П. Фресс О ПСИХОЛОГИИ БУДУЩЕГО

Какая дерзость — осмелиться говорить о психологии будущего, когда уже трудно знать психологию вчерашнего и сегодняшнего дня! И можно лн предвидеть, что станут делать психологи завтра?

Между тем подобная самонадеянность может быть оправдана в Лейпциге, где празднуется столетие созданной В. Вундтом пер­вой лаборатории экспериментальной психологии, в которой сфор­мировались первые крупные немецкие, европейские и американ­ские психологи конца XIX в.

Это было, по существу, создание новой отрасли знания. Вундт сознавал смелость своего предприятия уже в 1874 г., когда писал в предисловии к «Основам физиологической психологии»: «Труд, который я выпускаю "в свет, является попыткой вычленить новую область науки». Настал ли ее час? — спрашивал он. Нельзя ска­зать, что в ту эпоху ответ напрашивался сам собой, даже не­смотря на то, что У. Джемс, например, предпринимал нечто по­добное в Гарварде. В 1884 г., через десять лет после публикации своей книги, Вундт писал: «Мы полагаем, что замысел этот осу­ществится в будущем, и полностью отдаем себе отчет в том, что в настоящее время дело обстоит иначе. В Германии представители психологии сходятся в одном: они ненавидят экспериментальную, или физиологическую, психологию и склонны расценивать препо­давание ее основных положений и результатов исследований как разновидность богохульства».

В чем же усматривалось «богохульство»? Вундт объяснял и наглядно показывал, что в психологии можно применять экспе­риментальный метод и что, следуя по пути, проложенному Г. Фехнером, можно с помощью математических приемов обраба­тывать полученные таким методом результаты.

Сегодня экспериментальная психология существует и речь идет о том, чтобы попытаться определить направления, по кото­рым она будет развиваться в ближайшем будущем. Это рискован­ное предприятие, поскольку, с одной стороны, составление перс­пектив научного развития предполагает описание направлений, в которых мы уже работаем, н определение ближайших целей, а с другой стороны, в планах на будущее находят выражение надеж­ды, которые можно назвать утопическими,

Сегодня проблема состоит не в том, чтобы создавать или не создавать психологию как науку, а в том, чтобы понять, не угро­жает ли бурное развитие ее единству. Действительно, что общего между психофизиологами, социальными психологами и медицин­скими психологами? Мы перечислили лишь несколько названий кафедр, в то время как насчитываются десятки подразделений в Американской психологической ассоциации и выпускаются не­сколько сот все более и более специализированных психологиче­ских журналов <...>

Никто не станет отрицать, что в природе имеется оригиналь­ный вид — человек, это прямоходящее животное, одаренное ог­ромным мозгом, обладающее речью и бесконечными возможностя­ми. По своей природе человек представляет такой уровень орга­низации, который требует создания отдельной науки.

Человека исследуют многие науки. Это «животное» изучается всеми науками о жизни —от биохимии до физиологии. С другой стороны, оно является членом сообществ, у каждого из которых есть свой язык, свои обычаи, своя история. Этим занимаются наши коллеги социологи, этнологи, историки, философы. У психологов своя задача — изучать человека как своеобразную живую орга­низацию и стремиться объяснить ее механизм и особенности ре­акции на сигналы,, исходящие из физического и социального окру­жения. Такая цельность объекта психологии не означает, что мы придем к «отшлифованной» и замкнутой на самой себе науке <...>

В человеке следует различать «человека природы» и «человека культуры». История «человека природы» насчитывает миллионы лет и начинается с процесса рождения человекоподобных из цар­ства животных. Человек этот может и должен изучаться всеми естественными науками. Чтобы понять «человека природы», они должны соотнести его генетический потенциал, биологическую оснащенность и особенно возможности центральной нервной си­стемы с его деятельностью и поведением. Так возникает нейро­психология восприятий,, эмоций, а также речи.

К психологии «человека природы» относится все, что называ­ют экспериментальной психологией, — будь то экспериментальная психология ребенка, взрослого или старика. Эта психология, ко­торую можно назвать номотетической, стремится установить об­щие законы, объясняющие постоянные отношения между наблю­даемыми феноменами. Отсюда происходят законы ощущений, дви­гательной активности, состояний, законы психофизики, восприя­тия, научения, даже некоторые законы психолингвистики и воз­растной эволюции человека. Говоря о законах, я думаю не о при­чинных связях, а о законах вероятностных, поскольку любая дея­тельность, даже самая простая, зависит от многих факторов.

Приведу лишь один пример, который вспоминается в связи с симпозиумом по движению глаз, организованным мною на Лейп-цигском конгрессе. Эти движения зависят от законов организации моторики глаз. Паузы, длительность и амплитуда саккад изменя­ется в сравнительно малом диапазоне, но и внутри этих границ

4*

движения глаз зависят также от задачи (вождение автомобиля, чтение плана или текста) и цели субъекта (например, расшиф­ровка или чтение рукописи).

Результаты подобных исследований достаточно хорошо под­даются математическому исчислению и статистической обработ­ке; они варьируют в довольно узком диапазоне, что позволяет легко выбирать из нескольких гипотез.

Но этот «человек природы» является также продуктом куль­туры. С момента рождения он погружен в мир культуры, чья пи­саная история исчисляется уже не миллионами, а тысячами лет. «Природные» способности позволяют ему в ходе социального вос­питания усвоить знания, приобретенные человечеством. Он учит­ся познавать свое окружение и самого себя, формируя в течение индивидуальной истории свою личность. Эта эволюция происходит не стихийно. Источники ее влияния, разнообразие когнитивных реакций таковы, что законы, позволяющие интерпретировать ког­нитивные процессы и основные характеристики личности, не дают возможности получать такие же систематические результаты, как при исследовании «человека природы».

Из этого вовсе не следует, что существуют две психологии: та, которую можно назвать нейронаукой, и та, которая является отраслью гуманитарных наук; причем одна изучает значение врожденного, вторая —приобретенного. Подобный разрыв возвра­щает к прошлым ошибкам и к агностицизму дуалистического толка.

Будущее психологии зависит от нашей способности все более и более ясно представлять сложность человека. Для этого недо­статочно согласиться, что между врожденным и приобретенным существует взаимодействие. Подобное пассивное утверждение скрывает настоящие проблемы, поскольку наша задача — упорно исследовать многочисленные детерминанты простейшего из наших действий. В этом многообразии всегда присутствуют причины, свя­занные как с природой человека, так и- с историей каждого ин­дивида, всегда имеет место интеграция множественных причин­ных связей. Кто сводит подобную множественность к одной опре­деляющей детерминанте —будь то генетическая основа, влияние среды или бессознательное, — тот задерживает развитие психоло­гии или искажает ее.

Что можно сказать о современном положении в психологии? Увеличение количества исследований и их разнообразие означают ие то, что оиа распалась, а то, что наши исследовательские воз­можности раскрывают многочисленные сплетения, связывающие малейший стимул и самую элементарную реакцию. Каждый из нас изучает лишь фрагмент системы и должен сознавать, что изо­лирует, хотя и законным, ио искусственным путем часть ансамб­ля с бесчисленными разветвлениями, которые связывают в еди­ное целое «человека природы» и «человека культуры». У психо­логов иет единой теории человека, и невозможно, на иаш взгляд, ее создать. Есть локальные модели, которые по мере своего уда-

ления от биологических процессов становятся все менее опровер­жимыми. Как писал А. Саймон, человек всегда имеет в своем распоряжении несколько систем и может использовать различные стратегии для решения одной задачи.

Само собой разумеется, что в зависимости от поставленной проблемы психолог использует различные специальные методы и средства. Выяснение отношений между вызванными потенциала­ми и восприятием требует иных методов, нежели те, с помощью которых определяются условия появления лидера в группе. Но мне кажется, что мы преодолели двусмысленность в вопросе един­ства психологии и цельности человека, сковывающую психологию в первые десятилетия ее существования.

Вначале объектом изучения психологии были факты сознания, а в качестве предпочтительного метода использовалась интроспек­ция. Из-за недостатков и ограниченности этого метода, ставших причиной распада Вюрцбургской школы и банкротства школы Э. Титченера в Корнеллском университете, а также в связи с успехами психологии животных психологи 20-х годов стали бихе-виористами. Сегодня этим термином, приобретшим уничижитель­ный смысл, называют тех, кто пытался вслед за Дж. Уотсоном установить связь между стимулами S и реакциями R, не заботясь о том, что было в так называемом черном ящике. Этого табу на изучение того или иного аспекта человека более нет. Научное исследование эмоций- не может игнорировать роль лимбической системы, а физиологи_; в свою очередь, интересуются процессами сознания. Восприятия являются реакцией на окружающую среду, но никто не может игнорировать их феноменального аспекта; роль представлений выясняется в исследованиях памяти и т. д. Теория бихевиористов была искаженной, но их метод можно считать хорошим. Психология начинается с изучения двигательной и вер­бальной активности, поведения и действий. Она ищет то, что их объясняет. Исследуемый материал может быть различным, но подход—одним и тем же и у психоаналитика, и у нейропсихолога, и у психолога-экспериментатора, или специалиста в области со­циальной психологии. Все они исследуют реакции людей на опре­деленные ситуации независимо от того, складываются ли эти ситуации стихийно или специально создаются, определяются со­циальными или физиологическими параметрами.

В психологии будущего разнообразие методов и подходов к поведению и деятельности человека будет увеличиваться. Наши научные парадигмы численно растут, хотя и остаются ограничен­ными.

В области восприятия, которую я знаю лучше всего, можно описать развитие наших знаний на протяжении последних тридца­ти лет. Наиболее полно изучены физиологические основы восприя­тия.

Многое сообщила нам о возможностях нашей перцептивной системы теория информации. Желая применить физическую мо­дель, мы случайно' обнаружили, что моделирование необходимо

БЗ

в психологии. Успехи в области использования вычислительных машин вдохновили нас на исследование восприятия как процесса обработки информации, включающего иерархическое кодирова­ние. Наши представления о восприятии обогатились и благодаря исследованиям, открывающим особенности раннего развития пер­цептивных процессов и их поэтапной последовательности.

В области исследований памяти я также вижу разнообразие подходов, хотя мне кажется, что они слишком связаны некоторы­ми парадигмами. Путем постановки новых задач можно достичь новых рубежей во всех областях психологии.

Хотелось бы особо остановиться на мультифакторном подходе ко многим экспериментальным задачам, особенно в плане зави­симости результата как от личности, так и от ситуации. Этот подход представляется мне очень плодотворным.

Проанализируем этот вывод с точки зрения статистической мето­дологии. С одной стороны, экспериментаторы изучают корреляции между различными результатами группы испытуемых. При помо­щи факторного анализа они ищут общее у этих испытуемых. С другой стороны, исследователи выясняют взаимосвязи стимулов и реакций на отдельной, группе испытуемых. Их сравнения при­водят к дисперсионному анализу, объектом которого является различие результатов, полученных в ситуации Sj и в ситуации S₂. Нулевая гипотеза либо принимается, либо отбрасывается. В ре­зультате в ходе этого анализа всегда обнаруживаются значитель­ные различия между испытуемыми. Экспериментатор с легкостью нейтрализует этн различия, но следовало бы знать, почему, решая одну задачу, испытуемые дают разные ответы.

Итак, настало время использовать открытые задачи, т. е. за­дачи, не имеющие какого-то определенного решения, творческие задачи, сделать анализ наших исследований более тонким, учиты­вать индивидуальные различия и стремиться их объяснить. Это достигается на уровне больших и легко распознаваемых различий: пол, возраст, социально-экономическая среда; но в будущем следует принимать во внимание и индивидуальные различия. Та­кой подход позволит сблизить экспериментальные и клинические исследования. Тогда у нас в руках окажутся начальное и конечное звенья цепи.

Таким образом, можно сказать, что в будущем психология пойдет по пути интеграции знаний, полученных с помощью раз­личных, но взаимодополняющих методов и задач. Наибольший прогресс будет несомненно достигнут благодаря успехам «нейро-наук». До сих пор в основном исследовали ситуации, когда мозг был поражен в силу болезни или несчастного случая. В последнее десятилетие мы многое узнали о роли каждого из полушарий мозга, не прибегая к подобным случаям. Психические болезни, известные прежде как расстройства личности, являются теперь объектом изучения биологии, возможности которой значительно обогатились благодаря исследованиям в области генетики.

Я стою за сохранение Единства Психологии:

1) потому что ее объект — человек — обладает своей специ­фикой, и нельзя игнорировать того, что малейшее из наших дей­ствий зависит от нашей природы и культуры. Но это не должно быть причиной разделения психологов на тех, кто изучает только мозг, и тех, кто занимается лишь поведением;

2) потому что у пас общий метод: исходя из поведенческих актов исследовать их биологические и личностные условия, а также условия, связанные с окружающей средой;

3) потому что единство, к которому мы придем, не есть един­ство синтетического знания, а единство все более полного знания сложности и взаимодополняемости систем, которые определяют каждый из наших поступков.

Хотелось бы остановиться на прикладных аспектах психологии. Понимание роли психологов в прикладных задачах претерпело значительную эволюцию. Длительное время психолога считали психотехником, которому поручались задачи отбора персонала, профессиональной ориентации, психодиагностики. В работе опи­рались на тесты, которые были и остаются удобными констатация-ми, но их научная обоснованность и надежность являются слабы­ми. Поэтому большинство специалистов, использующих тесты, называют себя эргономистами, психологами на предприятиях, кон­сультантами по вопросам организации и образования, психосо­циологами, психотерапевтами и т. д. Подобную эволюцию можно было предвидеть при условии глубокого анализа детерминант человеческого поведения, которые зависят не только от природы испытуемого субъекта, рассматриваемого с точки зрения его биоло­гии или даже личности. В конечном счете прикладная психология, в строгом смысле этого слова, не избежала бы подводного камня «психологизма», т. е. сведения человека к одному из многочислен­ных аспектов, будь то JQ, черты личности и т. д.

В прикладной области мы всегда имеем дело с человеком или группой людей, детерминированных тем, что я назвал их природой, а также их культурой и особенно системой социальных отноше­ний, в которую они вовлечены, О. Конт ошибался, полагая, что психология невозможна, но он был прав, помещая на вершине гуманитарных наук социологию, которую я понимаю в самом широком смысле.

Становится все более очевидным, что проблемы индивида не могут рассматриваться вне социального контекста. Этот контекст, однако, не ограничивается рамками описательной социологии. Там, где возникает проблема, следует учитывать философско-по-литический контекст, в котором она существует.

Чтобы заниматься индивидуальными и социальными пробле­мами, недостаточно быть только психологами, применяющими на практике знания, приобретенные на университетских психологи­ческих курсах. Нельзя решить эти проблемы и лишь с биологиче­ских, социологических или политических позиций; во всех случаях имеет место искажение человеческой реальности и редукционизм.

Я вижу будущее открытым для тех исследователей, которые

после специального образования пройдут мультидисциплинарную подготовку. Я не знаю, как их назвать. Сегодня одни называют себя психосоциологами, другие — эргономистами. Я предложил бы назвать этих будущих исследователей антропологами. Я упо­требляю термин «антрополог», помня о его многозначности. Антро­пология включает аспекты физические, социальные, культурные и даже философские. Ее цель — изучение конкретного человека с его биологическими характеристиками; живущего в обществе и в данной среде, которая имеет свою систему ценностей. Несколько лет назад я сказал, что будущее в области прикладной психологии принадлежит инженерам гуманитарных наук. Сегодня я предпо­читаю говорить об антропологах, подчеркивая тем самым, что их деятельность не может игнорировать систему ценностей общества, членами которого являются и они.

Разумеется, такой антрополог должен владеть методами, ко­торые позволят ему оценивать ситуации и модифицировать их. Эти ситуации все чаще будут определяться формулой «человек и общество», так как мы зависим от общества и в лучшем, и в худшем отношении. В своей практике психологи будут сталки­ваться с проблемами эргономики, организации окружающей сре­ды (например, проблема урбанизации), перенаселенности (проб­лема лиц пожилого возраста), «общества потребления» и «обще­ства нищеты», занимающего треть или четверть мира.

Перед лицом таких проблем психологи не имеют права огра­ничиваться рамками своей науки. Я надеюсь, что многие из них станут атропологами и что наши университеты сумеют подгото­вить их к выполнению новых задач.

Я связываю с ними много надежд. Если в области фундамен­тальных проблем науки можно оставаться беспристрастным иссле­дователем, не пренебрегающим никакой наблюдаемой реаль­ностью, то в практической сфере деятельности будущих антрополо­гов, на мой взгляд, есть место не только для ученых, работающих над улучшением системы, в которой они существуют, но и для тех, чей труд является вкладом в строительство нового общества, более справедливого и гуманного,

Психологический журнал, 1981, т. 2 № 3, с. 48—54.

Ф. В. Бассин

В ВЕСТИБЮЛЕ ОСОЗНАНИЯ

Столица Грузии 29 сентября — 5 октября 1979 г., Международ­ный симпозиум по проблеме неосознаваемой психической деятель­ности. Событие исключительное хотя бы уже потому, что знаме­нитый первый Бостонский симпозиум состоялся около семидесяти лет назад, в 1910 г., а с тех пор не было ни одной достаточнс

широкой, международной встречи ученых, посвященной бессозна­тельному, хотя ни одно другое научное направление не вызывало на протяжении долгих лет такого острого интереса, не порождало таких ожесточенных споров и дискуссий. От полного непризнания до попыток объяснить чуть ли не весь мир с позиций бессозна­тельного — вот границы того поля, на котором разгорались в Тбилиси научные баталии. Но было бы покушением на истину утверждать, что в вопросе о бессознательном есть, очевидно, пра­вые и, очевидно, неправые, т. е. будто бы можно легко и с уве­ренностью сказать: вот эта точка зрения истинна, а эта — оши­бочна. Увы, нередко доводы и про и контра звучат в данном случае почти одинаково убедительно.

Поставим сначала такой вопрос: реальна ли вообще как на­учная проблема идея неосознаваемой психики? Не есть ли это какое-то надуманное, полу абсурдное, полумистическое представ­ление? Надо сказать, что оппозиция идее бессознательного отнюдь ие редко до сих пор звучит и в зарубежной и в нашей литературе. Те, кто придерживается подобной скептической, негативной точки зрения, рассуждают примерно так. Существуют психические про­цессы. Они непосредственно «даны», непосредственно «представ­лены», непосредственно «известны» их субъекту, т. е, они «осозна­ваемы». Работа же мозга, лежащая в их основе, непосредственно субъекту не «дана», ему не «представлена», непосредственно субъект о ней ничего не знает, т. е. она «неосознаваема». Возни­кает таким образом схема простая, легко усваиваемая и потому обладающая колоссальной сопротивляемостью. Психическое—это то, что осознается, физиологические же процессы, на основе кото­рых совершается психическая деятельность, неосознаваемы в, следовательно, бессознательное как «психическое» — это абсурд, понятие, заключающее в самом себе неустранимое логическое противоречие и потому не подлежащее включению в разряд под­линно научных категорий, понятие, вносящее только путаницу и неспособное быть двигателем подлинного научного процесса.

В популярнейшем издаваемом и переиздаваемом во Франции на протяжении десятилетий большом энциклопедическом словаре «Ларус» — этот словарь хорошо известен с малых лет каждому интеллигентному французу — мы вплоть до издания I960 г. нахо­дим именно такое негативное определение бессознательного, пол­ностью выводящее эту категорию за рамкн психологии.

Такой точки зрения придерживаются многие ученые, чьи име­на часто появляются в научных журналах.

Но часть их коллег не столь категорична. Такие известные психологи, как К. Прибрам из Стенфордского и П. Я. Гальперин из Московского университета, полагают, что игнорировать неосо­знаваемую психическую деятельность недопустимо, но следует рассматривать ее как лишь своеобразный психологический авто­матизм, вовсе не требующий для своего протекания включения сознания.

Бессознательное — это только вспомогательное средство для

полноценной работы памяти, восприятия, воли, всех других выс­ших психических функций.

Другие ученые считают, что любая наша поведенческая реакция на любой воздействующий на нас стимул определяется той «пси­хологической установкой», которая нами в данный момент владеет. А установка эта как раз и имеет свойство не осознаваться чело­веком. Такова позиция, занимаемая последователями выдающего­ся грузинского психолога Д. Н. Узнадзе. Впрочем, и столь извест­ный физиолог, как А. А. Ухтомский, высказывал в свое время сходные мысли: «Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подго­товлены уши, чтобы слушать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть».

И наконец, четвертые—в основном это западные исследовате­ля— исходят из того, что бессознательное — это такая активность нашего мозга, которая поддается лишь особой форме постижения и в этом смысле не походит ни на один другой объект научного позиания. Психоаналитики, пытающиеся обосновать такую фило­софию, как бы сами себя выключили из русла современной пси­хологии, не говоря уже о психологии классической.

Но не со всеми из них можно согласиться. Мы не можем при­соединиться к логическому, несомненно, и весьма отчетливому и удобному для понимания взгляду на бессознательное как на фе­номен, к психике не относящийся, потому что такое понимание обрисовывает действительность в искаженном виде, заставляя закрывать глаза на определенные, исключительно важные ее стороны — на процессы, которые мы должны рассматривать имен­но как психические, несмотря на то, что они не осознаются.

Откуда же нам известно о существовании таких процессов, если они нам непосредственно не «даны»? Чтобы ответить иа этот вопрос, сначала разберемся, что такое вообще «психическое». Благодаря психике человек решает возникающие перед ним зада­чи: воспринимает мир не мозаичио, не как неупорядоченную совокупность отдельных ощущений, а обобщенно; различает, ана­лизирует явления между существенным и несущественным; оказы­вается способным преследовать цели и, главное, придавать своим действиям характер сложной деятельности, имеющей определен­ный смысл. Все это —объективные проявления психики, и мы заключаем о ее расстройствах по нарушению у больных именно этих ее качеств.

Но в таком случае возникает основной, центральный вопрос, от ответа иа который зависит все остальное: можно ли уловить в поведении, в деятельности, в активности человека такие проявле­ния ее смыслового (или, как принято чаще говорить, семантическо­го) характера, которые человеком бы не осознавались? Если Д^а> то мы будем не только вправе, но даже обязаны рассматривать эти осмысленные проявления, как активность психическую.

Можно уверенно сказать, что все наблюдавшееся в последнее десятилетие развитие психологии и неврологии, на более позднем этапе — также нейрофизиологии и уже многие века — классиче­ской художественной литературы, дало множество доказательств, что такая неосознаваемая семантика поведения, возникающая независимо от активности сознания, действительно существует. Даже более того, подобные неосознаваемые формы психической, деятельности всегда присутствуют в структуре обычного, нормаль­ного поведения человека. И если бы их не было, то наиболее сложные формы этой деятельности стали бы невозможными.

Разумеется, такое решительное утверждение нуждается если не в доказательствах, то хотя бы в примерах. Их сколько угодно.

Вот больной, страдающий так называемой функциональной глухотой, — он ничего не слышит, хотя слуховой аппарат у него в порядке. Экспериментатор предлагает ему списывать некий текст, а сам, стоя за спиной, больного, чтобы тот не видел движе­ний его губ, несколько раз произносит тоном приказа: «Пишите быстрее! Пишите быстрее!». Больной не слышит эту инструкцию, т. е. ничего о ней не «знает», а в то же время ускоряет темп пере­писывания. Затем следует приказ замедлить те^мп письма, и он также выполняется, хотя также не осознается больным.

Вот другой пример — хорошо известная отрицательная галлю­цинация. На этот раз испытуемому внушается под гипнозом, что в ряду карточек, на каждой из которых обозначено некое число, он не будет видеть, например, те, где есть математическое выра­жение, значение которого равно шести. После этого испытуемый перестает воспринимать карточки, на которых изображено вы-

З/Тб раженне —-— или эквивалентное ему, но еще более сложное.

Тут нам могут возразить, что хотя в обоих случаях работа мозга действительно оставалась неосознанной, вопреки ее непо­средственному участию в целенаправленной, осмысленной деятель­ности, но ведь само сознание было изменено либо болезнью, либо гипнозом. Что ж, ответом на такие возражения послужил на Тбилисском симпозиуме, например, доклад профессора И. М. Фей-генберга, в котором рассказывалось об экспериментах в условиях ясного сознания с вполне здоровыми людьми. Из них следует, что даже самые простые психические феномены, вроде восприятия, могут включать в себя неосознаваемые человеком компоненты, причем такие, которые способны в корне изменить сам результат восприятия.

На симпозиуме в Тбилиси делались сообщения, в которых роль бессознательного очерчивалась и по-иному. В докладе В. П. Зин-ченко и М. К. Мамардашвили речь шла, в частности, о наблюде­ниях специалистов по авиационным катастрофам, которые заме­тили, что в момент аварии ясное осознание пилотом своих дейст­вий как бы выключается. Только такое поведение, когда время словно спрессовывается, дает возможность избежать гибели. А $То означает, говорилось дальше в докладе, что «...так же, как

мы с большим трудом осваиваемся с идеей относительности в физике, так нам трудно в силу нашего обыденного «Я-йного» язы­ка, привычек нашей психологизированной культуры освоить... мысль,, что мы на деле оперируем внутри самого сознания явле­ниями двух рядов: сознанием и волей контролируемыми и такими, что действуют в самом сознании, но им не контролируются».

Существует обширная автобиографическая литература о том, как акты творчества осуществляются при большей или меньшей отключенности ясного сознания. Самые распространенные ссыл­ки— открытие Менделеевым периодической системы элементов и Кекуле — кольцевой структуры молекулы бензола. В обоих этих случаях решения приходили во сне, однако после огромной впол­не осознаваемой предшествующей работы мысли. Подобные эпи­зоды делают очевидным, что задачи решаются совместным дейст­вием двух механизмов: ясно осознаваемой мыслительной деятель­ностью и интеллектуальными процессами, человеком плохо или даже вовсе не осознаваемыми. Особенно ярко этот дуэт звучит в так называемом психофизиогномическом эксперименте, суть ко­торого в следующем.

Испытуемым раздаются фотографии лиц с предположением распределить эти снимки на классы «умных», «глупых», «злых», «добрых», «хитрых», «наивных», «вопросительный взгляд», «взгляд просьбы», «сомнение» и т. д. Снимки распределяются разными испытуемыми в основном однотипно, т. е., очевидно, на основе каких-то объективных критериев. Но определить эти критерии словесно оказывается практически невозможным: никакой признак, взятый в отдельности, здесь не достаточен, а их сочетание не под­дается словесному описанию и, следовательно, не осознаваемо. Опора интеллектуальной деятельности на ее неосознаваемые ком­поненты здесь выступает, таким образом, весьма отчетливо. И такая форма постижения действительности представлена в системе отношений человека к окружающему его миру очень широко.

Неосознаваемыми могут быть не только восприятия, мотивы поступков или интеллектуальная деятельность. Не менее отчетли­во эта важнейшая и в то же время с трудом поддающаяся анали­зу сторона психики обнаруживается в наших психологических установках, эмоциональных проявлениях и влечениях.

Действительно, далеко не всегда мы можем отдать себе отчет, почему именно этот человек нам приятен, а тот антипатичен. «Не по-хорошему мил, а по-милу хорош», — говорит мудрая послови­ца. Что же касается установок, то их неосознаваемостью на про­тяжении теперь уже нескольких десятилетий занимается психо­логическая школа Д. Н. Узнадзе и его последователей. Пример неосознаваемой, элементарной установки дают хорошо известные эксперименты с иллюзиями веса шаров. Испытуемому многократ­но даются шары разного веса: более легкий постоянно в одну и ту же руку, более тяжелый — в другую. Когда же ему дают шары одного веса, то под влиянием сформировавшейся у него контра­стной установки он будет ощущать шар, положенный в ту руку,

которая получала ранее более легкий предмет, как более тяжелый. Установка эта остается, однако, для испытуемого неосознаваемой, он узнает о ней только по результатам последнего, критического опыта.

Но это, разумеется, установка предельно элементарная. Школа Узнадзе изучает установки и горазде более сложного — личностно­го, этического плана. Внутренняя готовность, психологическая «предрасположенность» к тем или иным действиям, решениям, поступкам, далеко не всегда осознаваемым самим человеком,— это также разновидности психологических установок, которые во многом определяют его поведение.

Неосознаваемые психологические установки высшего, социаль­ного, нравственного плана отчетливо просматриваются и у многих «психологизированных» героев классических произведений худо­жественной литературы. Существует интересное изложение Ф. М. Достоевским основной идеи его романа «Преступление и наказание», содержащееся в письме, направленном им М. Н. Кат­кову, редактору «Русского вестника», с предложением опублико­вать это произведение. Характеризуя идею романа, Достоевский полностью связывает ее с существованием у Раскольникова силь­нейшей, нравственной потребности («примкнуть к людям», примк­нуть любой ценой, хотя бы ценой гибели на каторге), которую Раскольников осознает, однако, только после того, как убивает старуху. Это было «чувство им неподозреваемое и неожиданное:», «он ощутил его тотчас же по совершении преступления», и оио «замучило его». Мысль о том, что это неосознававшееся ранее чувство, этот «нравственный призыв» не порожден злодеянием, а представляет собой вопреки его неосознаваемости неотделимый элемент морального облика Раскольникова и в периоде, предше­ствовавшем убийству, подается Достоевским как центральная в этическом плане идея романа. Именно в этой мысли моральный пафос этого гениального произведения. Гениального именно пото­му, что оно с небывалой яркостью раскрыло потрясающую мощь психологических установок, влечений, которые могут существовать в душе человека, оставаясь, однако, до поры, до времени им совершенно неосознаваемыми. А если вдуматься, то разве не в сходном пробуждении не осознававшихся ранее чувств централь­ная идея и таких монументальных произведений, как «Воскре­сение» и «Анна Каренина» Л. Н. Толстого?

* * *

Закончить разговор о бессознательном хотелось бы, поставив такой вопрос: каковы все-таки его место и роль в системе совре­менного научного знания? Как вписывается эта идея — подлинный «возмутитель спокойствия» современной науки — в структуре осве­щенных традицией канонов рационального понимания природы человека?

Разнообразные эксперименты показали, что фактор бессозна­тельного участвует в той или иной форме и степени в каждом акте

6)

восприятия, в каждом мыслительном процессе, в созревании лю­бой эмоции, в формировании любого поступка, в развертывании любой деятельности <,..> Думается, что вытекающая отсюда широкая междисциплинарность представлений о бессознательном лучше, чем что-либо другое, говорит об их важности и о том, что психологам необходимо уделять их разработке самое серьезное внимание.

Знание —сила, 1982, № 10, с. 35—37.

А. Н. Леонтьев ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПСИХИКИ ЖИВОТНЫХ

Предысторию человеческого сознания составляет ...длитель­ный и сложный процесс развития психики животных.

Если окинуть одним взглядом путь, который, проходит это раз­витие, то отчетливо выступают его основные стадии н основные увравляющие им закономерности.

Развитие психики животных происходит в процессе их биоло­гической эволюции и подчинено общим законам этого процесса. Каждая новая ступень психологического развития имеет в своей основе переход к новым внешним условиям существования живот­ных и новый шаг в усложнении их физической организации.

Так, приспособление к более сложной,, вещно оформленной среде приводит к дифференциации У животных простейшей нервной системы и специальных органов — органов чувствитель­ности. На этой основе и возникает элементарная сенсорная пси­хика— способность отражения отдельных свойств среды.

В дальнейшем, с переходом животных к наземному образу жизин и вызванным этим шагом развитием коры головного мозга, возникает психическое отражение животными целостных вещей, возникает перцептивная психика.

Наконец, еще большее усложнение условий существования, приводящее к развитию еще более совершенных органов восприя­тия и действия и еще более совершенного мозга, создает у живот­ных возможность чувственного восприятия ими объективных соотношений вещей в виде предметных «ситуаций».

Мы видим, таким образом, что развитие психики определяет­ся необходимостью приспособления животных к среде и что пси­хическое отражение является функцией соответствующих орга­нов, формирующихся у них в ходе этого приспособления. Нужно при этом особенно подчеркнуть, что психическое отражение отнюдь не представляет собой только «чисто субъективного», побочного явления, не имеющего реального значения в жизни животных, в их борьбе за существование. Напротив... психика возникает и развивается у животных именно потому, что иначе оии не могли бы ориентироваться в среде.

Итак, развитие жизнн приводит к такому изменению физи-