Метафора и западная психология

Карл Юнг •

В своей основополагающей работе Карл Юнг навел мосты меж­ду учениями древности и современности, между мудрецами Восто­ка и психологами сегодняшнего дня, между западными религиями и модернистскими поисками веры. В основе его построений ле­жит символ. Символ, как и метафора, передает нечто большее, чем представляется на первый взгляд. Юнг считал, что вся картина нашего психического мира опосредована символами. С их помо­щью наше "Я" проявляет все свои грани, от самых низменных до высочайших. Юнговское определение символического удивитель­ным образом совпадает с существующими определениями метафор.

"Слово или образ становятся символическими, когда подразуме­вается нечто большее, чем передаваемое или очевидное и непосред­ственное значение. За ним скрывается более глубокий "подсознатель­ный" смысл, который не поддается точному определению или исчер­пывающему объяснению. Попытки сделать это обречены на провал. Когда сознание исследует символ, оно натыкается на понятия, лежа­щие вне пределов рационального понимания". ■. -

Выражение архетипа, по мнению Юнга, является основной ролью символа. Архетипы — это врожденные элементы человеческой психи­ки, отражающие общие модели чувственного опыта, выработанные в ходе развития человеческого сознания. Говоря по-иному, архетипы — это метафорические прототипы, представляющие многочисленные эта­пы эволюции человечества. Существуют архетипы отца и матери, му­жественности и женственности, детства и т.д. Для Юнга архетипы — "живые психические силы", не менее реальные, чем наши физические тела. Для духа архетипы являются тем же самым, что органы для тела.

Существует много способов выразить или воссоздать архетип; наиболее распространенные из них — сны, мифы и сказки. В этих особых областях деятельности сознания неуловимый архетип обретает осязаемую форму и воплощен в действии. Сознательный ум внимает некой истории с определенной последовательностью событий, смысл которой усваивается полностью только на подсознательном уровне. Архетип облекается в метафорические одежды (Юнг использует тер­мин иносказаний), которые помогают ему выйти за пределы понима­ния обычного бодрствующего сознания, точно так же, как это проис­ходит в восточных коанах (Юнг, 1958).

"По содержанию архетип, в первую очередь, представляет собой иносказание. Если речь идет о солнце и оно отождествляется со львом, земным властелином, охраняемым драконом несметным золотым кла­дом или с некоей силой, от которой зависит жизнь и здоровье челове­ка, то все эти тождества неадекватны, ибо существует третье неизвес­тное, которое более или менее приближается к перечисленным сравнениям, но, к постоянной досаде интеллекта, так и остается неиз­вестным, не вписываясь ни в одну формулу".

Юнг считал, что сила воздействия символов заключается в их "ну-минозности" {numinositi, от латинского питеп — божественная воля), ибо они вызывают в человеке эмоциональный отклик, чувство благого­вейного трепета и вдохновения. Юнг особенно настаивал на том, что символы являются одновременно и образами и эмоциями. Символ теря­ет смысл, если в нем нет нуминозности, эмоциональной валентности.

"Когда перед нами всего лишь образ, тогда это просто словесная картинка, не обремененная глубоким смыслом. Но когда образ эмо­ционально насыщен, он обретает нуминозность (или психическую энер­гию) и динамизм и несет в себе определенный подтекст".

Для Юнга символы являются той жизнетворной силой, которая питает психику и служит средством отражения и преобразования жизни. В символе Юнг всегда видел носителя современной духовности, по­рожденного жизненно необходимыми психодинамическими процес-

сами, происходящими в каждом человеке. Постепенный спад интере­са к традиционным авторитарным религиям приводит к тому, что в поисках веры, "обретения души" человеку все больше придется пола­гаться на собственную психику и ее символические связи.

"Человек нуждается в символической жизни... Только символи­ческая жизнь может выразить потребность души — повседневную пот­ребность души, обратите на это внимание!"

Шелдон Копп

В предпринятом нами обзоре трудов многих известных психоло­гов и психотерапевтов достойное и созвучное нашим собственным взглядам место нашли работы Шелдона Коппа. В своей книге "Гуру: метафоры от психотерапевта"(1971) Копп рассказывает о спаситель­ной роли сказок в собственном детстве и о том, как позднее он заново открыл воспитательную силу преданий и поэзии. Поиск своего пути в терапии заронил в нем сомнения в могуществе ученого мира исследо­ваний и теорий, который не затрагивал его личных переживаний, чувств и интуитивных ощущений, тогда как классические мифы и метафоры, созданные самыми разными культурами мира, западали в душу глубоко и надолго.

"Сначала мне показалось странным, что в моей психотерапевти­ческой практике мне больше всего помогали повествования о магах и шаманах, о хасидских раввинах, христианских отшельниках и буддий­ских мудрецах. Поэзия и мифы давали мне гораздо больше, чем науч­ные изыскания и доводы".

Погружение в литературу метафор помогло Коппу прояснить один важный аспект терапевтического процесса, который часто упускается из виду: внутренний процесс, происходящий в самом терапевте. Копп обозначил его как "возникающее родство" или "внутреннее единство" с клиентом.

Исследуя феномен метафоры, Копп различает три вида позна­ния: рациональное, эмпирическое и метафорическое. Он полагает, что последний вид расширяет возможности двух предыдущих и даже вы­тесняет их.

"Метафорическое познание не зависит напрямую от логических рассуждений и не нуждается в проверке точности нашего восприятия. Понимать мир метафорически значит улавливать на интуитивном уровне ситуации, в которых опыт приобретает символическое измерение, и нам открывается множество сосуществующих значений, придающих друг другу дополнительные смысловые оттенки."

Джулиан Джейнс

Психолог и историк Джулиан Джейнс развивает идеи Коппа, ут­верждая, что субъективный сознательный разум как раз представля­ет собой процесс построения метафор. Разум является "тем словарем или областью лексики, понятия которых суть метафоры или аналоги существующего в физическом мире поведения". В формулировке Джейнса метафора — это первичный опыт, служащий двоякой цели: (1) для описания переживаний, которые впоследствии (2) могут за­ложить в сознании новые модели, расширяющие границы субъек­тивного опыта. Другими словами, когда мы пытаемся описать какое-либо конкретное событие, т.е. воспроизвести его объективно, в процессе нашего рассказа возникают новые аналогии, которые уже сами по себе расширяют первоначальный опыт.

Забавной иллюстрацией к этой точке зрения Джейнса может послужить пресловутая байка о "вот такой рыбине, что попалась на крючок, да сорвалась". Так ничем не примечательный опыт пре­вращается чуть ли не в самое знаменательное событие жизни. При­мером более продуктивной "работы метафоры" служит психотера­певтический процесс, когда, рассказывая о себе, человек по-новому осмысляет отдельные моменты своей жизни. С каждым из нас слу­чалось так, что, рассказывая другу о каком-то событии, мы откры­ваем для себя новые подробности, более сложные повороты и бо­лее запутанные зависимости, чем это представлялось в момент события. Согласно Джейнсу, этот процесс обогащения происхо­дит за счет генеративной способности метафоры.

Если согласиться с этой мыслью, тогда метафора может оказать­ся чрезвычайно полезным инструментом общения именно в тех слу­чаях терапии, обучения и консультирования, когда необходим поиск нового понимания проблемы клиентом.

Эриксон и Росси

Трудно сосчитать то количество метафорических историй, кото­рые создал Милтон Эриксон за 50 лет своей блестящей профессио­нальной работы. Большинство из них были почерпнуты из личного опыта и терапевтической практики. Многие считали, что ему не было равных в использовании метафоры в лечебных целях. Сам Эриксон мало задумывался о теоретическом обосновании воздействия метафо­ры до тех пор, пока не началось его сотрудничество с психологом Эр­нестом Росси, продолжавшееся в течение последнего десятилетия

жизни Эриксона. В этот период начала обретать целостность теория, основанная на позднейших исследованиях неврологов в области фун­кционирования полушарий головного мозга.

Эта теория открывает важную зависимость между метафорой, симптоматикой и терапевтическим воздействием. Исследованиями установлено, что обработка сообщений метафорического типа проис­ходит в правом полушарии. Оно же, в большей мере, чем левое, отве­чает за эмоциональную и образную стороны мышления. Считается, что психосоматическая симптоматика также зарождается в правом полушарии. Эриксон и Росси предположили, что поскольку "симпто­мы являются сообщениями на языке правого полушария, то исследо­вание метафор позволит напрямую общаться с правым полушарием на его собственном языке". Отсюда становится понятным, почему метафорический подход к терапии дает результат гораздо быстрее, чем психоаналитический метод.

"Это [использование метафоры для непосредственной связи с пра­вым полушарием] в корне отличается от традиционного психоанали­тического подхода, когда телесный язык правого полушария сначала переводится в абстрактные модели познания левого полушария, кото­рые уже каким-то образом должны обратно воздействовать на правое полушарие, чтобы изменить симптоматику".

Метафора же идет к цели по прямой, приводя в действие право-полушарные процессы. Эриксон был особенно искусен в "общении на двух уровнях", как это сформулировал Росси, т.е. он одновременно работал и с сознанием, и с подсознанием. В то время как сознание получает свое сообщение (в виде понятий, идей, рассказов и образов), подсознание занято своим делом: разгадкой подтекстов и скрытого смысла. Сознание вслушивается в буквальный смысл рассказываемой истории, в то время как тщательно продуманные и искусно вплетен­ные в ткань повествования внушения вызывают в подсознании не­обходимые ассоциации и смещения смыслов, которые, накапливаясь, в конечном итоге переливаются в сознание.

"Сознание озадачено, потому что в нем рождается отклик, кото­рый невозможно объяснить... С помощью одного и того же механизма аналогии, метафоры, шутки самым сильным образом воздействуют на подсознание, активизируя его ассоциативные способности и ответные реакции, в результате чего возникает конечный продукт, который да­руется сознанию в виде "нового" знания или поведенческой реакции".

Выразительной иллюстрацией к вышеизложенным мыслям мо­жет послужить работа Эриксона с одним из своих пациентов. В

течение многих лет Джо успешно занимался цветоводством, когда вдруг узнал, что у него неизлечимая форма рака. Не умея перено­сить боль и диктуемые болезнью ограничения, он постоянно жа­ловался, раздражался и отказывался от бесконечного количества болеутоляющих лекарств, которые каждый врач выписывал по сво­ему вкусу, отрицая пользу средств, назначенных другими доктора­ми. Зная, что Джо терпеть не мог даже самого упоминания слова гипноз, Эриксон прибег к развернутой метафоре, основанной на выращивании томатов, и использовал ее для косвенного и как бы совсем не гипнотического внушения, чтобы успокоить, поддержать и утешить своего клиента и облегчить его физическое состояние. Приводим небольшой отрывок из этой истории (курсивом выде­лены вплетенные в рассказ внушения):

"Сейчас я хочу с тобой побеседовать, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой, а ты послушай меня тоже внимательно и спо­койно. А говорить я буду о помидорной рассаде. Странная тема для беседы, не правда ли? Сразу возникает любопытство. Почему именно о paccadei Вот кладешь ты семечко в землю и надеешься, что вырастет из него целый куст и порадует тебя своими плодами. Лежит себе се­мечко, да набухает, впитывая воду. Дело несложное, ведь время от вре­мени проливаются теплые, приятные дождики, от них столько покоя и радости в природе. И цветы и томаты знай себе растут... Ты знаешь, Джо, ведь я вырос на ферме, и для меня томатный куст — настоящее чудо; ты только подумай, Джо, в таком крохотном семечке так по­койно, так уютно дремлет целый куст, который тебе предстоит вы­растить и увидеть, какие у него замечательные побеги и листья. Фор­ма у них такая красивая, а цвет такого густого чудесного оттенка, что у тебя душа поет от счастья, Джо, когда ты смотришь на это семечко и думаешь о том замечательном растении, что так покойно и уютно спит в нем".

Хотя надежды на излечение практически не было, Эриксону удалось значительно улучшить симптоматику. Лечение настолько облегчило боль, что Джо мог обходиться без болеутоляющих. На­строение у него поднялось и оставшиеся месяцы жизни он провел с той же "активностью, с какой прожил всю свою жизнь и успешно вел свое дело".

Таким образом, в случае Джо томатная метафора активизиро­вала в подсознании ассоциативные модели покоя, уюта, счастья, что в свою очередь прекратило действие старых поведенческих моделей боли, жалоб, раздражения. В итоге появляется новый по­веденческий отклик: активный, бодрый образ жизни и положи-

тельный настрой. Конечно, перемена наступила не сразу и воздей­ствие метафоры не было мгновенным. Началось ее многосторон­нее, постоянно расширяющееся осмысление. Одно понимание по­рождало другое, вызывая соответствующие поведенческие отклики. Таким образом, цепочка изменений была запущена чем-то вроде встроенной в мышление самоактивируемой системы с обратной связью.

Бендлер и Грнндер .■•.

Последнее десятилетие в жизни Эриксона было наиболее пло­дотворным в его преподавательской деятельности. Занимаясь с уче­никами, Эриксон использовал ряд методов косвенного воздей­ствия, включая элементы утилизации, транс и метафору. Оба лингвисты, Бендлер и Гриндер наблюдали за клинической рабо­той Эриксона и на основе этих наблюдений выстроили свое линг­вистически-ориентированное представление о механизме воздей­ствия метафоры.

Метафора, согласно их теории, действует по принципу триады, проходя через три стадии значения:

1) Метафора представляет поверхностную структуру значения, не­
посредственно выраженную в словах рассказа.

2) Поверхностная структура приводит в действие ассоциирован­
ную с ней глубинную структуру значения, косвенно соотнесенную со
слушателем.

3) Это, в свою очередь, приводит в действие возвращенную глу­
бинную структуру значения, непосредственно относящуюся к слу­
шателю.

Приближение к третьей ступени означает, что начался транс-деривативный поиск, с помощью которого слушатель соотносит ме­тафору с собой. Сама сюжетная линия служит лишь мостиком между слушателем и скрытом в рассказе посылом, сообщением, которое никогда не достигнет адресата без его невидимой глазу работы по установлению необходимой личностной связи с метафорой. Как только связь установлена, начинается взаимодействие между рас­сказом и пробужденным к жизни внутренним миром слушателя.

Приведенный нами краткий обзор обнаруживает общее для всех теорий уважение к метафоре как особому и эффективному средству общения. Все сходятся на том, что метафора — явление многогран­ное, и ее использование может быть весьма разнообразным для рас­ширения границ человеческого сознания.

"Физиология метафоры"

Мы восприняли как откровение теорию Эриксона и Росси о воз­можной связи между метафорой, симптоматикой и работой правого полушария. Для нас открывались новые творческие перспективы. Поняв, откуда исходит сила метафоры и что происходит в мозгу на физиологическом уровне, мы начали свои исследования с целью про­следить связь между работой полушарий головного мозга и языком символов или метафор. Для начала вкратце расскажем о последних достижениях науки в области исследования головного мозга.

В шестидесятых годах совместная работа по исследованию связей между полушариями велась психологом Роджером Сперри и его колле­гами Филиппом Фогелем, Джозефом Богеном и Мишелем Газанигой. В одной из работ 1968 года Сперри описал беспрецедентную операцию, успешно проведенную Фогелем и Богеном на головном мозге страдав­шего эпилепсией пациента. Суть ее заключалась в том, что были прерва­ны проводящие пути между двумя полушариями. Изучая последствия ряда подобных операций, ученые обнаружили неожиданные изменения в поведении пациентов, что свидетельствовало о фундаментально раз­личном способе обработки информации каждым полушарием.

"Судя по поведению таких пациентов, создавалось впечатление, что процесс мышления у них представляет не единый поток сознания, а два самостоятельных потока, возникающих каждый в своем полуша­рии, отрезанных друг от друга и не имеющих никаких точек сопри­косновения. Говоря иначе, в каждом полушарии возникают свои осо­бые ощущения, восприятия, понятия, свои собственные побудительные импульсы и связанный с ними опыт познания, обучения, волеизъявле­ния".

До этого открытия считалось, что оба полушария функционируют если не идентичным, то в основном сходным образом.

Работа Сперри и его коллег пробудила новый интерес к этой облас­ти исследований. В результате открылась весьма сложная картина рабо­ты головного мозга, где элементы специализации уравновешиваются элементами интеграции. Мы уже знаем, что у каждого полушария име­ется свой "стиль" обработки информации (специализация), но оба они также работают во взаимодействии как единое целое (интеграция). Это относится и к языку, который всегда считался прерогативой левого по­лушария. В ходе исследований выяснилось, что оба полушария взаимо­действуют синергически в сложном деле языкотворчества и расшиф­ровки словесных сообщений. Левое полушарие воспринимает язык последовательно, логически и буквально, а правое схватывает сообще­ния мгновенно, целиком, улавливая скрытый смысл. Если сказать по-

иному, левое полушарие укладывает кубики по порядку, чтобы полу­чить правильную картинку, а правое видит ее сразу.

При чем здесь метафора? Поскольку в метафоре важно не столько ее буквальное значение, сколько скрытый в ней смысл, для ее расшиф­ровки придется больше потрудиться правому полушарию. Это подтвер­ждается двумя независимыми друг от друга исследованиями. В 1978 году Орнстейн измерил волновую активность мозга у студентов меди­ков, выполнявших различные познавательные задания. Наибольшая активность левого полушария была отмечена при чтении и записи тек­стов технического характера, а высшая активность правого полушария была зарегистрирована при чтении притчей суфи (магометанского мис­тического пантеизма). В левом полушарии эти тексты вызвали такую же активность, как технические тексты плюс всплеск активности в пра­вом полушарии.

Роджерс и ее коллеги (1977) провели сравнительный анализ ан­глийского языка и хопи (языка индейского племени, живущего в посе­лениях в северо-восточной части Аризоны) с точки зрения работы по­лушарий. Знавшие оба языка школьники начальных классов прослушали в записи на пленке один и тот же рассказ на английском и в переводе на хопи. Одновременно велась запись электроэнцефаллограмм. Результа­ты показали, что обработка рассказа на языке хопи вызвала повышен­ную правостороннюю активность по сравнению с английским вариан­том. Это объясняется тем, что, в отличие от английского, язык хопи имеет более контекстуальный характер. В хопи слова не имеют фикси­рованных значений, а понимаются в зависимости от общего смысла сообщения. Вот эта необходимость гибкости понимания в зависимости от контекста и вызывает активность правого полушария. Подводя итог, Пеллетье пишет:

"Элементы этих (правосторонних) словесных конструкций не име­ют фиксированных определений, но зависят от контекста и, занимая место в новой структуре, меняют свой смысл .

Идея Пеллетье относительно смыслового сдвига совпадает с тем, что Копп назвал "множеством сосуществующих значений" и с выдви­нутой Эриксоном и Росси "двухуровневой теорией общения".

Исследования в этой области продолжаются и окончательные выводы впереди, но уже их начальный этап подтверждает интуитив­ные догадки тех теоретиков, которые проводят параллель между лин­гвистическими характеристиками метафоры и физиологическими осо­бенностями работы правого полушария. Метафора поистине является языком правого полушария. Надо надеяться, что дальнейшие иссле­дования дадут еще более богатый материал, который вооружит нас знанием относительно физиологических основ понимания и даже уси­ления эффективности метафорических сообщений.

'■