время погибнет, то все же критики поостерегутся приписать разрушительные тенденции самому вычислению и не будут его поэтому бойкотировать. Все, что я говорил здесь против ценности религий в отношенииих правдивости,' не нуждается в психоанализе и уже до его возникновения было высказано другими. Если применением психоаналитического метода можно приобрести новое доказательство против содержа» ния истины в религии, то тем хуже для религии; но защитники религии с тем же правом будут пользоваться психоанализом, чтобы полностью выявить аффективное значение религиозного учения.

А теперь продолжим защиту. Религия совершенно оче­видно оказала культуре большие услуги: она очень содей­ствовала укрощению асоцийльных первичных позывов, но все же недостаточно. Она в течение многих тысячелетий господствовала над человеческим обществом; достаточно было времени, чтобы показать, чего она может достигнуть. Если бы ей удалось осчастливить большинство людей, уте­шить их, примирить их с жизнью, сделать их носителями культуры, то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующего положения. Но что мы вместо этого видим? Видим, что ужасающее количество людей недовольно культурой, несчастливо в ней и ощущает ее как ярмо, которое нужно сбросить; что эти люди или упот­ребляют все свои силы на то, чтобы изменить культуру,

или в своей вражде к культуре заходят так далеко, ч вообще ничего не хотят знать ни о ней, ни об ограничен! первичных позывов. Тут нам возразят, что это_положеии| именно потому и создалось, что вследствие йрискорбног| действия успехов науки религия утеряла часть своеги влияния на человеческие массы. Запомним это признание и его доводы; позже мы используем его для наших целей! но само по себе это возражение бессильно. ?

Сомнительно, были ли люди в общем счастливее щ времена неограниченного господства религиозных учептЩ чем теперь; нравственнее они, во всяком случае, не был» Они всегда умели делать религиозные предписания чист| внешними и тем самым срывать их цель. Священника на обязанности которых было следить за послушание» религии, шли им в этом навстречу. Милость бога должн< была идти рука об руку с его справедливостью: челове! грешил и затем приносил жертву или покаяние и тогд< освобождался, чтобы грешить заново. Русская психика воз| неслась до заключения, что грех явно необходим, чтобв испытать все блаженство милосердия божьего, и что потому в основе своей грех — дело богоугодное. Совершенно ясно что священники могли сохранить покорность масс религш только тем, что разрешали большие уступки человеческим природе первичных Поаывов. Было установлено: бог одш силен и благ, человек же слаб и грешен. Во все времен! безнравственность находила в религии не меньшую под держку, чем нравственность. Но если достижения религш в отношении осчастливливания людей, их приспосаблива ния к культуре и их нравственного ограничения не дал1 'Лучших результатов, то тогда ведь встает вопрос, не пере -оцениваем ли мы ее необходимость для человечества i мудро ли мы поступаем, основывая на. ней наши культур ные требования.

Подумаем же о не подлежащем сомнению нынешнем положении вещей. Мы уже слышали признание, что рели­гия не оказывает более на людей того влияния, что ока­зывала прежде (речь идет здесь о,европейско-христианской культуре). И это не потому, что посулы ее стали менее щедрыми, а потому, что они кажутся людям менее правдоподобными. Сознаемся, что причиной этого измене­ния является укрепление духа науки среди высших слоев человеческого общества (это, может быть, не единственная причина). Критика подточила доказательную силу религи­озных документов, естествознание вскрыло содержащиеся в них заблуждения, сравнительному исследованию бросив

лось в глаза роковое сходство почитаемых нами религиоз­ных представлений с духовными творениями примитивных времен и народов.

Дух науки создает определенный подход к вещам этого мира; перед делами религиозными он на некоторое время останавливается, колеблется, но наконец и здесь пересту­пает порог. Этот процесс не остановишь — чем большему количеству людей становятся доступными сокровища на­шего знания, тем шире становится отпадение от религиоз­ного верования, сначала от устарелой, предосудительной его формы, но затем и от его -основных предпосылок. Одни только американцы, устроившие в Дейтоне обезьяний процесс, показали себя последовательными. Неизбежный переход не обходится обычно без половинчатости; и не­искренности. '

У культуры мало оснований бояться образованных людей и работников умственного труда; замена религиоз­ных мотивов, необходимых для культурного поведения, другими — светскими — мотивами совершилась бы у них бесшумно; кроме того, они сами большей частью являются носителями культуры. Иначе обстоит дело с массами необразованных, угнетенных, у которых все основания быть врагами культуры. Все хорошо, пока они не узнали, что нет больше веры в бога. Но они узнают об этом, немину­емо узнают, даже в том случае, если этот мой труд не будет 'опубликован. И они готовы принять результаты научного мышления без того, чтобы в них самих произошло то изменение, к каковому человека приводит научное мышление. Разве не существует опасности, что культурная вражда этих масс хлынет на слабый пункт, который они увидели в своей укротительнице? Если своего ближне­го нельзя убивать только потому, что это запретил бо­женька и сурово за это покарает в этой или иной жизни, а потом вдруг узнаешь, что никакого боженьки нет и бояться его наказания нечего, то тогда, конечно, нимало не задумываясь, ближнего убьешь, и удержать от этого может только земная власть. Итак, либо строжайшее обу­здание этих опасных масс, тщательнейшаяих изоляция от всех возможностей духовного пробуждения, либо осно­вательный пересмотр отношения между культурой и ре­лигией.

YIII

Казалось бы, выполнение этого последнего предложе­ния не будет особенно затруднительным. Верно, придется

при этом чем-то пожертвовать, но зато, может быть, мы| будем в большем выигрыше и избегнем большой опасности.! Но этого бояться — как бы не подвергнуть культуру еще | большей опасности. Когда святой Бонифации-срубил дере-1 во, которое саксы считали священным, то окружившие его | ожидали ужасающего события как следствия такого свя-| тотатства. Оно не последовало, и саксы приняли крещение. |

Если культура установила заповедь не убивать соседа,| тобой ненавидимого, стоящего тебе поперек дороги или | обладателя желанных благ, то это произошло, очевидно, в | интересах человеческой совместной жизни, которая иначе i была бы неосуществимой. Ибо убийца навлек бы на себя| месть родственников убитого и глухую зависть тех, кто | имел неменьшую.склонность к такому насилию. Он, оче-| видно, недолго наслаждался бы своей местью или своим! грабежом, а имел бы все шансы в скором времени также! быть убитым. Даже в том случае, если бы он защищался | от отдельного противника благодаря исключительной силе | и осторожности, он был бы повержен объединением болеет слабых. А если бы такого объединения не состоялось, то| убийства продолжались бы бесконечно, и кончилось бы тем,4| что люди сами себя истребили бы. Это было бы тем же| положением между отдельными лицами, какое и сейчас| существует между отдельными семьями на Корсике, ворб-| ще же продолжается лишь между нациями. Одинаковая! для всех опасность ненадежности жизни объединяет •людей | в общество, отдельному человеку убийство запрещающее,! но сохраняющее за собой право общественного убийства | того, кто этот запрет нарушил. Тогда -это — правосудие | и кара. ' . 1-

Это рациональное обоснование запрета убийства мы, однако, людям Не сообщаем, утверждаем, что этот запрёт установил бог. Мы, таким образом, отваживаемся на догад­ку о его замыслах и находим, что и он не хочет, чтобы люди взаимно себя истребляли. Поступая так, мы придаем культурному запрету совсем особую торжественность, но при этом рискуем, что выполнение закона будет зависеть от веры в бога. Если мы воздержимся от такого шага и не будем больше приписывать богу нашей собственной воли, а удовольствуемся лишь социальным обоснованием, то мы, правда, откажемся от преображения культурного запрета, но зато и не подвергнем его опасности. Но мы выиграем и нечто другое. Путем своего рода диффузии или инфекции характер святости, неприкосновенности — хотелось бы сказать потусторонности — распространяется с немногих

больших запретов на все дальнейшие культурные устано­вления, законы и предписания. Однако зачастую этот ореол святости им совсем не к лицу; часто они не, только взаимно обесценивают друг друга, вынося, в зависимости от време­ни и места, противоположные решения, но и в остальном обнаруживают все признаки человеческой недостаточно­сти. Легко различить, что является в них продуктом близо­рукой боязливости, выражением черствых интересов или следствием недостаточности предпосылок. Критический к ним подход в нежелательНой^степени снижает уважение и у другим, более оправданным, культурным требованиям. Не­благодарной задачей является точное определение границ между тем, чему способствовал сам бог, и тем, что, скорее, вытекает из авторитета всесильного парламента или муни­ципального совета; и было бы, несомненно, полезнее во­обще пропустить упоминание о боге и честно признаться в чисто человеческом происхождении всех культурных установлений и предписаний. Вместе с обязательной свя­тостью рухнула бы и окостенелость и неизменность этих заповедей и законов. Люди поняли бы,-что эти законы не столько для того, чтобы господствовать над ними, сколько для того, чтобы служить их интересам; у них создалось бы к ним более дружественное отношение, и они ставили бы себе целью не уничтожение их, а только улучшение. На пути, ведущем к примирению с давлением культуры, это было бы важным шагом вперед.

Однако наша речь в пользу чисто рационального обоснования культурных предписаний, т. е. их приведения к социальной необходимости, внезапно прерывается здесь одним соображением. Как пример, мы. выбрали возникно­вение запрещения убийства. Но соответствует ли наше изложение этого запрещения исторической правде? Боим­ся, что нет: оно, скорее, кажется рационалистической -конструкцией. Как раз этот отрезок истории культуры человечества мы изучили с помощью психоанализа и, на основании наших трудов, должны сказать,'что в действи­тельности было иначе. Даже у современного человека моти­вы чисто рассудочные плохо справляются^\ со странными, побуждениями; насколько же бессильнее эти мотивы дол­жны быть у человеческого животного первобытных времен! Может быть, .его потомки и сегодня безудержно убивали бы друг друга, если бы среди убийств не было одного убий­ства, а именно — убийства праотца, вызвавшего непреодо­лимую, чреватую последствиями эмоциональную реакцию. Эта реакция создала заповедь *- не убйй, которая в тоте-

17-747

мизме ограничивалась заместителем отца, позднее paci странилась на других и еще и сегодня осуществлена н< всецело. , '•"•

Но согласно заключениям, которых мне здесь не надо| повторять, праотец этот был прообразом бога, образцом,! по которому позднейшие поколения создали божественный! образ. Таким образом, религиозное толкование верно —•I бог, действительно, участвовал в возникновении .этого за-| прощения; его влияние, а не социальная необходимость,! •создало запрещение. И перенесение человеческой воли на| бога вполне законно: ведь люди знали, что они насильст-| венно устранили отца, и из реакции на это злодеяние возни-! кло намерение — впредь всегда уважать его волю. Таким| образом, -религиозное учение сообщает нам историческую! правду, хотя и несколько видоизмененную и замаскиро-j ванную; наше рациональное представление эту правд| отрицает. -

Теперь мы замечаем, что сокровищница религиозных представлений заключает в себе не только удовлетворение желаний, -во также и важные исторические реминисцен­ции. Какую несравненную полноту мощи должно давать| религии это взаимодействие прошлого с будущим! Но, мо-| жет быть, благодаря одной аналогии мы поймем что-то еще | другое. Нехорошо отрывать понятия далеко от той^по?вы,| На которой они произросли, но мы все же должны| сказать о некой аналогии. Мы знаем, что дитя челове-Ц ческое не может проделать своего развития в направлении! к культуре, не проходя через то более, то менее отчетливую! фазу невроза. Причина этому в том, что ребенок не| может рациональной умственной работой подавить столь| многие из непригодных для дальнейшего притязаний пер-| вичных позывов: он должен обуздать их актами вытесне-| ния, за которыми, как правило, стоит мотив страха. | Большинство этих детских неврозов стихийно преодоле-| вается с ростом ребенка, особеино^детские неврозы навяз-1 чивости. Остатки их позднее должно ^устранять психоана­литическое лечение. Точно так же следовало бы предполо­жить, что человечество в целом в своем мирском развитии попадало в положения, аналогичные неврозам, и притом по тем же причинам: во время неведения и интеллектуальной немощи человечество приходило к столь необходимому для. совместной жизни людей отказу от первичных позывов лишь под воздействием чисто аффективных сил. Следы процессов, происходящих в-древние времена и сходных с процессами вытеснения, потом еще долго оставались в

культуре. Религию можно было бы считать общечелове­ческим неврозом навязчивости: как и у ребенка, она произошла из Эдипова комплекса, из отношения к отцу. Согласно такому пбниманию вопроса, можно было бы пред­видеть, что отпадение от религии должно произойти с роко­вой неумолимостью, характерной для каждого процесса роста, и что именно теперь мы находимся в центре этой фазы развития.

В этом случае наше поведение должно было бы последо­вать примеру разумного воспитания, который не сопроти­вляется предстоящей перемене,* а старается ей содейство­вать, в то же время умеряя насильственность ее прорыва. Разумеется, сущность религии не исчерпывается этой ана­логией. Если, с одной стороны, она приносит навязчивые ограничения, какие приносит лишь индивидуальный не­вроз навязчивости, то, с другой стороны, она заключает в себе систему иллюзий, рожденных желаниями и с отри­цанием действительности, что изолированно можно обнару­жить только при аменции — блаженной галлюцинаторной спутанности. Все это, разумеется, лишь сопоставления, с помощью которых мы силимся понять социальный фено­мен; индивидуальная патология не дает нам в этом полно­ценной параллели.

Неоднократно указывалось (мной и особенно Т. Рей-ком), до каких деталей можно проследить аналогию рели­гии и невроза принуждения и какое количествоОсобенно­стей и судеб созидания религии, можно объяснить этим путем. С этим хорошо согласуется и то, что набожный человек в, высокой степени защищен от известных невро­тических заболеваний: восприятие общего невроза избавля­ет его от вырабатывания личного невроза.

Признание исторической ценности известных религи­озных учений повышает наше к ним уважение, но не обес­ценивает нашего предложения изъять их из мотивировок культурных предписаний. Наоборот, при помощи этих остатков истории нам открылось понимание религиозных тезисов как невротических пережитков: теперь мы можем сказать, что, наверное, настало время (как и в аналитиче­ском лечении невротика) заменить последствия вытесне­ния результатами рациональной умственной работы. Мож­но предвидеть, что при этой переработке дело не ограни­чится отказом от торжественного преображения, культур­ных предписаний и что всеобщий пересмотр кончится упразднением многих из них, но об атом едва ли стоит сожалеть. Поставленная перед нами задача примирения

людей с культурой будет таким образом в значительной степени разрешена. Об отказе от исторической правды при рациональной мотивировке культурных предписаний нам жалеть не нужно. Ведь истины, содержащиеся в? религи­озных учениях, настолько искажены и так систематиче­ски маскируются, что люди в целом не могут признать их за правду. Здесь то же, что с ребенком, когда мы ему говорим, что новорожденных приносит аист. И этим мы го­ворим правду, скрытую под символом, так как мы-то зна­ем, что эта большая птица означает. Но ребенок этого не знает; ухо его улавливает только искажение, он считает себя обманутым, и мы знаем, как часто его недоверие к взрослым, его строптивость свйзаны именно с этим впечат-у пением. Мы пришли к убеждению» что .лучше перестать говорить подобную, символически завуалированную прав-" ду и, приспосабливаясь к интеллектуальному уровню ] ребенка, не отказывать ему в ознакомлении с реальным! положением вещей.

: ' ' -.••'«X . '. ,. . , ^; ', ^

«Вы разрешаете себе противоречия, трудно между со­бой согласуемые. Сначала Вы заявляете, что труд, подоб­ный Вашему, совсем безопасен. Что такие рассуждения никого веры не лишат. Но так как Вашим намерением все же является, как это обнаруживается позднее, эту веру нарушить, то позволительно спросить, а зачем же Вы, собственно, этот труд Публикуете? А в другом месте Вы признаете, что может стать опасным — и даже весьма опасным, если кто-нибудь узнает, что в ,бога больше не-верят. До сих пор человек этот соблюдал подчинение, а теперь он послушание культурным предписаниям от­брасывает. Ведь вея Ваша 'аргументация, что религиозная мотивировка культурных заповедей представляет собой опасность для культуры, основана на предпосылке, что из верующего можно сделать неверующего. И ведь тут — полное противоречие».

«Другое противоречие в следующем: с одной стороны, Вы признаете, что управляет человеком не интеллект, а его страсти и притязания первичных позывов; а с другой стороны. Вы предлагаете заменить аффективные основы его послушания культуре основами рациональными. Вот и понимай, .кто может. А по-моему, либо одно, либо другое».

«Впрочем, разве Вы ничему не научились у истории? Подобная попытка заменить религию разумом ведь однаж-

ды уже была сделана, официально и в большом стиле. Ведь Вы помните французскую революцию и Робеспьера? Но вспомните и недолговечность, и жалкую безуспешность этого эксперимента. Теперь его повторяют в России, и нам нечего любопытствовать о том, как он окончится. Разве Вы не думаете, что мы вправе признать, что человек не может обойтись без религии?» \

«Вы сами сказали, что религия — нечто большее, чем невроз навязчивости. Но эту другую ее сторону Вы не раз­рабатывали. Вам кажется достаточным провести аналогию с неврозом. От невроза людей надо освободить. А что при этом будет утрачено. Вас не тревожит».

Видимость противоречия возникла, вероятно, потому, что я слишком поспешно рассмотрел сложные вопросы. Кое-что мы можем наверстать. Я все еще утверждаю, что в одном отношении; мой труд совершенно безопасен: ни один верующий не даст себя поколебать в своей вере этими или подобными аргументами. У верующего есть;, определенные интимные связи с содержанием, религии. Есть невероятное бесчисленное множество других, не явля­ющихся верующими в указанном смысле. Они послушны культурным предписаниям, потому что дают себя запугать угрозами религии, и они боятся-религии, пока они должны считать ее частью реальности, ставящей им границы. Эти-то люди и возмущаются, как только им дается^ право отказаться от веры в реальную ценность религии, но и на это нельзя повлиять доказательствами. Они перестанут бояться религии, когда заметят, что и другие ее не боятся, а о них я утверждал, что они узнали бы о падении религи­озного влияния и в том случае, если бы я не опубликовал моего труда. *

Но мне кажется, что Вы сами придаете больше значе­ния другому противоречию, в котором меня упрекаете. Люди так мало Доступны Доводам разума — они целиком во власти своих желаний, порожденных первичными по­зывами. Так зачем же отнимать у них удовлетворение первичных позывов и заменять его. доводами рассудка? Конечно, люди таковы; но спросили ли Вы себя: должны ли они быть такими, вынуждает ли к этому внутренняя их природа^ Может ли антрополог установить краниомет­рический индекс народа, имеющего обычай с детства де­формировать головку ребенка бандажированием? Поду­майте об удручающем контрасте между блистательной ин­теллигентностью, здорового ребенка и слабостью мышле­ния у дюжинного взрослого. Разве уж совсем исключено,

' ". . . " • .•-" - ' ' 517.

что в этом относительном захирении в большой crenel повинно религиозное воспитание? Мне думается, что потр бовалось бы весьма долгое время, прежде чем ребенок, i находящийся под влиянием религии, начал бы задумывать-1 ся о боге и о вопросах потустороннего мира. Может| быть, эти мысли пошли бы тем'же путем, каким оня| шли у его прародителей; но этого развития не дожида"| ются — ребенку преподносят религиозные учения в то| время, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности!! понять их значение. Разве не правда, что замедление! сексуального развития и преждевременность религиозного! влияния являются двумя главными пунктами v системвЦ современной педагогики? Когда же мышление ребенка про^ сыпается, религиозные учения стали уже неоспоримыми. ^ Но неужели Вы думаете, что мыслительная функция! укрепляется, если перед ней, под страхом адских наказа-1 няй, закрывают такую значительную область? .Если' уэ(с| кто-нибудь довел себя до того, что без критики принимает! все абсурды, преподносимые ему религиозными учениями,! и даже не замечает противоречий между ними, то нам¹! уже нечего удивляться слабости его мышления. Но ведь! у нас нет иного средства для обуздания нашей подвластно-! сти первичным позывам, кроме как наш интеллект.- Как ^ же от лиц, находящихся под запретами мышления, можно! ожидать, чтобы они достигли психологического идеала,1| примата интеллекта? Вы ведь знаете, что женщинам в| целом приписывается так называемое «физиологическое слабоумие», т. е. меньшая, по сравнению с мужчинами, интеллектуальность. Сам по себе этот факт спорный, и толкование' его сомнительно; но аргумент в пользу про­изводной природы этого интеллектуального захирения тот, что женщины страдают от жестокости раннего запрета направлять свое мышление на то; что их интересовало бы больше всего, а именно—на проблемы половой жизни. До тех пор, пока на человека в ранние его годы кроме сексуальной задержки мышления влияет еще и религиоз­ная и связанная с ней Правовая, мы, действительно, не можем сказать, каков, собственно, человек сам по себе.

Я умерю, однако. Свое усердие-и признаю возможность, что и я гоняюсь за иллюзией. Может быть, действие религиозного запрета не так уж сильно, как я предпола­гаю; может быть, выяснится, что человеческая природа останется той же и в том случае, если воспитанием в целях подчинения религии не будут злоупотреблять. Мне это неизвестно и Вам тоже не'может быть известно. Не

518 - .

только большие проблемы этой жизни представляются в данное время неразрешенными, трудно решить^ и другие, менее значительные вопросы. Но согласитесь со мной, что тут имеются основания для надежды в будущем, что, может быть, нужно вынести на поверхность клад, могущий обога­тить культуру, что предпринять опыт иррелигиозного воспитания стоит положенных на это усилий. В случае если результат окажется неудовлетворительным, я готов отказаться от реформы и вернуться к прежнему, чисто описательному суждению: человек — существо слабого ин-теллекта, находящееся во власти желаний, порожденных первичными позывами. '--

В другом пункте я, совершенно с Вами согласен» Бесспорно, было бы бессмысленным начинанием стараться изъять религию насильственно и одним ударом,' прежде всего потому, что такое предприятие безнадежно. У верую­щего веры ее отнимешьi— ни Доказательствами, ни аа-претами. А если бы у некоторых этого и удалось до­биться, это было бы жестокостью. Кто десятилетиями при­нимал снотворное, ве может, конечно, спать, если его этого средства лишить. Что действие религиозных утешений можно приравнять к действию наркотика, прелестно иллю­стрируется одвдм явлением в Америке. Там — очевидно, под влиянием господства женщин — людей хотят лишить всех возбуждающих, опьяняющих средств,, а также средств наслаждения, пресыщая взамен этого богобоязненностью. По поводу исхода этого эксперимента также не прихо­дится любопытствовать.

Таким образом, я возражаю Вам, если вы выводите дальнейшее заключение, что человек вообще не может об­ходиться без утешения религиозной иллюзии, что без нее он не вынес (ял тягот жизни, жестокой действительности. Да, не вынес бы тот человек, которому с детства вливали этот сладкий —иди горько-сладкий — яд. Ну^ а другой, кто получил трезвое воспитание? Тот, кто йе страдает неврозом, не нуждается, может быть, и в интоксикации, невроз заглушающей. Человек окажется тогда, конечно, в затруднительном положении: он должен будет сам себе признаться во всей своей беспомощности, своей ничтожно­сти в гуще мирской суеты — уже более не центр творения, уже более не объект нежного попечительства благого провидения. Он попадет в положение ребенка, покинувше­го отчий Дом, где ему'было так тепло и уютно. Но инфан­тилизм обречен на преодоление, не так ли? Не может че­ловек вечно оставаться ребенком, он должен, наконец,

выйти наружу, во «враждебную жизнь». Это можно на| звать «во с п и т а н и е м к р е а л ь н о с т и »; надо ли мн< Вам еще признаваться, что единственной целью, моегс сочинения является обратить внимание на необходимосп такогопрогресса? ?

Вы, вероятно, боитесь, ^что он не выдержит стольЦ трудного испытания. Ну что же, позвольте нам все-таки! надеяться. Что-нибудь да значит уже то, когда знаешь, чт0| рассчитывать приходится на одни лишь собственные силы,! . Тогда выучиваешься их правильна применять. Человек ней совсем лишен вспомогательных средств: со времен потопа| наука его многому научила и дальше увеличит его "мОщщ еще более. А что касается великих ;необходимостей судьбы^! Ноторых избежать невозможно, их он научится переносить| е 'покорностью. На что ему обманный вымысел о крупном | поместье да Луне, выручку от которого никто ведь ещё и| одним глазом не видывал? Как честный мелкий крестьянин! на этой земле, он сумеет обработать свой клочок так, чтог| он даст ему прокормление. Тем, что он перестанет ожидать! что-либо от мира потустороннего и сосредоточит вс»| освободившиеся силы на земной жизни, он, вероятно, смо­жет достигнуть того, что жизнь для всех станет сносной и культура никого не будет, более подавлять. Тогда он с одним из наших товарищей по неверию без-сожаления скажет: ,

Я уступаем ангелам и воробьям Мы наши небеса.

(Г. Гейне. «Германия. Зимняя сказка»)

^ -. ^/ •' . " .¹ ' ^х . '. ' .- .. • ¹'¹ '

«Ведь это звучит великолепно! Человечество, отказав­шееся от всех иллюзий и благодаря этому способное сносно устроиться на земле! Но я не могу разделить Ваших ожида­ний. Не потому,, что я злостный реакционер, за которого Вы, может быть, меня принимаете. Нет, просто из благо­разумия. Мне кажется, что мы поменялись ролями: Вы оказываетесь мечтателем, увлекаемым своими иллюзиями, а я — представителем требований разума, права на скеп­сис. Ваши построения кажутся мне основанными на за­блуждениях, которые я, согласно Вашему же определению, имею право назвать иллюзиями, так как они достаточно отчетливо выдают влияние Ваших желаний. Вы основыва­ете свои надежды на том, что поколения, в раннем детстве не испытавшие влияния религиозных учений, легко до-

стигнут так страстно желаемого примата интеллекта над жизнью первичных позывов. Но это, пожалуй, иллюзия;

в этом решающем пункте человеческая природа едва ли изменится. Если не ошибаюсь — мы о других культурах знаем так мало,— и сейчас существуют народы, вырастаю­щие без давления какой-либо религиозной системы, но они не ближе к Вашему идеалу, чем другие. Если Вы хотите религию из нашей европейской культуры изъять, то это может совершиться лишь другой'системой учений, а эта система с самого начала переняла бы все психологические черты религии: ту же — для самозащиты — святость, око­стенелость, нетерпимость, тот же запрет мышления. Что-либо в этом роде Вам иметь нужно, чтобы справиться с требованиями воспитания. А от воспитания Вы отказать­ся не можете. Путь от младенца до культурного человека долог — слишком бы много человечков на этом пути заблу­дилось и не доросло бы своевременно до своих жизненных задач, предоставь их без руководства собственному разви­тию. Учения, применявшиеся при их воспитании, всегда будут ставить преграды мышлению более зрелых лет— точно так, как это делает религия, которую Вы в этом упрекаете. Разве'Вы не замечаете, что у нашей, у каждой культуры есть неискоренимы]! врожденный недостаток, а именно, что на ребенка, живущего жизнью первичных по­зывов'и обладающего слабым мышлением, она возлагает бремя решений, посильное лишь зрелому интеллекту взро­слого человека? Но культура л не может поступать иначе вследствие вмещения многовекового развития чело­вечества в несколько лет детского возраста, а побудить ребенка к преодолению поставленного перед ним задания можно лишь средствами аффективными.