Решение прекратить исследование

Когда для беседы с заключенными в тюрьму был приглашен бывший тюремный священник (чтобы он дал нам свою оценку степени достоверности тюремной обстановки), он озадачил всех, отчитав заключенных за то, что они не предприняли никаких конструктивных действий для своего освобождения. «Разве вы не знаете, что, для того чтобы освободиться под залог или обжаловать предъявленные вам обвинения, вам нужен адвокат?» Некоторые из них последовали его наставлениям и обратились к своим родителям, чтобы они обеспечили их услугами адвоката. На другой день вечером мать одного из заключенных зашла в кабинет начальника тюрьмы до начала установленного времени свидания и вручила ему листок с номером телефона и именем своего двоюродного брата, который был государственным защитником. Ей позвонил священник и сообщил, что требуются услуги адвоката! Мы связались с этим адвокатом. Он приехал, побеседовал с заключенными, обсудил с ними возможные источники денег для залога и обещал приехать снова на следующей неделе.

Теперь мы имели дело уже не с интеллектуальной работой по проверке гипотезы, которая согласно канонам научной методологии должна проводиться совершенно бесстрастно. Мы погрузились в переживания настоящего момента: страдания заключенных, необходимость управлять людьми, а не переменными, эскалация силы и все неожиданные вещи, которые происходили вокруг и внутри нас самих.

В четверг вечером моя невеста Кристина Маслач пришла в тюрьму, чтобы помочь интервьюировать заключенных. Когда она подготавливала магнитофон и материалы интервью, я указал ей на шеренгу заключенных, которые с завязанными глазами и едва волоча ноги шли под конвоем в туалет. Когда я спросил, видела ли она заключенных (наш «цирк»), она отвела взгляд и ответила со слезами на глазах:

«То, что вы делаете с этими ребятами, ужасно». Прошла почти неделя эксперимента, но это был первый голос, который разрушил иллюзию реальности нашей тюрьмы. Он напомнил нам, что это были не заключенные, а ребята, которые не сделали ничего такого, что могло бы оправдать наше обращение с ними, и что эксперимент вышел из-под контроля. Ни один человек из более чем 30 наблюдателей, которые приходили посмотреть (через окно для наблюдения) на наше исследование, ни один из дюжины родителей и друзей заключенных, которые дважды приходили на свидания, не усомнились в основных исходных положениях нашего эксперимента. Слезы Кристины нарушили консенсус «огруппленного мышления», благодаря которому мы отгородились от внешних нормативных стандартов и от своих собственных моральных и человеческих ценностей. Ее эмоциональной реакции оказалось достаточно для того, чтобы восторжествовал разум, и мы решили прекратить исследование на следующее утро, чтобы все испытуемые могли посвятить целый день групповым процедурам дебрифинга и индивидуальным интервью. Таким образом, наша запланированная на две недели имитация тюрьмы была прервана после шести дней и ночей исследования, ставшего для каждого из нас незабываемым переживанием, из которого мы до сих пор извлекаем уроки...

РЕЗУЛЬТАТЫ

У нас имеется большое количество результатов, относящихся к тем событиям и формам поведения, которые мы оценивали и записывали на пленку. Здесь приводится лишь краткий обзор этих результатов, чтобы мы смогли уделить основное внимание рассмотрению и обсуждению открытий, сделанных с помощью нашей экспериментальной парадигмы.

1. Структурный анализ записанных на видеопленку 25 случаев взаимодействия между заключенными и надзирателями ясно указывает на существование резких различий между этими двумя группами. Для поведения надзирателей были характерны следующие черты: приказы, оскорбления, угрозы, вербальная и физическая агрессия и обезличивающее отношение к заключенным. Заключенные сопротивлялись, отвечали на заданные им вопросы и задавали вопросы. Но в поведении заключенных наиболее примечательны не особые качественные характеристики, а низкий базовый уровень активности. С каждым следующим днем заключенные становились все пассивнее, редко предпринимали действия по своей инициативе и в лучшем случае только реагировали на требования надзирателей.

2. Уровень вербальной и физической агрессии надзирателей постоянно повышался с течением времени. Каждый из надзирателей в тех или иных случаях проявлял жестокость по отношению к заключенным и унижал их. Однако некоторые делали это только иногда, в то время как примерно одна треть надзирателей систематически проявляли агрессивность и настолько деградировали, что их поведение можно было назвать садистским. Казалось, что им было приятно видеть страдания заключенных.

3. У заключенных наблюдалась заметная тенденция к возрастанию негативизма, депрессии и склонности причинять вред другим людям.

4. Все заключенные испытывали сильные душевные страдания. Половина из них (Б.испытуемых) не смогли эффективно с ними справиться, и из-за крайней депрессии, острой тревоги или психосоматических заболеваний их пришлось освободить.

5. Ни в одной из полученных нами до эксперимента личностных оценок испытуемых не наблюдалось различий, которые позволили бы прогнозировать (или объяснить постфактум) столь резкие различия в поведении между заключенными и надзирателями или между самыми жестокими и самыми снисходительными надзирателями. Единственными диспозиционными оценками, связанными с явным поведением в этой ситуации, являлись показатели по F-шкале авторитарности и время, в течение которого заключенный продолжал участвовать в исследовании. Чем выше был показатель заключенно-го по F-шкале, тем больше была вероятность, что он продержится дольше (r = 0,90). По-видимому, заключенным с большей склонностью к авторитарности было психологически проще переносить авторитарную атмосферу тюрьмы. Созданную нами среду можно вполне справедливо охарактеризовать как авторитарную. Эта характеристика прекрасно подтверждается аналогией, которую можно провести между моделями поведения при взаимодействии, о которых сообщалось выше, и результатами Уайта и Липпитта (White, Lippitt, 1960), полученными в их классическом исследовании сравнения автократи-ческих лидеров с демократическими и либеральными лидерами.

6. Записывая частные разговоры заключенных, мы узнали, что почти все, о чем они разговаривали (90%), было непосредственно связано с тюремными условиями, пищей, правами, наказаниями, тревогами и жалобами. Таким образом, даже когда заключенные были одни и не участвовали в унизительных столкновениях с надзирателями, они тем не менее сохраняли иллюзию тюремного заключения, разговаривая о нем, а не о своей прошлой или будущей жизни (как мы ожидали).

7. Один из наиболее примечательных случаев за все время эксперимента произошел во время заседания комиссии по досрочному освобождению. Каждого из пяти заключенных спрашивали, согласен ли он отказаться от всех заработанных в тюрьме денег, если его досрочно освободят (от участия в исследовании). Трое из пяти заключенных ответили согласием и выразили желание сделать именно так. Отметим, что исходным мотивом для участия в исследовании было обещание денежного вознаграждения, а всего лишь через четыре дня заключенные были готовы полностью отказаться от денег. Еще удивительнее то, что когда заключенным говорили, что такую возможность надо обсудить с персоналом тюрьмы и только после этого можно принять решение, то каждый из них покорно вставал и под охраной надзирателя возвращался обратно в свою камеру. Если они считали себя просто испытуемыми, которые за деньги участвуют в эксперименте, то у них больше не было никакого стимула оставаться участниками исследования, и они могли легко выйти из ситуации, вызывавшей у них столь явное отвращение, путем отказа от дальнейшего участия.

Но данная ситуация приобрела над ними такую мощную власть, имитированная среда стала для них настолько реальной, что они уже не могли понять, что их первоначальный и единственный мотив участия в эксперименте больше не существовал. Поэтому они возвращались в свои камеры ожидать от своих тюремщиков решения о «досрочном освобождении».

8. Если попытаться ответить на наши исходные вопросы, то вполне очевидно, что в тюрьме сложилась угрожающе патологическая обстановка; со стороны надзирателей это проявлялось в жестокости и зло-употреблениях властью, со стороны заключенных — в стойких проявлениях приобретенной в тюрьме беспомощности. Кажется разумным заключить, что в поединке между хорошими людьми и порочной ситуацией победила ситуация. Индивиды, тщательно подобранные по критериям нормальности, здравомыслия и однородности их личностных черт, через несколько дней стали действовать таким образом, что вне данного контекста их поведение было бы сочтено аномальным, безумным, невротическим, психопатическим и садистским. Их поведение определялось исполняемой ролью, и его нельзя было объяснить ранее существовавшими чертами характера или так называемой «преморбидной» историей.

ОТКРЫТИЯ

...Эта подвальная тюрьма, которая причинила столько страданий и способствовала торжеству зла, стала также неожиданным источником знания...

Опять-таки я ограничусь лишь кратким описанием некоторых открытий, которые мы почерпнули из этого кладезя знаний. Некоторые открытия были сделаны благодаря опыту этого эксперимента, другие существовали прежде, но наполнились новым содержанием, а третьи родились в процессе нашего исследования. Некоторые открытия были непосредственно подсказаны нам самой ситуацией, некоторые потребовали определенных размышлений и взгляда на ситуацию со стороны. Однако были и такие знания, которые удалось получить лишь после многократного изучения множества источников собранных нами данных, то есть повторного просмотра наших 12-часовых видеозаписей, прослуши-вания 30-часовых аудиозаписей, анализа" интервью, дневников, анкет и записей наблюдений.

Открытия, которых я собираюсь коснуться в этой статье, имеют отношение к темам власти, времени, обезличенности и к правилам…

Власть

Власть — это самая важная переменная в социальной психологии и в то же время наиболее игнорируемая...

В нашей имитированной тюрьме власть была главным фактором, от которого зависели все и вся. Со всеми нами постепенно, но неуклонно происходила метаморфоза — мы начинали ориентироваться на власть. Типичная хроника такой метаморфозы представлена в записях из дневника одного из надзирателей:

До начала эксперимента. Поскольку я пацифист и не склонен к агрессии, я не могу себе представить, чтобыкогда-нибудь я мог охранять других живых существ и/или плохо обращаться с ними.

После организационного собрания. Покупка форменной одежды в конце собрания подтверждает игровой характерэтого дела. Сомневаюсь, что многие из нас разделяют ожидания экспериментаторов по поводу «серьезности» будущего исследования.

Первый день. Уверен, что заключенные будут насмехаться над моим внешним видом, поэтому выработал своепервое стратегическое правило — никогда не улыбаться, что бы они ни говорили и ни делали. Это означало бы признать, что все это только игра... Я останавливаюсь у камеры 3 и суровым басом говорю номеру 5486: «Чему ты улыбаешься?» — «Ничему, господин надзиратель». — «Мы проследим, чтобы ты не улыбался». (Уходя, я чувствую себя глупо.)

Второй день. Номер 570.4 попросил сигарету, а я проигнорировал его просьбу — сам я не курю и не мог емупосочувствовать... Между тем я чувствую симпатию к номеру 1037, поэтому решил с ним не разговаривать...

После переклички и отбоя мы с надзирателем Д. громко разговаривали о том, как пойдем домой к своим девушкам и что мы с ними будем делать.

Третий день (подготавливаясь к первому вечернему свиданию). Предупредив заключенных, чтобы они ни на чтоне жаловались, если не хотят, чтобы свидание было быстро прекращено, мы, наконец, впустили первых родителей. Я позаботился о том, чтобы присутствовать во дворе во время свидания, потому что это была моя первая возможность манипулировать людьми. Это как раз тот вид власти, который мне нравится больше всего — быть заметной фигурой и иметь почти полный контроль над всем, что говорится или о чем умалчивается. В то время как родители и заключенные сидели на стульях, я сидел на краю стола, болтая ногами, и возражал против всего, что мне только было угодно. Это был первый момент эксперимента, который мне по-настоящему понравился. ...Номер 817 мне надоедает, стоит за ним присмотреть.

Четвертый день. ...Психолог сделал мне выговор за то, что я надел заключенному наручники и повязку на глазаперед тем, как увести его из [консультационного] кабинета, а я возмущенно ответил, что это необходимая мера безопасности и, кроме того, моя обязанность.

Пятый день. Я пристаю к «Сержанту», который упрямо продолжает «перевыполнять» все приказы. Я выбрал его,чтобы поиздеваться над ним особо, потому что он сам на это напрашивается и, кроме того, он просто мне не нравится. Настоящие неприятности начинаются во время обеда. Новый заключенный (416) отказывается есть сосиску... мы кидаем его в карцер, приказав держать в каждой руке по сосиске. У нас кризис власти, это непослушание может лишить нас полного контроля над остальными заключенными. Мы решили сыграть на соли-дарности заключенных и сказали новенькому, что все остальные будут лишены свидания, если он не съест свой обед... Я прохожу мимо и колочу дубинкой по двери карцера... Я очень сердит на этого заключенного за то, что он доставляет неудобства и неприятности другим. Я решил накормить его насильно, но он не стал есть. Я размазал еду по его лицу. Я не мог поверить, что это делаю я. Я ненавидел самого себя за то, что заставлял его есть, но его я ненавидел еще больше за то, что он не ел.

Шестой день. Эксперимент окончен. Я очень рад, но поражаюсь тому, что некоторые другие надзирателинесколько разочарованы, потому что они теряют деньги, а некоторые — потому что им это очень нравится.

Применение власти сначала было средством контроля над непослушными заключенными, помогало более эффективно проводить административные процедуры и так далее — но вскоре власть сама по себе стала доставлять удовольствие. Власть начали использовать не для достижения какой-нибудь конкретной цели, а в качестве политической декларации о необходимости признания и принятия существующего положения вещей. Например, применение силы, издевательства и агрессия со стороны надзирателей стабильно нарастали день ото дня, несмотря на то что сопротивление заключенных, которое изначально служило оправданием этих действий, уменьшалось и постепенно прекратилось. Возрастало не только количество прямых актов применения власти со стороны надзирателей, но и число случаев косвенного использования символов власти. Надзиратели, например, постукивали дубинками по своим ладоням или по мебели, расхаживали с важным видом и принимали са - модовольные позы, подкрепляя таким образом пустяковые бессмысленные приказы. В то время как обладающие властью надзиратели, казалось, становились выше ростом, смиренные заключенные уменьшались в росте в буквальном смысле, сутулясь и опуская головы. В конце исследования мы задали всем испытуемым вопрос: по каким критериям, по их мнению, происходило распределение на заключенных и надзирателей? Надзиратели считали, что это распределение не имело никакой система-тической рациональной основы; в восприятии заключенных, наоборот, существовала очевидная причина — «потому что надзиратели были выше ростом». Таким образом, заключенные сами в конечном счете наделили надзирателей особой властью; они помогали создать образы своих наводящих страх тюремщиков.

<...>

Время

...Время — это величайшее из всех изобретений человека, порожденный его воображением шедевр, иллюзия, благодаря которой можно переносить превратности судьбы, а абсурдность жизни наполняется смыслом.

<...>

...Поскольку в тюрьме нет ни окон, ни часов, по которым можно было бы следить за ходом времени, нет значительных событий, достойных стать «метками времени» в памяти, тюрьма становится машиной времени, которая играет шутки с человеческими представлениями о времени...

Заключение в тюрьму нарушает непрерывность жизни, отрывая узника от его прошлого, отдаляя будущее и вводя в качестве главной системы отсчета времени ограниченное непосредственное настоящее. Из-за бесконечной рутины и однообразной повседневной деятельности начинает казаться, что время идет по кругу; жизнь не расчленяется на отличающиеся друг от друга содержательные линейные промежутки, а напоминает движение муравья по ленте Мёбиуса. Не имеет значения, кто ты, кем ты был и даже кем ты станешь. Главное — это насколько ты защищен и какой властью обладаешь сейчас. В атмосфере, где первостепенное значение приобретает выживание, будущее становитсянепозволительной роскошью. Точно так же опасно слишком часто возвращаться мыслями в прошлое —

если оно вызывает ностальгию, то вы не захотите возвращаться в уродливое настоящее или потеряете бдительность и окажетесь неподготовленными к нападкам, которые возможны в любой момент...

Поскольку в восприятии узника главным вопросом является выживание, то тюремное заключение неизбежно приводит к постоянной фиксации внимания на настоящем, из-за чего люди теряют жизненную перспективу. Они чрезмерно остро реагируют на незначительные стимулы и не умеют планировать важные события — например свои действия после того, как наконец настанет день освобождения.

<...>

В результате незаметного искажения чувства времени у узников тюрем происходят необратимые изменения основополагающих аспектов мышления, эмоциональной сферы и социального взаимодействия, и жизнь заключенных лишается смысла...

Обезличенность

...Условия, которые снижают чувство собственной уникальности человека и лишают его индивидуальности, порождают антисоциальное поведение, например агрессию, вандализм, воровство, мошенничество, грубость, а также равнодушие к другим людям... И наоборот, просоциальному поведению способствуют такие факторы среды или межличностные условия, которые усиливают у человека чувство социального признания и самоидентичности. В ответ на ощущение, что тебя никто не знает и знать не хочет, возникает нежелание замечать других людей или заботиться о них. Золотое правило «поступать с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой» тускнеет по мере того, как обезличенность уничтожает мотивационную основу контроля над своим социальным поведением.

В тюрьмах предусмотрены специальные меры для достижения максимума обезличенности. Это обязательное ношение форменной одежды, по которой можно отличить заключенных от надзирателей. Фамилии могут быть заменены номерами, которые, с административной точки зрения, становятся важнее имен. Индивидуальные особенности стираются посредством бритья голов у новых заключенных, обязательной для заключенных и надзирателей стандартной длины волос, стандартной пищи в стандартных мисках и кружках, которую едят стандартными столовыми приборами в установленное время. Потеря индивидуальности усиливается за счет ограничения количества личных вещей и деталей личного характера в камере, а также путем неожиданных обысков заключенных и их камер.

В окружающей их со всех сторон обезличенной среде у заключенных возникает потребность в индивидуальности, которая вынуждает их делить свой мир на «мое» и «не мое». Поскольку у них такая маленькая личная территория, то ее приходится защищать (часто ценой своей жизни), если они вообще хотят иметь хоть какую-нибудь ситуационную идентичность. Для заключенного кусок мыла, полотенце или карандаш становятся драгоценным имуществом, за которое он готов драться, если на него кто-нибудь посягнет. Это его вещи — а в мире, где ему почти ничего не принадлежит, все свое надо защищать. Этой же потребностью объясняются ссоры, которые часто возникают в психиатрических больницах из-за того, что один пациент сел или облокотился на кровать другого пациента. Когда твоей территорией является только твоя кровать, то, несмотря на то что она похожа на все остальные кровати в палате, она не такая, как все другие, потому что она твоя и является физическим продолжением твоего «Я».

<...>

Материальная структура тюрьмы внушает всем, кто находится в ее стенах, прямую, непосредственную и постоянно повторяемую мысль. Это место отличается от всех других мест, где тебе приходилось жить, и от мест, где живут уважаемые, достойные доверия и нормальные люди. Но разве этого же нельзя сказать о наших психиатрических больницах, домах престарелых и жилых кварталах дешевых домов для бедных? Дегуманизация тюремной среды очевидна также и в планировке помещений, которая способствует процессу обезличивания, сводя к минимуму возможность любого уединения, кроме одиночного заключения. Коллективный прием пищи в столовой, коллективные физические упражнения во дворе или в коридорах, камеры с решетками вместо дверей или похожие на клетки для животных, которые просматриваются со всех сторон, означают, что заключенный потерял право на частную жизнь, уединение и индивидуальный подход. Заключенным приходится психологически обособляться, создавать себе личную жизнь в мечтах или фантазиях, чтобы уединиться в толпе или быть невидимыми, несмотря на постоянное наблюдение за ними стражников и других заключенных. В нашей имитированной тюрьме некоторые заключенные нарушали правила специально для того, чтобы их посадили в одиночку, то есть в карцер, который они считали спасительным местом покоя и уединения.

Длинные коридоры, голые камеры и серые стены обеспечивают минимум разнообразия сенсорной информации и способствуют притуплению чувств, как и монотонность ежедневного режима приема пищи, работы, отдыха и всего остального, когда человек является как бы деталью технологического процесса.

<...>

Тюрьмы, как и другие общественные институты, способствуют обезличиванию также путем лишения человека возможности выбора и подавления проявлений эмоций. Человеческий потенциал может быть раскрыт только тогда, когда индивидуумы могут свободно выбирать. Мужчины и женщины могут свободно управлять своими судьбами и не попадать под контроль других именно

потому, что они способны производить выбор... «Индивидуальная воля» и «свобода выбора» угрожают тюремной атмосфере, поэтому эти понятия переопределяют и подменяют «своеволием», «упрямством» и «революционным обструкционизмом». Лишить человека свободы выбора — значит разрушить основной ингредиент человеческой природы. Это наиболее деструктивный фактор тюремной дегуманизации. Когда отрицание возможности выбора имеет место во всей среде, действующие лица становятся подопытными животными, а индивиды лишь пассивно обрабатывают поступающую из внешней среды информацию. Такие люди теряют способность к самоуправлению, а также когнитивную способность изменять последствия воздействия враждебных внешних сил. Систематически лишая узников возможности даже самого мелкого выбора, тюрьма опошляет и делает бессмысленной их жизнь. Это завершающий акт дегуманизации. «Нищие не могут выбирать» напоминаем мы бедным — и всем остальным, кого тоже заключили в тюрьму.

Когда люди теряют возможность переживать эмоции или обедняется их эмоциональная экспрессия, это считается признаком серьезных психологических нарушений, например при аутизме или шизофрении. При отсутствии эмоций нет основы для эмпатии, для привязанности к другим, для любви, заботы, для боязни последствий для себя, которые вытекают из собственных действий. Человек без эмоций становится роботом, автоматом, животным и самым опасным потенциальным врагом человечества. Вместо того чтобы способствовать более полному и нормальному выражению эмоций, заключенных, тюрьма выполняет прямо противоположную функцию, создавая условия, в которых эмоции иска-жаются, сдерживаются и подавляются. В обстановке тюремного заключения эмоции надо сдерживать, поскольку они представляют собой спонтанные, импульсивные, часто непредсказуемые индивидуальные реакции. В организациях, задачей которых является управление индивидами с девиантным поведением, такая эмоциональная экспрессия рассматривается как источник потенциальной опасности и должна находиться под контролем.

<...>

Мы должны, в конце концов, признать, что состояние обезличенности возникает не только в тюрьме и прочих местах, куда люди попадают не по своей воле. Когда окружающая среда воспринимается людьми как враждебная, люди сами стремятся к защитному камуфляжу анонимности. Поэтому мы можем судить о гуманности среды также и по количеству социальных индикаторов, указывающих на то, что люди предпочитают анонимность. По мере того как растет преступность, поступают оскорбительные телефонные звонки, убийства становятся обычными, а выдающихся людей похищают ради получения выкупа, граждане хотят раствориться в толпе, быть фоном, а не фигурой. Они изымают свои имена из телефонных книг, а адреса — из официальных картотек... Люди также стараются жить и одеваться таким образом, чтобы не привлекать к себе чрезмерного внимания — то есть вообще не иметь «стиля» жизни.

Ученый, занимающийся прикладными социальными науками, должен проявлять особое внимание к состояниям анонимности, которая делает всех нас потенциальными вандалами и убийцами или хамелеонами и ничтожествами.

Правила

«Если вы будете выполнять все эти правила... то мы с вами отлично поладим». Если же не будете, то в последнем правиле всегда сказано, как вы будете наказаны.

Мы знаем, что правила являются главной основой всех институциональных подходов к управлению людьми. Организации отличаются только по количеству установленных в них правил и по степени их явности и подробности, но организаций без правил не бывает. Правила налагают на межличностные отношения безличную внешнюю структуру. Они устраняют из социального взаимодействия неопределенность. Они делают человеческое поведение более предсказуемым путем снижения числа идиосинкразических реакций и индивидуализированных интерпретаций того, как следует себя вести. Правила устраняют потребность в личных объяснениях или оправданиях любого желаемого образа действий. Достаточно одного того, что «так полагается по правилам». В институциональной обстановке

количество правил быстро растет. Они начинают жить своей собственной жизнью, их продолжают подкреплять даже после того, как они устаревают, и те, кто обеспечивает их соблюдение, уже не могут вспомнить их первоначальной цели. Принудительные правила автоматически навязывают людям властные отношения: кто-то должен обладать властью для их проведения в жизнь, а кто- то должен им подчиняться. Те, кто подчиняется, часто начинают ожидать, что управляемая правилами среда создаст определенный порядок, и даже уважают его.

" В ответ на мой вопрос о том, какими характеристиками обладают хорошие надзиратели, многие заключенные, с которыми я переписываюсь, отвечали, что это люди, которые придерживаются инструкции, справедливы и являются настоящими профессионалами, потому что не делают ни для кого исключений. С точки зрения заключенных, на такого человека можно положиться и его поведение предсказуемо, потому что он тоже подчиняется правилам.

Одним из незамеченных психологами аспектов тюремного (и обычного повседневного) управления с помощью принудительных правил являются последствия подчинения правилам и их нарушения. Поскольку правила — это формулировки, описывающие ожидаемое поведение или нормы стандартного поведения, подчиняясь правилам, человек просто делает то, что от него ожидают, — и его поведение остается незамеченным.(Таким образом, складывается парадоксальная ситуация—чем больше существует правил, определяющих поведение, и чем точнее человек выполняет все правила, тем реже случаи, когда он получает положительное подкрепление.

Поскольку от людей ожидают соблюдения правил, то оно не вознаграждается. Однако нарушение правил всегда бывает замечено и сопровождается наказанием. На самом деле единственный надежный способ проверить строгость контроля за соблюдением правил в новой ситуации — это нарушить правило и посмотреть, последует ли за этим наказание. Суровость наказания зависит от институциональных санкций, от индивидуальных предпочтений агента, осуществляющего контроль, и от того, насколько дегуманизированно воспринимается объект наказания. Таким образом, существование множества явных принудительных правил снижает вероятность модификации поведения с помощью подкрепления, в то же самое время повышая вероятность использования методов наказания.

<...>

И последнее, что мне хотелось бы сказать о правилах, — они с удивительным коварством настолько глубоко укореняются в нашем социальном программировании, что в течение всей жизни продолжают влиять на наше поведение в ситуациях, которые лишь отдаленно напоминают исходную. В некоторых случаях соблюдение правила может даже оказаться контрпродуктивным или антисоциальным, потому что внимание будет приковано к тем аспектам ситуации, которые связаны с соблюдением правила, а принципиальный характер ситуации будет недопонят.

С этих позиций следует рассматривать ставшую классической работу Милграма (1974), посвященную исследованию повиновения. После эксперимента со «Стэнфордской окружной тюрьмой» мне уже не так интересен тот факт, что большинство испытуемых Милграма слепо подчинялись авторитету. Гораздо интереснее поразмышлять о том, что сделали испытуемые из неподчинившегося меньшинства после того, как они отказались воздействовать электрошоком на ни в чем не повинную жертву. Притаком грандиозном непослушании, имевшем место несмотря на давление мощных ситуационных сил, сделали ли они следующий не столь серьезный выбор, который логически следовал из их отказа причинить вред, а может быть, убить человека, явно испытывавшего сильную боль? Встали ли они со своих мест и пришли ли на помощь жертве? Милграм в личной беседе со мной подтвердил мое предположение о том, что ни один из его испытуемых не сделал этого! Негласное правило, которое продолжает действовать даже после отказа от сотрудничества с властью, было затвержено каждым ребенком в школе и формулируется так: «Оставайся на своем месте, пока тебе не разрешили его покинуть» (или несколько шире «Знай свое место в любой социальной ситуации и не сходи с него»)...

Когда ученые, занимающиеся прикладными социальными науками, указывают на мощные силы, которые в определенных ситуациях могут разрушить личность, наши представления о характере и идентичности и даже моральные ценности, они должны также признать наличие предварительной социальной подготовки, с помощью которой культуры наделяют властью символы, устанавливают созданные из ничего, но обусловленные стимулы и связывают поведение произвольными правилами.

<...>

ЛИТЕРАТУРА

Milgram S. Obedience to authority .— New York: Harper and Row, 1974. White R., Lippitt R. Autocracy and democracy .

— New York: Harper and Row, 1960.

***