Доклад, прочитанный осенью 1964 года на конференции в г. Эльмау, организованной штутгартским «Обществом врачей и душепопечителей».
Для логотерапевта религия — это не основа логотерапии, а лишь предмет изучения, одна из многих реалий человеческой жизни, которые попадают в поле его зрения. В рамках логотерапии вера и неверие не считаются взаимоисключающими явлениями. В общем, логотерапевт должен относиться непредвзято ко всем пациентам — и к верующим, и к неверующим. Ведь логотерапия — это один из видов психотерапии, а психотерапией по закону, — по крайней мере, в Австрии — имеют право заниматься только врачи. Логотерапевт, как всякий врач, даёт клятву Гиппократа, и хотя бы по этой причине он обязан позаботиться о том, чтобы методика логотерапии подходила для лечения любого пациента, будь то верующий или атеист, и могла войти в арсенал каждого врача, вне зависимости от его личных убеждений.
Коль скоро логотерапия относится к области медицины, необходимо провести чёткую границу между психотерапией и теологией. Если цель психотерапии — исцеление души, то цель религии — спасение души. И хотя в обоих случаях речь идёт о душе, психотерапию и религию никак нельзя назвать явлениями одного порядка. Религия пробуждает в душе человека более возвышенные устремления, открывает перед ним, так сказать, более широкие перспективы, чем психотерапия, причём верующего возвышает не познание, а вера.
Чтобы понять, как соотносится мирское, человеческое с божественным, надмирным, нужно вспомнить принцип золотого сечения, в соответствии с которым размер меньшей части соотносится с размером большей так же, как размер большей с размером целого. Как известно, у животного есть среда обитания, а у человека, по словам Макса Шелера, «есть целый мир». Так вот, человеческий мир соотносится с миром трансцендентным точно так же, как среда обитания животных — с нашим миром. И как животное не способно понять человека и осмыслить его мир, так и человек не способен постичь трансцендентный мир.
Когда обезьяне делают болезненные инъекции для получения иммунной сыворотки, разве она понимает, почему ей причиняют боль? Она живёт в своём мире и не может уразуметь, зачем люди ставят на ней опыты, ведь человеческий мир для неё — недосягаемая, недостижимая высота. Может быть, и над нашим миром существует другой непостижимый мир, некое средоточие высшего смысла, благодаря которому приобретают смысл и человеческие страдания?
Вера, открывающая путь в этот высший мир, заждется на любви. Это прописная истина. А вот другой факт известен, пожалуй, не так широко. Дело в том, что задатки веры есть и у животных. Наверное, каждому из нас доводилось видеть, с каким доверием смотрит в глаза своему хозяину собака, когда ей в силу необходимости, ради её же блага, скажем, на приёме у ветеринара причиняют боль. Она «не ведает», зачем ей причиняют боль, но «верит», что в этом есть смысл, поскольку доверяет своему хозяину, а доверяет она ему потому, что любит его — sit venia anthropomorphismo {29}.
Человека нельзя толкнуть на духовный путь, тем более с помощью психотерапии. Психотерапевт просто не должен ставить на этом пути препоны в виде редукционистских предубеждений, которые внушают своим пациентам иные аналитики, поверхностно и превратно толкующие психоанализ. Хороший психотерапевт не станет умалять значение религиозных переживаний в глазах пациента, не станет убеждать его в том, что Бог просто-напросто олицетворяет собой отца, а религия — это всего лишь коллективный невроз.
С точки зрения логотерапии, религия представляется лишь предметом исследования, но предметом очень важным, и вот по какой причине: в рамках логотерапии придаётся большое значение понятию «логос», которое трактуется как «дух» и «смысл». Понятие «дух» вбирает в себя целый ряд сугубо человеческих свойств, которые логотерапевт, в отличие от сторонников редукционистских теорий, не считает порождением животного начала.
Одним из таких сугубо человеческих свойств является самотрансцендентность, устремлённость к высшему смыслу. Дело в том, что человек по сути своей всегда тяготеет к чему-то запредельному, всегда устремлён к какому-то смыслу. В жизни человеком движет не жажда удовольствия, не воля к власти и даже не потребность в самореализации, а стремление найти и выполнить своё предназначение. В рамках логотерапии это тяготение именуется стремлением к смыслу.
Если исходить из того, что гуманность предполагает чувство ответственности, то можно сказать, что человек несёт ответственность за выполнение своего предназначения. Психотерапевт может помочь пациенту найти ответ на вопрос: за что должен отвечать человек? Но пусть пациент сам решает, перед кем он несёт ответственность: перед обществом, перед человечеством, перед своей совестью или перед Богом.
Мне могут возразить: пациенту вовсе не нужно решать самому, перед кем он несёт ответственность, ведь на этот вопрос люди уже получили ответ в форме божественного откровения. Но тут кроется логическая ошибка, поскольку в качестве аргумента используется постулат, который сам по себе нуждается в доказательстве. Предпосылкой веры в божественное откровение является вера в Бога. Бесполезно втолковывать атеисту, что людям явлено божественное откровение. Если бы он верил в откровение, он был бы не атеистом, а верующим.
Вот почему в рамках психотерапии не затрагивается вопрос веры в откровение, а проблема смысла жизни не рассматривается сквозь призму противопоставления религиозности и атеизма. Если трактовать религиозность не как веру в Бога, а как веру в некий высший смысл, то этот феномен вполне может быть предметом изучения и в рамках психотерапии. Ведь именно так трактовал религиозность Альберт Эйнштейн, который как-то сказал, что любого человека, определившего для себя, в чём заключается смысл жизни, можно назвать верующим.
Человеческая вера в смысл — это трансцендентная категория, как сказал бы Кант. Со времён Канта известно и то, что бесполезно пытаться мыслить вневременными и внепространственными категориями, поскольку в своих размышлениях мы уже исходим из того, что существует время и пространство. Так и человеческое бытие — это по определению жизнь ради смысла, даже если этот смысл самому человеку неведом. Человек изначально наделён своего рода интуитивным знанием смысла; этим наитием и продиктовано так называемое стремление к смыслу. Хотим мы того или нет, мы все от колыбели до могилы сознательно или безотчётно верим в то, что жизнь имеет смысл. Даже самоубийцы, которые не видят смысла жить дальше, верят в то, что если не жизнь, то хотя бы смерть имеет смысл. Если бы самоубийца считал всё бессмысленным, он не был бы способен ни на что, даже на самоубийство.
Мне доводилось видеть, как убеждённые атеисты, которые, казалось бы, всегда наотрез отказывались верить в «высшее существо» и в высший смысл жизни, на смертном одре, при смерти подавали окружающим такой пример, какой не могли подать при жизни, — пример безмятежности, не только противной их убеждениям, но и не поддающейся никакому рациональному объяснению. К умирающему приходит какое-то прозрение, какое-то понимание, а с ним и безграничная вера во что-то неведомое и в кого-то неведомого, вера, которая сильнее знания о неминуемой смерти. Об этом же толкует Вальтер Байер: «Впомним, что писал Герберт Плюгге о надежде. Когда человек неизлечимо болен, ему объективно уже не на что надеяться. Будучи в ясном уме и трезвой памяти, он должен отдавать себе отчёт в том, что обречён. Но он не теряет надежды до самой смерти. На что он надеется? На первый взгляд может показаться, что он надеется на исцеление в этой жизни, но под этим покровом таится сокровенная трансцендентная надежда, глубоко коренящаяся в самой природе человека, ибо человек просто не может существовать без надежды на грядущее воздаяние, в которое он верит не под влиянием церковных догматов, а в силу своей естественной склонности».
Я уже говорил о том, что, по мнению Эйнштейна, любого человека, который полагает, что он нашёл смысл жизни, можно назвать верующим. Похожую мысль высказал и Пауль Тиллих, который дал такое определение религиозности: «Религиозность — это страстное стремление доискаться до смысла жизни». Вот что пишет о вере Людвиг Витгенштейн: «Верить в Бога значит понимать, что жизнь имеет смысл» (Дневники, 1914–1916). Во всяком случае, можно сказать, что логотерапевт, — хоть он и занимается прежде всего психотерапией, которая относится к области психиатрии и медицины, — вправе изучать не только так называемое стремление к смыслу, но и стремление к абсолютному, высшему смыслу, а ведь религиозность — это по сути и есть вера в высший смысл, упование на то, что жизнь имеет высший смысл.
Конечно, такие представления о религии не имеют ничего общего ни с конфессиональным догматизмом, ни с его порождением — религиозным доктринёрством, слепой верой в то, что Богу нужно лишь одно — чтобы в него верило как можно больше людей, причём в соответствии с догматами определённой конфессии. Лично мне не верится, что Бог настолько мелочен. И я не понимаю, зачем церковь призывает меня уверовать. Я же не могу уверовать или полюбить по собственной воле, не могу, вопреки своим убеждениям, заставить себя любить и уповать. Не всё можно сделать по собственной воле, а тем более по требованию или по приказу. Я ведь не могу рассмеяться по приказу. Чтобы я рассмеялся, меня нужно рассмешить.
Любовь и веру тоже нельзя себе внушить. Любовь и вера — это побуждения, которые возникают лишь в том случае, когда для них находится подходящий повод и объект.
Как-то раз одна американская журналист-ка брала у меня интервью для журнала «Тайм» и задала мне такой вопрос: не считаю ли я, что современное общество отпадает от веры? Я ответил, что общество отпадает не от самой веры, а от религиозных конфессий, представители которых только и делают что стараются переманить друг у друга паству. «Если так будет продолжаться, то, возможно, рано или поздно возникнет некая универсальная религия?» — спросила меня журналистка. «Нет, — ответил я. — Мы движемся не к универсальной, а, напротив, к индивидуальной, глубоко личной религиозности, благодаря которой каждый человек сможет обращаться к Богу на своём особом, сокровенном языке».
Разумеется, это никоим образом не означает, что совместные обряды и общие символы себя изживут. Ведь многие народы пользуются одним алфавитом, хоть и говорят на разных языках.
На свете много разных религий и много разных языков. Никто не может утверждать, что его родной язык лучше других. На любом языке человек может выразить истину, общую истину, и на любом языке человек может высказать ошибочную мысль или солгать. Так и любая религия может открыть человеку путь к Богу — к единому Богу.
Спрашивается, что правильнее — внимать Богу или самому обращаться к нему. Людвиг Витгенштейн выдвинул такой постулат: «Whereof one cannot speak, thereof one must be silent » — «О чём невозможно сказать, о том нужно молчать». Мы перевели эту фразу с английского языка на родной. Но если ещё перевести её с языка агностицизма на язык веры, то она будет звучать так: «О чём невозможно сказать, о том нужно молиться».
В наше время к психиатру часто обращаются люди, которые сомневаются в том, что жизнь имеет смысл, или уже отчаялись найти смысл жизни. Но, по большому счёту, нашим современникам не пристало жаловаться на бессмысленность жизни. Достаточно посмотреть по сторонам, чтобы заметить, что многие люди живут в нужде, пока мы наслаждаемся материальным благополучием и свободой. Разве мы не несём ответственность за других? Несколько тысяч лет назад люди доросли до веры в единого Бога, пришли к монотеизму. Почему же люди до сих пор не сознают, что человечество тоже едино? Почему люди так и не доросли до идеи человеческой общности, которую я назвал бы моноантропизмом? При всём своём многообразии человечество — это единый организм, несмотря на расовые различия и политические расхождения.