Хроматические основы религиозности

ВВЕДЕНИЕ

…радуга и жизнь — одно и то же.

Гете

Смысл цвета

Что такое свет, нам популярно объяснили в школе. Свет это нечто двойственное, дуалистическое. Поэтому рассмотрим еще более очевидный вопрос. Что же такое «цвет»? Можно ли дать его строгое определение? Любой из нас ответит: «Что тут спрашивать? Цвет — это…»

И здесь начинается самое занятное. Приведу лишь малую толику студенческих ответов. Цвет — это платоновская идея, и аристотелевское затемнение света, и демокритовские цветовые формы. И ньютоновская длина волны, и шиллеровское чувство прекрасного, и гетевское цветовосприятие. И кантовская оппозиция, и вундтовская окраска эмоций, и шпенглеровские образы культур. И краска на картине, и краска стыда. И символика флагов, и цветовая эмблематика. Тут же и цветомузыка и хроматизм природы. И геральдика средневековья, и цвета алхимии или масонов. И желтый цвет как знак власти в Китае, и цвет (но уже пурпурный) как знак власти в Древнем Риме. И отражение света, и цвет индийских божеств и т. д. и т. п.

Так можно ли свести все это к единому представлению и пониманию? Можно ли логично, то есть без каких-либо противоречий, описать цвет? Попытаемся. И для этого обратимся к многовековой мировой культуре. Культуре, которую наши прародители зачем-то сохраняли. Зачем? Далее мы увидим, что эти вопросы тесно взаимосвязаны.

Цвет сам по себе — явление обычное. И как любое обычное явление содержит в себе «две стороны медали». С одной стороны, с цветом мы можем соотнести нечто объективное, измеримое, например, энергию электромагнитного поля. С другой стороны, цвет представляет собой весьма субъективное «преломление» этой энергии человеком. Здесь и биологическое, телесное, и психологическое, личностное поле деятельности по переработке этой энергии.

И человек сам по себе — явление тоже обычное. В нем также можно найти две составляющие: объективную — тело с рецепторами кожи и сетчатки глаза, которые и ощущают энергию цвета, и субъективную — душу человека. Да, цвет воспринимает именно душа. Но ведь Для того чтобы воспринять что-то, надо иметь в себе нечто подобное — нечто такое, что может содержать в себе цвет. Не получается ли так, что цвет изначально заложен в человеке? Заложен с генами матери. С генами отца. С архетипами[iii], как говорил Карл Густав Юнг.

С младенчества мы познаем. И не только мир. Но и себя в этом мире. Благодаря Вере познаем. Вере в родителей. Вере в родственников. Вере в целесообразность этого мира. И сразу, без обучения чувствуем истину. Животворящую истину единства, объемлющего нас в этом огромном мире. Чувствуем и познаем. А сознаем не всегда.

И наука (правда, после нашего продолжительного обучения) дает осознание этого мира. Но мира, разъятого ею на мертвые части. «По областям знания», разъятого научным со-знанием. То есть совместным знанием, которое всегда можно проверить. Можно осмыслить… «Cogito, ergo sum (Мыслю, следовательно существую)», — уверяет Рене Декарт до сих пор.

А мысль и чувства — вещи разные. Чувства мы не всегда можем выразить словами. Мысль же можно объяснить, можно опровергнуть, можно доказать. То есть мыслью мы охватываем этот мир или, точнее, мир мысли охватывает нас. Мир человеческой мысли. Наше познание этого мира. Осознание знаний.

И живая Вера нашего детства замещается этими знаниями. Вытесняется в глубины неосознаваемого. В сферу подсознания. Ибо в сознании не уместиться сразу и чувствам и мыслям. Чувства противоречивы и не всегда логичны как сама жизнь. Мысли же всегда последовательны и логичны, наверное, как смерть. Чувствами мы не поймем мир мысли. И нас не поймут в этом логичном мире.

Однако мы приходим в Эрмитаж или в Русский музей и все меняется. Можно ли осмыслить «Композицию №....» Кандинского или Клее?… Есть ли тут последовательность мысли? Логика? А в филармонии… Какая мысль заложена в «Симфонии №…» Бетховена или Скрябина?… Понимаем ли мы этот мир противоречивых чувств и алогичных образов искусства? Нет, не понимаем. Но чувствуем… И тратим миллионы долларов за вангоговский кусочек холста с красками...

Нет! Не холст с красками мы покупаем. Мы приобретаем образы нашего детства. Образы веры в целесообразность… Когда мы еще не знали логики этого взрослого мира. Когда все понимали без слов. Когда наши чувства создавали вечные образы жизни. Жизни реальной. Жизни, не разъятой на части.

Так нужны ли нам, взрослым, эти чувства и образы? Ведь с детства нас учили отказываться от них. Выражать все и вся строго логично и непротиворечиво. Что же заставляет нас, таких последовательных и деловых, терять время и деньги на мир искусства? На мир чувств и образов? На тот мир, который противоречит нашей логике? Нашему ученому сознанию?

Не подсознание ли? Подсознание нашего детства. Подсознание, где лежала, да и сейчас лежит вера. Та самая вера, о которой теперь уже и не вспоминаем. Мы — взрослые и логичные. Вспомним же наше детство — как мы верили в разумность родителей... Вспомним юность — мы совсем уже взрослые, пишем дневники и стихи, волнуемся, влюбляемся, переживаем. И чувствуем что-то огромное, всеобъемлющее… И убеждаемся, что родители со своей узкой логикой ничего не понимают ни в нас, ни в нашей жизни... И былая вера (в их незыблемое всезнание) уходит… Казалось бы, исчезает…

Но нет! Вера не исчезает никогда. Она лишь снова вытесняется нашим знанием. Но знанием уже внутреннего, а не внешнего мира. Знанием собственного «Я» — самосознанием. Нам же надо все знать… И лишь потом, когда смерть родителей все и вся обернет своей логикой, поймем мы, наконец: «Нельзя объять необъятное»… Нельзя!

И, как мне кажется, здесь-то и проходит человечество свой «пубертат». Наступил ХХI век — черед веры в прародителей. Веры во все то, что завещали нам предки. Завещала наша культура. Ибо без веры — к примеру, в смысл существования предков — мы обессмыслимся и в собственном существовании.

Поэтому-то и появляется вера. Вера в переселение душ. Вера в детей и внуков. Родственников и знакомых… Во что-то такое, что словами не выразить. В самом деле, как выразить божественную целесообразность этого мира? Внешнего мира. И мира внутреннего…Словами? Нет таких слов, чтобы описать чувство этого изменчивого мира, — мира постоянства…. Нет таких слов, чтобы осознать этот многогранный мир в его целостности… Нет таких слов…

Бесчувственны термины науки. И так же далеки от жизни, как сама наука. Это говорят сами ученые. А философия? Быть может, любящие мудрость философы объяснят магнетизм этих образов и чувств? Нет, философам — не до нас. У них весьма абстрактное представление даже о цвете… А чувства они вообще относят к неосознанному сознанию. То есть к немасляному маслу, как это ни прискорбно звучит. Остается психология.

Действительно, психологи профессионально изучают человеческую душу. Быть может, они объяснят нам смысл и значение цветовых образов? Ответят на жизненно важные вопросы?.. И опять ответ «нет». Психология — дочь философии. И как вполне созревшая девушка идет по стопам матери: терминология должна оставаться классической (то есть философской).

И для своего научного становления психология начинает работать с факторами (совсем не классическими), производные от которых уже зачастую не имеют никакого, даже психологического смысла. Но, раз уж психологии как науки не существует, то и проповедует она «искусство психологической диагностики». Иначе говоря, «все возвращается на круги своя».

Если хочешь познать объективное — цвет, нужно попытаться держаться внутри самого мира цвета. Нужно пытаться не выходить из мира цвета. Тогда можно надеяться проникнуть в то, что является собственным существом цвета. Так полагал Рудольф Штайнер[iv].

Для того чтобы прийти к объективному ощущению цвета, недостаточно освободить его от связи с заданной формой — ведь это легко сделать. Гораздо более трудным представляется второе требование: когда мы подходим к цвету, мы должны освободить самих себя от всех представлений, симпатий и антипатий, от нашей собственной воли к построению образов и форм. Мы должны в равной мере воздержаться как от всякого произвола, так и от всего смутного и неконтролируемого в нас самих.

Окинем теперь беглым взором значение изобразительного искусства для воспитания человека и человечества. Чем дальше мы углубляемся в историческое прошлое, тем в большей степени находим изобразительное искусство связанным с религиозной жизнью. Оно полностью служило ее потребностям и изображало то, что ощущалось как божественное в природе и человеке.

Как велики были обязательства художника перед Верой? В каком соответствии с нею рассматривались деяния художника? Ответом на эти вопросы является, по крайней мере, тот факт, что в Древнем Египте тот, кто допускал ошибку в письме, приговаривался к смерти. Ибо искусство имело свой первоисточник в тайнах религии и привносило в жизнь человека истинные образы сверхчувственного мира.

Именно искусство вело наших предков от созерцания мифологических картин, через изображение религиозных событий (в иконописи), к рассмотрению и самих себя (в портрете), и окружающей природы (в пейзаже). Высвобождение цвета от природных форм в импрессионизме привело ко все более независимому выражению душевных переживаний в абстракционизме. И цвет уже становится средством эксперимента, а искусство — отражением восприятия нашего жизни, нашей веры, нашей культуры.

Следуя за Р. Штайнером, можно спросить: нет ли у каждого из нас собственного, особенного отношения к цвету? Разумеется, это так и будет до тех пор, пока мы будем связывать с цветом субъективное содержание своей душевной жизни, свои симпатии и антипатии. А не будем ли мы в этом по-своему правы? Несомненно, коль скоро нашим единственным желанием является выражение собственной индивидуальности. Так будет продолжаться до тех пор, пока перед нами не откроется то, что цвет обладает индивидуальностью в той мере, в какой им обладают наши архетипы.

Сущность цвета

И тогда мы поймем, что цвет оказывает на нас свое волевое давление с целью выразить свою собственную сущность. И если нам так удастся погрузиться в цвет, что мы в нем узреем себя, то обнаружим вдруг некую целительную силу уже не его, а собственного значения. И чем больше мы в этом преуспеем, тем больше раскроемся в мире познания чувственных образов цвета. То есть тех образов, которые тысячелетиями хранили наши предки. Тех образов, которые канонизировали мировые культуры. Тех образов, которые Юнг называл архетипами.

Как же войти в этот мир цвета? Как уразуметь эту множественность его смыслов? Как почувствовать смысл каждого цвета? Иоханнес Иттен говорил, что цвет — это олицетворение жизни, так как мир без красок представляется нам мертвым. Тогда цвета являются изначальными понятиями, то есть детьми первородного бесцветного света и его противоположности — бесцветной тьмы. Как пламя порождает свет, так свет порождает цвет. Цвет — это дитя света, и его мать. Свет, как первый шаг в создании мира, открывает нам через цвет его живую душу. В это искренне верил Рудольф Штайнер. В это искренне верим мы.

Ничто так не поражает наш разум, как появление в небесах гигантского цветового венца. Гром и молния пугают нас, но цвета радуги и северного сияния успокаивают и возвышают. Радуга считается заветом Бога на земле. Радуга — символ нашего детства. Радуга — символ мира. Но почему же радуга — одна, свет — один на всех (днем — солнце, ночью — луна), а богов много? Может, и в религиозности человечества за каждым днем следует ночь? Может, «вавилонское смешение» языков и богов отвечает природе человека? Может нам не только свет, но и тьма нужна? …..

Для ответа на эти вопросы следовало бы обратить свой взор на то, как в нашей многовековой культуре сменялись монотеистические религии. Поэтому кратко рассмотрим определенные свойства культурных и, в частности, религиозных ритуалов, символов и канонов. Посмотрим, нет ли тут какой-либо закономерности, которая поможет ответить на поставленные выше вопросы.

Возьмем, к примеру, представленные в Эрмитаже или в Лувре работы мастеров Флорентийской школы или других живописцев Средневековья. И без какого-либо знания цветовой семантики мы чувствуем, что в их полотнах сохранены цвета одежд Девы Марии, канонизированные церковью тысячу лет назад[v]. И даже индивидуализм Возрождения — с его ироническим скепсисом к символике цвета — не сможет полностью отказаться от этих канонов, как это явственно проступает, например, в работах Лоренцо Креди или Леонардо да Винчи.

История человечества состоит в периодическом осознании неосознаваемого. И в постоянном забывании того, что окончательно не может быть осознано никогда. Все-таки “сознание есть страдание”, считает Кьеркегор. Страдание осознания. Поэтому и цвет нельзя осознать до конца. Как Бога. В Него можно верить. Или не верить. Его можно чувствовать, но нельзя понять. Поэтому и цветовой язык со временем уходит в коллективное бессознательное — в неосознаваемую долговременную память человечества. В память вероисповедания.

В последнее время появляются упоминания о соответствии ячеек этой памяти — архетипов — конкретным мировым религиям. Ниже дается их цветовое соотнесение. Поскольку каждое вероисповедание лечит страждущих, то приведены и значения соответствующих цветов в различных религиях.

Итак, о6ъективная ценность цвета ведет нас к объективизации весьма субъективных душевных чувств и ощущений. Смысл культуры цвета, и причинность его многовекового существования стали вопросом совести нашей Веры. Вопросом чести нашей науки. Вопросом XXI века.

Цвета культуры

Вообще говоря, все это и приводит к ответу на вопрос, поставленный в начале введения. Если личность человека может быть представлена триадой «природное — культурное — социальное», то собственно культура — также триадой, но уже более поддающейся изучению: «религия — искусство — наука»[vi]. И как будет показано ниже, каждый из компонентов этих триад имеет определенные цветовые характеристики. Ибо, как полагал Людвиг Витгенштейн, культура — своего рода орденский устав, во всяком случае, она предполагает некие правила[vii].

Мы познаем не только мир, но и себя в нем. И благодаря искусству сразу, без обучения чувствуем истину. Животворящую истину целого, — единства, объемлющего нас в этом мире. Чувствуем, хотя и не всегда сознаем.

Наука (после нашего обучения) дает осознание этого мира. Однако мира, зачем-то разъятого на части. На мертвые куски разъятого «по областям знания». Разъятого сознанием. Рационально разъятого.

Ибо сознание ничего иного не может. Даже сложить эти мертвые куски обратно не может. Поскольку наша жизнь не так уж рациональна, как этого бы хотелось нашему сознанию. Нашей науке.

Где наука бессильна, там живут искусство и религия. Мы слушаем музыку или хор, и появляются некие образы. И оформляют наши смутные ощущения во что-то приемлемое и доступное.

Читаем роман или вникаем в проповедь и малейший штрих (всего лишь цветовой оттенок) заставляет нас верить происходящему. Ввериться в действо.

Видим картину, икону или цветовой образ и сразу же «узнаем» то, что вроде бы испытывали раньше. Но не могли выразить. Не умели. Это искусство.

Нас не учили его воспринимать. И в реальной повседневной жизни мы его не замечаем. А ведь складывалось искусство тысячелетиями. Так, аборигены Австралии сразу, без запинки, без обучения автоматически воспринимают цветовые образы. То есть чувствуют и ощущают их своим естеством. Не сознавая того, чувствуют.

Нам же их надо знать[viii], эти образы, «дешифровывать», поскольку наше сознание вытеснило их в глубины неосознаваемого.

Так, многие исследователи цветовой семантики с сожалением констатируют, что сегодня мы ее практически не знаем. И наши познания в основном исчерпываются весьма скудными сведениями о том, например, что белый цвет — невестин, черный — траурный, а красный — революционный. В то время как наши предки воспринимали цвета и их оттенки гораздо тоньше… Но чем ближе к нашим временам, тем восприятие цвета грубее, утрачивая свою философичность и многозначительность. Так, не пора ли вернуться к знаниям предков? Не пора ли восстановить знания, утраченные нашим сознанием? Не пора ли восстановить знания нашего бессознания — смысл архетипов коллективного бессознательного, как говорил Юнг.

Но эти архетипы, по Юнгу, всю жизнь действуют на нас. Заставляют чувствовать «нечто невыразимое». Волноваться, не понимая причины волнений. И даже беспричинно страдать. Страдать от незнания.

Ибо главное в нашем интеллекте — сознание. Этому нас учит семья и школа. Этому нас учит социум («Законы прежде всего!»). Этому находит свое подтверждение и наука («Левое полушарие головного мозга — доминантное», — утверждают физиологи). И сознание наше строго научно проанализирует нечто живое. И превратит его в мертвые числа, которые, что называется, «ни уму, ни сердцу». Ведь из этих мертвых чисел сознание уже не создаст то живое, что было в начале.

В самом деле, ни аналоговые, ни цифровые технологии не дают нам пока тех животворных образов, что рождает искусство и религия. И не потому, что не хотят, а потому что не могут, так как основаны они на двоичной логике «железного компьютера»[ix]. На формальной логике сознания. Поскольку отрицают триадную логику жизни[x]. Две тысячи лет отрицают все, что имеет отношение к жизни. Со времен Аристотеля отрицают.

Выходит, что не наука, а искусство и религия дают нам самосознание? К сожалению, так получается не всегда, ибо в искусстве появляются «бессвязные куски» знания. «Знания истины». Но не истина знания. И в искусстве же бывает модным нечто искусственное, идущее от сознания (как, например, тупики постмодернизма). Нечто однодневное, чему история не верит. Так как нет законов в искусстве, в отличие от науки. Искусство индивидуально и не воспроизводимо.

В науке существуют законы, а в религии — каноны. Тысячелетиями этим канонам поклонялись верующие. Тысячелетиями хранило их человечество, поскольку в этих канонах существовало нечто умиротворяющее душу человека. Нечто божественное. Нечто вечное.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ХРОМАТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ РЕЛИГИОЗНОСТИ