Руна выпотрошенного школяра

ЗАКОНЫ ДАРХА

1. Дарх дает силы только одному.

2. Дарх несет боль всем, кто с ним соприкоснется. Но самую большую боль он причиняет тому, кто его носит.

3. Дарх вселяет ужас во врагов.

4. Дарх обжигает взгляд стражу света и завораживает смертного переливами своих граней.

5. Дарх не должен соприкасаться с крыльями стражей света.

6. В дархе не должно быть меньше одного эйдоса. Опустевший дарх заберет собственный эйдос того, кто его носит.

7. Дарх дарит вечность, но эта вечность близка смерти.

8. Дарх останавливает внутренний рост и уничтожает все хорошие задатки. Кто-то может сопротивляться веками, но финал предопределен.

9. Дарх порабощает своего хозяина, если он слабее его. Но и если хозяин сильнее, он все равно порабощает его.

10. Темный страж, лишившийся дарха, лишается вечности.

11. Дарх не должен достаться свету.

КОДЕКС ВАЛЬКИРИЙ

1. Валькирия не должна использовать свои возможности в собственных интересах.

2. Никто из прежних знакомых валькирии не узнает ее. Валькирия не должна открывать никому тайны. Иначе тайна защитит себя сама, и всякий услышавший ее умрет.

3. Валькирия должна держать под контролем свои звериные и птичьи воплощения.

4. Валькирия должна любить всех одинаково, никого не выделяя, и не может быть счастлива в любви. Того, кто полюбит ее, ждет гибель.

5. Валькирия должна принять брошенный ей вызов. Кем бы и при каких обстоятельствах он ни был брошен.

6. Валькирию, которая нарушит пятое правило, ждет Суд Двенадцати.

Жили- были три цыпленка:

Як, Як Цыдрак, Як Цыдрак Цыдрони.

Жили- были три цып-цыпки:

Цыпа, Цыпа-Дрыпа, Цыпа-Дрыпа Лямпомпони.

Вот женился Як на Цыпе,

Як-Цыдрак на Цыпе-Дрыпе,

Як-Цыщрак Цыдрони на Цыпе-Дрыпе Лямпомпони.

Родилось у них по сыну:

У Яка с Цыпой — Шах;

У Як Цыдрак с Цыпой Дрыпой — Шах-Шарах.

У Як Цыдрак Цыдрони с Цыпой-Дрыпой

Лямпомпони — Шах Шарах Шарони.

Скороговорка

Глава 1

РУНА ВЫПОТРОШЕННОГО ШКОЛЯРА

Когда зло сражается с добром, это еще понятно. Но не это высший пилотаж. Высший пилотаж — это стравить добро с добром и, стоя в сторонке, стричь купоны.

«Книга серости»

— Мефодий, мальчик мой! У меня для тебя прекрасная новость! — бодро сказал Арей.

Буслаев взглянул на мечника с тревогой. Сколько он себя помнил, всякий раз, когда глава русского отдела мрака так говорил, прекрасной новость оказывалась только с точки зрения Арея.

— Тебе уже четырнадцать! Ты перешел в третье, едва ли не главное семилетие жизни — с четырнадцати лет до двадцати одного года! Важный рубеж для мужчины. Ты перестал быть мальчиком и стал юношей. Ощущаешь?

Меф заверил, что ощущает. Арей прищурился. В правом глазу зажглась голубоватая мертвая искра.

— Прекрасный возраст, чтобы принести свой первый эйдос! — лукаво продолжал мечник.

Сколотый зуб привычно царапнул язык. Право, если бы сколотого зуба не было, стоило бы повторить печальный опыт и отбить край зуба еще раз. Зуб успокаивал, позволял взять паузу.

— Что? Первый эйдос? Разве это не комиссионеры должны… — начал Меф.

Арей, не дослушав, махнул рукой.

— Ну да… да… Обычно эйдосы приносят нам комиссионеры, наши верные псы, но первый эйдос это другое. Он больше, чем просто трофейный эйдос. Это ритуал посвящения. Гарантия того, что ты служишь мраку, а не тете Зине из магазина. Он станет первым эйдосом в дархе, который тебе предстоит завести в день, когда тебе исполнится восемнадцать.

— Мне предстоит завести дарх? — ужаснулся Меф, глядя на серебристую сосульку на шее у Арея.

Ощущая, что на него смотрят, дарх повернулся и заиграл змеистой гранью, которая закручивалась спиралью, как елочная игрушка-сосулька. Глаза Мефа обожгло точно паром. Смотреть на дарх было больно, прикасаться к нему мучительно. Но и Арею, как ни дорожил он дархом, тоже было с ним непросто. Иногда Меф видел на шее мечника, вокруг цепи, на которой висел дарх, капли мерцающей крови. Дарх растекался, полз по цепи и слизывал их.

Улиту ее дарх мучил чуть меньше. В нем находилось меньше эйдосов, и он был слабее. Зато ночами дарх Улиты обожал переползать ведьме на шею и, обвивая ее как змея, насыщался тугими ударами пульса. «Знает, пиявка гадская, что я полнокровная!» — говорила ведьма.

— Да, синьор-помидор… Предстоит. А как иначе? Так было и со мной когда-то. Первый эйдос — это как первая охота. Только после нее ты становишься полноправным стражем. Докажи, что ты волк, а не кролик, палач, а не жертва.

Меф подумал про себя, что карьера палача его не очень прельщает. Если мраку нужен был палач, почему он не выбрал какого-нибудь придурка из тех, кто вешает кошек в темном тупике за школой или пускает в пруд пойманную рыбу, забив ей в жабры спичку? А сколько редкостных интеллектуалов гоняются с зажигалкой за ползущим по стволу жуком, любуясь, как у него сворачиваются от огня задние лапки, а жук все пытается удрать, наивный? Называется сия картина «Героическая смерть жука-пожарника». И самое скверное, что каждый, даже самый неплохой как будто человек, хотя бы однажды переходит по переброшенной доске этот провал садистического любопытства. Кто-то переходит, а кто-то и срывается.

Арей всматривался в Мефодия осторожно, чуть искоса, но зорко, как человек в метро в чужую книгу. И когда только этот тормозящий даун перевернет страницу? Он что, по слогам читает? Хотя, рассуждая здраво, бумага в книге должна быть чистой и белой. Буквы отравляют воображение.

— А сейчас, Мефодий, я дам тебе фотографию… — продолжал Арей.

— Чью фотографию?

Арей оглянулся на пустое кресло.

— Минуту терпения, синьор помидор! В таком важном деле, как вручение фотографии первой жертвы, необходимо соблюсти все формальности. Для этого мне нужен еще один представитель мрака!… Прошу, Аида Плаховна!

Прежде чем Меф успел удивиться, в кресле появилась Мамзелькина. Она сидела здесь, видно, давно. В одной руке — большая кружка с медовухой, в другой — глиняная трубочка, клубящаяся дымком. Меф не помнил, чтобы он видел эту трубочку раньше.

Мамзелькина поклонилась Мефу и продолжила посасывать трубочку. Вступать в разговоры она явно не собиралась, предпочитая роль немого свидетеля.

— Аида Плаховна, вы готовы? — официальным тоном спросил ее Арей.

— Я как лапша быстрого приготовления, всегда готова, — отвечала Мамзелькина.

— Тогда не будем тянуть кота за аппендицит, как говорит Улита! Приступим!

Мечник придвинул к себе осколок мраморной плиты с клеймом Канцелярии мрака и начертил на ней индивидуальную опознающую руну — нечто вроде личной подписи стража мрака. Плита оплыла, как забытый на солнце шоколад, забурлила. На поверхность, как из трясины, стали подниматься пузырьки.

— Как видишь, брат Меф, никакого надувательства — сплошной лохотрон! — с усмешкой сказал Арей, жестом показывая Буслаеву, что нужно делать.

Стараясь, чтобы не было заметно, что он брезгует (брезгливость у стражей мрака не поощрялась), Меф погрузил в камень руку и осторожно пошарил. На ощупь плита была вязкой и липкой, как кисель. Что это кольнуло ему палец? Ага, угол фотографии. Меф готов был поклясться, что снимок появился внутри плиты только что.

Меф достал его, расправил, стер грязь и, ощущая на себе взгляд Арея, стал изучать снимок. Темные дуги бровей. Спокойная, ненапряженная улыбка, что вообще-то большая редкость для фото, где все вымученно ждут птичку, явно намереваясь сотворить с ней что-то нехорошее.

— Проклятье! — тихо сказал Меф. Он надеялся, что плита даст ему снимок кого-то другого. Кого ему не будет жаль.

— Ты что, знаешь ее? Видел раньше? — спросил Арей.

Плаховна и он уставились на Мефа с равным интересом.

— Да. Это девчонка-валькирия, — с усилием произнес Меф.

— Которую ты не убил, хотя у тебя была возможность , — вежливо напомнила Мамзелькина.

Меф смутился.

— Ну и у нее была… Но почему именно ее? Разве подойдет не любой эйдос?

— Для обычного стража — любой. Но наследник мрака — это нечто иное. Старт должен быть убедительным. По-моему, валькирия — это как раз то, что нужно. Тебя будут уважать, — сказал Арей.

— Считаете, она отдаст свой эйдос мне? Даже убей я ее — не отдаст. Силой же его не отнимешь, — начал Меф и замолчал, заметив, как Арей нетерпеливо нахмурился.

— Думай, синьор помидор, думай! Нытье и отговорки — для неудачников. У этих болванов нет времени побеждать. Свои дни они тратят на поиски причин, почему они ничего не сделали и кто им помешал.

Меф удрученно кивнул и еще раз посмотрел на снимок.

— Ты слышала? Мне нужен твой эйдос! — сказал он фотографии.

Девчонка продолжала улыбаться спокойно и радостно. Либо фотография была обычной, не-оживающей, либо та, кого она запечатлела, никак не ждала от Мефа беды. Нет, все-таки в изгибе бровей этой валькирии есть что-то безумно знакомое! Что-то, что он видел многократно, к чему был привязан. Может, в школе, может, где-то еще, может, кто-то просто был похож на нее. Но почему же так ломит виски, когда он пытается вспомнить?

— Больше мы тебя не задерживаем. У вас нет вопросов к нему, Аида Плаховна? — спросил Арей.

— Есть. Где у вас медовуха?

— Ну на этот вопрос я отвечу и без него, — сказал мечник, подходя к дубовому шкафу в углу кабинета.

Покинув кабинет Арея, Мефодий подошел к окну приемной. Январь медленно переползал в февраль. Настенный календарь с идиллическими картинами стрелецкой казни готовился расстать-ся со своей первой головой — со своим первым ' листом.

На Большой Дмитровке, 13, как и везде, была зима. Малозаметная в центре, здесь она проявлялась желтоватой наледью у стен домов и сосульками на телефонных будках. Вечером снег, ночью мороз, утром слякоть. Следуя причудам погоды, душа то замерзает, то оттаивает. И радостно на ней, и слякотно, и морозно, и тревожно.

— Где Улита? Позови ее сюда! — догнал Мефа рык Арея.

Меф оглядел приемную.

— Не позову. Нету ее.

— Что за фокусы вообще? Снова ушла на прополку бананов?… — возмутился Арей.

Последнее время секретарша часто пропадала, почти забросив дела. Арей переносил это в целом довольно спокойно. Слуга мрака, он уважал чужие пороки. Гораздо хуже он относился к чужим добродетелям.

У Улиты же была пора любви. Она логично рассуждала, что в двадцать лет надо развлекаться, а начать разбирать бумажки не поздно и в семьдесят. Все лучше, чем смотреть сериалы и доставать окружающих бесконечными жалобами.

На многозначительные угрозы Тухломона и прочих комиссионеров, недовольных тем, что их отчеты попадают в Тартар позже обычного, Улита плевать хотела. Ей ведом был главный секрет бытия: с человеком, который не боится и всегда радостен, ничего дурного приключиться не может.

Стараясь не думать о валькирии, Меф уселся за стол Улиты и стал просматривать последнюю кипу пергаментов. Рассортированные пергаменты он бросал Дафне, которая ловила их и раскладывала по полосатым сумкам, дешевым и вместительным, которые любят торговки на вещевых рынках. Пергаменты готовились к отправке в Тартар.

— Аренда три года и больше — вторая сумка, — распоряжался он. — Аренда более года до трех лет — первая сумка. Аренда менее года — третья сумка. Стоп, срок заклада истек! Четвертая сумка!… Дафна! Ты не в ту сумку кладешь!

— Ой! Вот дырявая голова! Я нечаянно, — спохватилась Даф, изображая крайнее раскаяние.

Меф усмехнулся:

— Я так и понял. Всякий раз, как эйдос должен оформляться на изъятие — ты путаешь сумки.

— Что ты хочешь от бедной девушки? Целых четыре сумки и все одинаково полосатые! Эти полоски путаются у меня в голове, и я лишаюсь способности что-либо запомнить! — Не пудри мне мозги! Жаль, тут нет Тухломона. Он бы тебе объяснил, что все договора на учете. Даже вздумай мы по доброте душевной использовать договорчик-другой не по назначению, ну скажем, для растопки камина, остались бы копии в Канцелярии, и нас бы потом прищучили. Где договор номер фиг-шмыг-брык какой-то? Куда дели? С какой целью? Присядьте на горячую сковородочку — поговорим.

Поняв, что Меф прав, Даф уныло кивнула.

— Мне не нравится твой юмор. Он с каждым днем становится все циничнее, — сказала она.

— Работа такая.

— И что теперь будет с четвертой сумкой? Хоть кому-то продлят аренду?

— Кому-то, может, и да. Если Арей в хорошем настроении будет или Улита заступится. А уж если к Лигулу в Канцелярию попадет — тут уж без вариантов: нет, — со знанием дела сказал Меф.

— А бывали случаи, когда кто-то отдавал эйдос в заклад, а потом его не терял? Взялся человек за ум, выстроил сиротский приют и все такое? — сказала Даф.

Как все стражи света, она была неисправимая идеалистка.

Меф втолкнул в четвертую сумку последний пергамент и, прижимая коленом, обмотал сумку скотчем. Особенно надо было следить, чтобы нигде не лег крестом. За такое в Канцелярии мрака по головке не гладили. Разве что предварительно отрезав упомянутую головку.

— Я о таких случаях не слышал, — осторожно заметил Буслаев. — Ты же знаешь текст договора заклада: с момента заключения договора эйдос считается собственностью мрака. Мрак великодушно разрешает тебе пользоваться своим собственным эйдосом (красиво, да?) на срок действия аренды. То есть он тебе дает в аренду твой эйдос, а не ты ему . Когда же аренда истекла — фьють! Прости-прощай! Шнуруй вьетнамки и вон с праздника жизни!

Даф грустно подпрыгнула на сумке, помогая Мефу упаковать получше. Дверь резиденции мрака открылась. Вначале вошла Улита. За ней — Мамай в шоферской фуражке. Плоское, обычно неподвижное лицо хана выглядело оживленным.

— Чего он такой довольный? Опять устроил на рынке ножевую драку на почве вечной дружбы между народами Крайнего Севера и крайнего Юга? — осведомился Мефодий.

— Обижаешь, родной! Прям-таки ногами пинаешь! Мы попали в дэ-тэ-пэ и вызвали ги-бе-де-Дс, — с удовольствием коверкая причудливо звучащие слова, сказала Улита.

Мамай стащил с круглой лопоухой головы Фуражку и ухмыльнулся.

— А зачем вызывали-то? — спросил Меф.

Улита задумалась. Она и сама, видимо, не знала зачем. В аварии они попадали сотни раз и обычно даже не притормаживали.

— Почему-почему? Почемушто! Я захотела, — заявила ведьма.

— Кого? — влез пошлый Чимоданов.

Он валялся на диване в приемной (удушение подушкой на почве ревности и посягательство на отгрызание носа) и с вдохновением Микеланджело лепил человечков из пластиковой взрывчатки. Целый чемодан такой взрывчатки притащил ему прапорщик, которому позарез надо было продлить аренду. Человечков было уже около дюжины, однако признаки жизни подавал пока один. Он вяло лежал на спине и поочередно дергал то одной, то другой ногой.

Улита посмотрела на Чимоданова с лютой тоской, с какой массажистка в конце рабочего дня смотрит на притащившегося к ней борца сумо. Петруччо поспешно стушевался. Он хорошо знал этот взгляд и то, что бывает после. Когда пахло жареным, хитрый малый умел становиться ниже плинтуса.

— Меня нету! Я ничего не вякал! Это было эхо! — торопливо сказал он.

— Вот и чудесно! Я хочу быть законопослушной… И вообще, надо проявлять сознательность. Если не мы будем гражданами нашего общества, то кто?… Чего лыбишься, Чемодан? Тридцать два — норма? Радуйся, что у тебя вообще еще есть зубы!

Скоро у тебя вместо зубов будет вставлен мой ботинок! — рявкнула секретарша Арея.

Дафна подошла к Улите и осторожно подула на ее лоб. То ли оттого, что ведьма в последнее время неплохо к ней относилась, то ли потому, что дыхание рожденной в Эдеме Дафны наделено было особой силой, Улита сразу остыла.

— Ладно, ящик с ушами, считай, что тебе повезло… Рассказываю: стоим мы на перекрестке, спокойно радуем весь район своим музоном и тут — трах! бабах! — нас дергает со страшной силой. Я отлетаю носом чуть ли не в стекло. Выскакиваю из машины и что вижу? В нас врезалась девица на крошечной машинке. У нее весь передок вдребезги, а у нас задний фонарь разбит.

Мамай беззвучно заржал, показывая большие белые зубы. Два передних у него торчали немного вкось, образуя треугольную, нечасто встречающейся формы щель. Происшествие казалось хану чрезвычайно забавным. Обычно он во всех врезался, а тут врезались в него. Ну разве не смешно? — А фонарь, может, редкий! Бедный Мамай, может, до пенсии за него не расплатится! И плевать мне, что эта девка первый день за рулем! Если ты целый день за рулем — нечего гонять! Стой себе на газончике и пыхти выхлопной трубой' Или по двору езди и кошек дави!

— Улита! — укоризненно сказала Даф, питавшая, как известно, страсть к кошкам.

— Что Улита?… В общем, она орет на меня, я на нее! Проорались, я говорю: нечего тут вонять уцененными духами! Вызываем ги-бе-де-де! И мы его вызываем! — заявила ведьма.

Хан снова захохотал. На этот раз далеко не беззвучно. Улите даже пришлось прерваться и затолкать ему в рот шоферскую фуражку. Мамай хохотал, давясь фуражкой. По щекам у него текли слезы.

— Приезжают. Я начинаю обрисовывать ситуацию, немножко горячусь, и меня просят помолчать… Ладно, я молчу. Мне интересно, как Мамай выкрутится. У него ж ни прав, ни документов на машину, ни страховки, только справка, что он принимал участие в битве на Куликовом поле в 1380 году в звании темника Золотой Орды и пострадал от действий русского войска. Справка выдана в тысяча девятьсот сорок седьмом году и подписана Берией.

— Что за справка? Подделка, что ли? — спросил Чимоданов.

Мамай выплюнул фуражку.

— Слушай, зачэм подделка? Берия наш был человек. Его Тухломон окучивал, — сказал он с обидой. — А-а! Что дэлаешь? Тьфу!

Улита вновь вернула фуражку на прежнее место.

— В общем, с бумажками разрулили. Но самое прикольное было, когда гаишники уже уезжали и пытались увидеть нашу машину в зеркало. Я вижу: и так они его крутят, и сяк — ан нет ее. Глаза видят, а в зеркале — тю-тю.

— Почему? — спросил Меф. Он смутно догадывался о причинах, но чувствовал, что Улите приятно будет сказать самой.

— Видишь ли, у нас особая машина. Если я ничего не путаю, она была взорвана восемнадцать лет назад в Намибии… — заметила ведьма.

— Но это же грустно! Сидеть там, где когда-то… — поежившись, сказала Даф.

Улита мрачно посмотрела на нее.

— Этого ты могла бы не говорить, светлая! Но если других радостей все равно нет, а вместо эйдоса в груди высверленная дырка, в самых грустных вещах можно найти немало утешительного.

Даф спохватилась.

— Прости!

— Пока прощаю, — отвечала Улита, особо подчеркивая голосом слово «пока».

Даф достала флейту, погладила ее, такую родную и привычную, грустно посмотрела на мундштук и спрятала. Ей хотелось играть, но не здесь же, не в резиденции мрака. Когда несколько тысячелетий подряд играешь по три часа в день, это становится не просто привычкой, а болезненной потребностью.

— Светлая, ты похожа на курильщика опиума! — сказала Улита.

— Почему?

— Только они с такой тоской нюхают мундштук.

— Я его не нюхала!… Ну спасибо, что ты так думаешь! — сердито ответила Даф.

Недавно восстановленное стекло на парад ной фотографии ста первых бонз мрака (снятый на торжественном обеде в честь Варфоломеевской ночи, Арей третий слева в верхнем ряду) треснуло сверху вниз.

— Здесь не говорят «спасибо»! Думай, где ты! напомнила Улита, с удовольствием наблюдая на стекле еще одну трещину, на этот раз горизонтальную.

Мефодий услышал скрипучий смех Чимоданова. Петруччо смеялся редко. Только когда то умирал, или ломал ногу, или происходило в что подобное.

— Что за смех в зрительном зале? Разве кто уже повесился? — холодно поинтересовался Меф.

Чимоданов смутился и перестал смеяться. Он сам не смог бы объяснить, что его насмешило, и это тревожило.

Мамай распрощался и уехал. Петруччо, которому нужно было встретиться с приятелем, увязался с ним, захватив свою коллекцию монет. Зудука пристроился в рюкзаке за его спиной. Наученный горьким опытом, Петруччо обшарил его карманы и вытащил две газовые зажигалки, гильзу от автомата, два охотничьих патрона и пузырек, набитый спичечными головками. Лишенный своих сокровищ, Зудука, однако, не выглядел расстроенным. Шмыгнув носом, он зловеще нырнул в рюкзак и потянул шнурок, затягивая горловину.

— В правом ботинке у него была заначка! Петарды или что-то в этом духе. Грохнет их в метро или по дороге, — сказал Меф, когда Чимоданов уехал.

— Откуда знаешь? — удивилась Даф.

— Интуиция! Я видел, как он ехидно косился на ботинок, когда Петруччо выгребал зажигалки.

Даф как-то странно уставилась на него.

— А почему Чимоданову не сказал? — быстро спросила она.

— Да ну… С ним невозможно разговаривать. Он все время «я» да «я». Да так прочно садится, что и не собьешь его. Начнешь с ним говорить о чем-то абстрактном, скажем, об Атлантиде. И что в результате? «Я, говорит, в Атлантиде не был» И снова о себе… Нет уж! Против зануды, как про. тив лома, единоборства не работают.

— Все равно надо было сказать про петарду, — сомневаясь, сказала Даф.

— Что я тебе, Тухломон, доносить на кого попало? — возмутился Меф.

— Это был бы не донос, — возразила Даф.

— А что?

Даф провела языком по нижней губе, точно пробуя ее на вкус.

— Ну не знаю… гражданская сознательность, например.

— Гражданская сознательность — это когда узнал, что террористы хотят взорвать пункт приема стеклотары и, не беспокоя милицию, сам навалял им ручкой от лопаты. А по мелочам капать — это называется стукачество, — убежденно заявил Меф.

Улита хихикнула. Она подняла трубку черного телефонного аппарата, стоявшего некогда в штабе Ленинградского фронта, и проверила, не прилип лик микрофону подслушивающий суккуб, превратившийся в чешуйку перхоти. Это был старый распространенный фокус.

— Ты отстал от жизни, Меф! Теперь все гражданская сознательность. Учись у передовых стран! Там все капают друг на друга, как ржавые краны! Дети — их хлестнули по мордасам майкой, когда они заявились домой пьяные в пять часов утра, родители — соседка шокирует их, выходя за почтой в розовой пижаме. У них безногая старушка дорогу переползет в неположенном месте — на нее сразу десять звонков в полицию: мол, старая уголовница царапает ногтями дорожное покрытие, портит пейзаж и путается под колесами у джипов. Каждый должен отвечать за свои поступки. Лигул, помню, все умилялся на совещании, как эта сознательность поднимает нам показатели, — сказала она.

— Как-то мы отвлеклись от главного. Бедный Чимоданов едет, а в рюкзаке у него вредоносный башибузук с петардами, — напомнила Даф.

— Ну не такой уж Зудука и вредоносный! — сказал Меф. — Недавно я просыпаюсь, а он сидит у меня на подушке и смотрит грустно, будто тоскует. Даже ножами метательными не заинтересовался. А их в стене штук шесть торчало. Есть у меня привычка ножи в стену кидать и вешать потом на них всякую ерундовину. И вообще не знал, что ты такая правильная.

Даф грустно помолчала, побарахталась немного в неприветливых объятиях совести и решительно сказала:

— В том-то и дело, что я перестаю быть правильной. И это меня огорчает.

— То есть?

— Я… э-э… должна кое в чем сознаться.

— Сознавайся. Скидка выйдет. — У Зудуки была еще одна заначка. В рукаве. Салют на шесть ракет… Ну или как он там называется, когда много раз бабахает?

Меф уставился на нее с удивлением.

— Откуда ты знаешь?

— Ну все-таки я страж света… — сказала Даф не без гордости.

Она и сама не знала, почему не предупредила. Петруччо про салют, который точно был опаснее петард. То ли потому, что Чимоданов ее порядком достал, то ли потому, что Зудука, как существо отчасти одушевленное, тоже имел право на свободу выбора. — Мне не совсем понятна одна вещь. Почему самый страшный, самый невосполнимый вред подобное причиняет подобному? То есть суслик вредит суслику, орел орлу, а человек человеку? Нет, понятно, что и друг другу они вредят, но самим себе гораздо больше, — заметил Меф.

Последнее время его порой тянуло на философию. Даф подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. За окном крупными хлопьями падал мокрый снег.

— У меня тоска по солнцу и лету! Не могу без солнца. Хочется включить весь свет, и огня, огня, огня… — сказала она.

— На то ты и светлая, чтобы хотеть света. Императору Нерону тоже как-то захотелось огня. Чего-то яркого, незабываемого, — назидательно сказала Улита.

— И что он сделал?

— Да ничего особенного. Послал рабов подпалить Рим с четырех концов. Правда, народ не понял величия зрелища, малость взбух, и императору пришлось заколоться ржавой вилкой, предварительно съев с нее огурчик.

Мефодий принюхался. У него с детства было обостренное обоняние, тревожившее Зозо своей уникальной, совсем нечеловеческой верностью. Так, когда Зозо возвращалась со свидания, он по запаху ее волос мог сказать не только какие сигареты курил очередной несостоявшийся папахен, но и что они заказывали в ресторане, и как потом Зозо добиралась домой — наземным транспортом или в метро. «У метро запах свой, немного резиновый. А такси пахнет стерильностью поверх грязи и всякими там освежителями помойки… Ну такими, в форме елочек…» — говорил он.

Теперь же Мефодий заявил:

— Паленой проводкой пахнет!… И почему-то чебуреками. Улита втянула носом воздух, ничего не почувствовала и пожала плечами.

— Ерунда. Здесь нет проводки, — заметила она,:

— Я и не говорю, что есть. Но когда пахнет паленой проводкой или туманом — материализуется джинн. Когда серой и тухлым яйцом — кто-то из темных стражей. Когда мылом, шампунями или духами — суккубы. Только комиссионеры не пахнут. Они воняют.

Меф не ошибся. Внезапно в Канцелярию втянулась через форточку струйка дыма. Дым расползся, затем сгустился, и вот уже посреди приемной возник молодой улыбчивый восточный джинн, толкавший перед собой вокзальную тележку, нагруженную множеством старинных книг.

— Привет, Омар! Маму слушал, чебуреки кушал? — приветствовала его Улита.

— Вах! Откуда про мэня знаешь? — встревожился джинн.

— Я про тебя все знаю. Все твои проделки! Глаз с тебя не спускаю, изменщик коварный! — сказала Улита.

Джинн смутился и, хотя существовал только до пояса, ниже пояса превращаясь в струйку дыма, принялся подтягивать штаны.

— Что за книжонки привез? — поинтересовалась Улита.

— Нэ знаю. В Канцелярии сказали «нэси» — я нес. Со всэх ног лэтел! Так лэтэл — прям вэтер в э дул — отвечал джинн, обволакиваясь вокруг Улиты шлейфом молочного дыма. Его выпуклые глаза маслянисто поблескивали.

— Но заскочить за чебуреками это тебе не помешало! А, Омарчик? — продолжала насмехаться Улита, одаривая его дразнящей и вместе с тем бесконечно спокойной улыбкой кустодиевской красавицы.

— Зачэм за чебурэками? — оскорбился Омар. — К тэбе одной летел! Как тэбе зовут?

На мятом лице джинна появилось выражение человека, случайно забывшего о какой-то своей заслуге и теперь внезапно спохватившегося и вспомнившего о ней.

— Сейчас вспомнишь, как тэбе зовут, как мэнэ зовут! — пригрозила ему Улита.

— Улита, кто там? Курьер? Я его жду! — донесся требовательный рык Арея.

Джинн всполошился и заспешил, толкая тележку рыхлой грудью. В отличие от Улиты, Арей сразу разобрался, какие книги доставил курьер.

— Меф! Иди сюда! Лигул прислал новые учебники! — крикнул он.

Выразив одной емкой гримасой все возникшие у него по этому поводу чувства, Меф скрылся в кабинете. Улита и Даф остались в приемной

— Чего ты кокетничала с этим джинном? А как же Эссиорх? — с обидой за своего хранитея, спросила Даф.

Улита удивленно заморгала.

— Кто кокетничал? Я? Ты о чем? Это так, мелочи: типа как новую ручку расписываешь на бумаге — проба лопат и карандашей… Что такое джинн? Смазливый радостный дурачок. Сегодня Омара, завтра Юсуфа, а послезавтра Али пришлют… А Эссиорх — это другое, настоящее. Я ведь Эссиорха за что, может, люблю? Он такой весь чистенький, стерильный, прям как из аптеки!

Даф наклонилась и осторожно коснулась губами лба сидящей ведьмы:

— Жара как будто нет. Во всяком случае, я его не наблюдаю.

— Ты не понимаешь, светлая! Ты еще маленькая!

— Пусть маленькая. Разве я спорю? — мягко согласилась Даф, вспоминая, какая сырость бьша во время Всемирного потопа.

— Пройдет лет тридцать, и люди вообще не смогут касаться друг друга! — продолжала Улита. — Будут приходить друг к другу в гости и сразу сканировать на компьютере сетчатку глаза. А компьютер будет говорить противненьким голоском: «Герпес — у номера 1. Гепатит-С — у номера 2. Степень опасности — А. Можете взяться за ручки и посидеть на диване!» Или: «У номера 1 — аллергия на попугайчиков и изжога, у номера 2 — плоскостопие и стригучий лишай на правой передней части левой задней конечности. Степень опасности — В. Можете поцеловаться через специальную пленку».

— Что-то у тебя все мысли об поцеловаться, — сказала Даф.

Ведьма кивнула.

— Есть такой момент в личной жизни. Сплошная филематология.

— Что, прости?

— Правильное название поцелуя как процесса — филематология… Я женщина скромная, но филематологично зависимая. И вообще один короткий «чмок» сжигает пять калорий, а минута ходьбы всего четыре! Ну а о том, что приятнее, вообще вопрос не встает, — продолжала Улита.

— Ты просто как Меф. Разве недостаточно общаться просто глазами? Взглядом можно сказать гораздо больше, — сказала Даф.

Теперь уже Улита коснулась губами ее лба.

— А вот теперь жар у тебя! Мы передаем его Друг другу как эстафету! — сказала она убежденно. Мефодий с тоской посмотрел на вокзальную тележку с книгами. Книги громоздились по двадцать штук десятью рядами, и если не падали, то лишь потому, что удерживающей их магии эта идея не казалась блестящей.

— И это все мне? — спросил Меф.

Арей потер рукой разрубленную переносицу.

— Думаю, что лишь первая партия. Полная библиотека Тартара несколько больше. По самым скромным подсчетам, раз эдак в миллион.

— И что я должен сделать со всеми этими книгами? — продолжал допытываться Меф.

Арей молчал, и у Мефодия возникло нехорошее ощущение, что он уже получил ответ. Меф неосторожно коснулся одной из книг, и с ее страниц на пол закапала кровь. Другая книга, Меф это точно видел, заложена была желтым пальцем с грубым, как панцирь черепахи, ногтем.

— Некоторые читатели ошибочно думают, что это они заглатывают книги. На самом деле это книги заглатывают их, — пояснил мечник.

— Угу… Я так и понял, — сказал Меф, пытаясь не смотреть на палец. Ему казалось, что тот шевелится. Арей нахмурился.

— Мрак смотрит на тебя с надеждой и ожиданием. А что ты умеешь? — продолжал Арей.

Не меняясь в лице, он едва заметно моргнул левым глазом, и тотчас за спиной у Мефа возник двойник Арея с коротким кривым кинжалом. Он коротко шагнул и ударил, метя под лопатку.

Не оборачиваясь, Меф сомкнул руки и мгновенно окутался плотным фиолетовым полем. Приняв и отразив удар кинжала, поле сформировалось в узкий луч и мгновенно, не дав двойнику разорвать дистанцию, атаковало его в горло. Пронзило шею и вышло сзади. Двойник Арея грузно упал и исчез. Меф даже не обернулся. С недавних пор он видел все, что происходило за его спиной.

— Дилетантство! Ты позволил ему ударить себя! А не должен был дать вообще замахнуться! Будь там не жалкий клон, а я сам, одним недоучкой на свете стало бы меньше, — раздраженно сказал Арей.

— Ну не все дерутся так, как вы! — заметил Мефодий.

Арей нахмурился. Неведомая сила отбросила Мефа на стену. Он даже не успел сгруппироваться. От сильного удара перехватило дыхание. Перед глазами запуржили темные точки. Меф стремительно вскочил, готовый защищаться. Правило первое: «Когда тебе больно, не подавай виду, потому что когда добивают, это еще больнее».

Повторной атаки не последовало.

— Ненавижу лесть, особенно если она граничит с хамством! — произнес мечник.

— Почему с хамством?

— Не все дерутся так, как я? Вслушайся и пойми, что ты сказал! НИКТО НЕ ДЕРЕТСЯ ТАК, КАК Я! — рявкнул Арей.

Меф внутренне улыбнулся, внешне сохраняя почтительный вид. Он знал, что если губы его хотя бы немного шевельнутся, выдавая улыбку, Арей снова его ударит. Самолюбие — один из пунктиков стражей мрака. Каждый страж считает себя первым хотя бы в чем-то. Пусть даже в одной бесконечно узкой и даже где-то скользкой области, вроде режиссуры женских снов.

Но мечник мрака уже утих. Он был столь же отходчив, сколь и вспыльчив.

— Малютка Лигул, да хранит мрак его благородный горб!… — Арей поклонился парадному портрету Лигула, который передернулся от такой наглости, — считает, что твои занятия в теперешнем их виде не дают эффекта. Чему можно научить человека, который бегает от знаний, как от бешеной собаки? Отныне, синьор помидор, ты будешь заниматься исключительно самообразованием.

Меф просиял. Ура! Самообразование! Больше никаких плохо прожаренных учителей из Тартара! Никаких заикающихся духов, разложившихся профессоров юридического права и тоскливых лекций от полуночи и до первых петухов. «Где они только выкапывают таких педагогов?» — вздыхал иногда Меф. «А вот этого тебе лучше не знать!» — говорила Улита, косясь на комнату, где у них лежали лопаты.

И хотя теперь Меф старался, чтобы лицо его осталось равнодушным, каким оно и должно быть у истинного стража, от Арея ничего не укрылось.

— Ты рад? — удивился он.

— Правда, больше никаких уроков и лекций? — выпалил Меф.

— Я же сказал. Так ты рад?

— Служу мраку! — отрывисто выкрикнул Меф. С недавних пор он усвоил, что Арей любит мужские ответы — ясные и четкие, несколько с армейским уклоном.

Однако мечник в данный момент не был настроен на муштру. Его узкие глаза смотрели на Мефа, пожалуй, не без сожаления. Правая бровь ближе к виску была рассечена давним сабельным ударом.

— Ну служи, служи!… — загадочный прищур. — Но на твоем месте я бы не радовался. Посылая эти книги, крошка Лигул оказал тебе услугу сомнительного свойства. Хотя, сдается мне, что Других услуг он никому и никогда не оказывал.

— Почему сомнительного?

— Посмотри на переплеты книг. Ты не замечаешь ничего подозрительного?

Меф посмотрел, стараясь думать, что кожа, которой они обтянуты, все-таки телячья. Хотя бывают ли у телят заросшие ножевые шрамы? В центре каждого переплета помещалась жирная руна, похожая на раздавленного, но еще живого жука, вяло шевелящего лапками.

— Везде одна и та же руна… Недавно начертили, да? — спросил он.

— Именно, запомни ее хорошо. Мы в свое время называли ее «руной выпотрошенного школяра». Всякий раз, как ты не сделаешь домашнее задание или будешь читать книгу невнимательно, пропуская строки, руна выпотрошенного школяра сделает тебе, скажем так, замечание.

Руна нетерпеливо зашевелилась. Было похоже, она готова сделать его прямо сейчас, не дожидаясь начала занятий.

— Выпотрошит? — забеспокоился Мефодий. Арей смягчился.

— Выпотрошит, конечно, сильно сказано. Твои внутренности останутся на месте, но ощущение при этом будет такое, будто они уже готовы тебя покинуть. Я бы даже сказал, что у тебя волей-неволей проявится… э-э… болезненный интерес к учебе… В общем, отныне и до тех пор, пока все эти книги не будут прочитаны, четыре-пять часов здорового чтения в день тебе обеспечены.

Мефодий посмотрел на портрет Лигула. Он был уверен, что научился контролировать свои эмоции и внешне ничем себя не выдал. Арей, однако, оказался прозорливее.

— Но-но, мягче на виражах, синьор помидор! Конечно, полезно поедать начальство глазами, но перед этим его лучше оглушить. Вживую это слишком болезненно. Не правда ли, братец Лигул?

Лигул на портрете поморщился, будто выпил разбавленного уксуса и закусил трухлявым грибком. Меф в который раз задумался, что заставляет горбуна мириться с существованием Арея? Должно быть, глава Канцелярии мрака исходит из того, что Арей — фигура карьерно и политически несуществующая. Это кувалда, которой можно лишь просаживать стены. «Ничего, — говорит себе Лигул, — еще немного, и я заменю его кем-то другим». Однако время идет, а надобность в кувалде не пропадает. Да и кому бедняга Лигул может верить абсолютно? Не тем же льстецам из его Канцелярии, что, внешне истекая сахарным сиропом, готовы сплясать лезгинку на его трупе. Неожиданно дверь распахнулась, и из приемной в кабинет, рыдая, ворвался Тухломон. Улита и Даф пытались его задержать, однако страдающий Тухломон был неостановим, как летящий под горку отцепившийся вагон. Дафна и ведьма-секретарша только и смогли, что вбежать следом за ним.

Комиссионер был весь в расстроенных чувствах. Красный нос его шмыгал. Из глазок мутным водопадом извергались слезы. Воду для слезок Тухломоша, видимо, брал непосредственно из крымского водопровода, потому что она была ржавая.

— Короче! — рявкнул Андрей прежде, чем Тухломон успел открыть рот.

Комиссионер не обиделся. В том месте, которым другие обижаются, у него, по всем признакам, высверлена была большая дыра.

— Я… — начал он.

— Без «я»! Короче!…

Тухломон с интересом уселся на тележку с книгами.

— Куда уж короче, начальник?… Краткость — любовница спартанца! Первые двадцать томов за полцены!

Арей вопросительно покосился на Мефа. Тот пожал плечами.

— Ну хорошо, давай длинно! — сказал мечник мрака устало.

— Возвращаюсь я сегодня с работы…

— Ты у нас еще и работаешь, трудяга? Я думала ты больше по части эйдосов промышляешь, — перебила Улита.

Тухломон одарил ее смиренной улыбкой.

— Ах, матушка, пчелку-то крылышки кормят! А когда времечко свободное выдастся, хоть с часок, помогаю сектантам раздавать листовочки о конце света и спасении души. Больше всех раздаю, между прочим! В пример меня ставят другим раздатчикам!…

Арей нахмурился.

— ТЫ? О спасении? С какой стати?

— Так сектантам же! Выгодное дельце, командир! Истерия есть — есть! Вопли есть — есть! Значит, наши они со всеми потрохами. Так уж радуются, что никто другой не спасется и только они одни запрыгнут в трамвай… Многим не столько самим спастись хочется, сколько других наказать. Прям трясутся все и конец света едва не пинками торопят! Тут если с умом, эйдосы можно лопатой загребать.

Поняв, что случайно ляпнул лишнее, Тухломон тревожно оглянулся. В темных углах ему мерещились гнусные конкуренты.

— Ну, рассказываю дальше! Возвращаюсь и вижу: старушка у мусорника! Одета чисто, в платочке такая вся. Стоит и лыжной палкой мусор разгребает. Я подхожу, а она: «Нет ли бутылочек, сынок?» Я такой весь смутился, смотрю и — нате вам! Счастливое совпадение! Десять пустых бутылок!

— Чисто случайно, конечно, — подсказал Арей.

— Ну, конечно, случайно! Как же иначе может быть? У меня печень больная, мне минеральную воду каждый день надо! А то я, может, помру, — завопил Тухломон и, жалея себя, залился слезами.

Даф улыбнулась.

— Ты рассказывал про старуху! — напомнила она.

— А, да… Я остановился, посмотрел на старуху и вдруг как упаду на колени и как закричу: «Мать, да я такой же, как ты! Простой хороший парень! Милая ты моя мать! Дал бы тебе денег, да ведь не возьмешь! Оскорбишься! Не нищенка же ты! Труженица! Молиться на тебя надо!» Кричу, а сам к ней на коленях ползу!

Тухломон рванул рубаху на груди. Бережно рванул, заботясь о пуговках. Мефодий с интересом посмотрел на его грудь. Довольно часто на гладкой, безволосой груди Тухломона можно было увидеть интересные татуировки. Рисунок и текст татуировок мог меняться в зависимости от целей и настроений комиссионера. От пошлых русалок и «Вера, не скучай!» до китайских драконов.

Даф стало противно. Тухломон вызывал у нее странное чувство: смесь брезгливости и дикого любопытства. С таким чувством выпускницы Смольного института, вероятно, глядели бы на голого, с разбитым лицом пьяного, которого тащит куда-то за волосы городовой.

— Ползу я на коленях, ползу… — продолжал Тухломон.

— Бутылок-то не дал, конечно? — прозорливо перебила Улита.

Недовольный, что его прервали, комиссионер перестал рыдать и, икая, замотал головой.

— Нет. Там же и перебил все! Вдребезги! — едва выговорил он, растирая по лицу слезы.

— И эйдоса она тебе своего не отдала! — подсказала Улита.

Лицо комиссионера перекосилось. Он упал и стал биться об пол, сминая лицо. Он всегда так наказывал себя, когда ему не удавалось завладеть тем единственным, чего он желал острее всего на земле.

— Ненавижу! Не отдала, дура старая! И зачем он ей? У самой небось весь матрас мелочью набит! На мильоны долларов!

— На сколько? Да нет там у нее ничего! — усомнилась ведьма, наделенная даром прозорливости.

— А ты не суйся, тебя не спрашивают! Знаем мы таких святош, а-а! Все копют и копют!… И ведь еще спасется, корова, к свету примажется! А-а-а! — прошипел Тухломон.

Он еще хотел что-то добавить, но внезапно увидел перекошенное лицо Улиты и заткнулся. Причем не только заткнулся, но и пискнул от ужаса. Разгневанная ведьма шагнула к нему.

— Так тебе и надо, сволочь! Перекантуется твой мрак и без ее эйдоса! — зло сказала она.

Тухломон перестал биться головой и, заморгав злыми внимательными глазками, достал из воздуха блокнот.

— Как ты сказала, секретарша? Чей-чей мрак? Продиктуешь? — спросил он.

Улита наклонилась к нему. Ее глаза зловеще сузились.

— Зачем диктовать? Давай я сразу напишу! Своим почерком! — предложила она свистящим шепотом и протянула руку за карандашом.

Комиссионер слишком хорошо понимал интонации. Не умей он вовремя остановиться, жизнь давно размазала бы его по стене тонким слоем пластилина. Тухломон покосился на ведьму, на Арея, вздохнул, пожевал губами и торопливо проглотил карандашик, который в противном случае воткнулся бы ему в ноздрю или в глаз.

— И что вы все на меня набросились? Я просто так, для души хотел записать! Отслеживаю рост мировых цен на кефир! И вообще я, может, поЭТ? — пискляво пожаловался он.

Улита шагнула к нему.

— Не подходи, противная! Я чудовищно опасен! У меня черные кружевные трусы по карате! Бойся меня! Мой дедушка плевался ядом! Моя бабушка была психопатка! У меня ноги по уши в крови! — пискнул Тухломон.

Прямо из воздуха он извлек пластмассовый меч и изобразил стойку бешеной обезьяны на цветке ромашки. В другой раз это, возможно, и помогло бы ему выкрутиться, но не сейчас. Арей нетерпеливо посмотрел на дверь, и она распахнулась сама собой.

— Прочь! Надоел! — приказал он.

Едва услышав голос Арея, Тухломон моментально перестал придуриваться и стал деловитым.

— Мне нельзя прочь! Я, между прочим, письмецо принес! От Лигула! — заявил он, кланяясь портрету куда подобострастнее, чем это сделал недавно Арей.

Мечник недоверчиво поставил ногу на тележку с книгами.

— От Лигула? Снова?… Только что от него был курьер! — недоверчиво сказал он.

Тухломоша захихикал. Зубки у него были мелкие и проеденные. Каждый зубик — новая страница в истории кариеса. Ходили слухи, будто трудолюбивый Тухломон разрабатывает для смертных новые разновидности стоматологических заболеваний.

— Вы такой наивный, командир! Кто же передает действительно важные письма с курьером? Курьера могут перехватить златокрылые, и вообще ненадежный это народец. Ох, ненадежный!

Комиссионер сунул руку в карман брюк. Видно было, как пластилиновая рука волнами удлиняется и, закручиваясь петлями, шарит по туловищу. Пару раз рука выныривала в ворот и скребла пальцами шею.

— Где же письмецо? Неужели потерял?… — кокетливо пугался он. — Фу ты, ну ты!… Ух ты, батюшки, вот!

Тухломон извлек маленький, совсем нестрашный с виду конверт с банальным штампом почтового отделения и протянул его Арею. Однако едва пальцы стража коснулись конверта, он превратился в длинный серый пергамент.

Арей пробежал его глазами. Похожая на шрам складка рассекла его мясистый лоб. Он опустил руку с пергаментом, постоял с минуту в задумчивости и прочитал пергамент вновь, на этот раз гораздо внимательнее. Сделав это, мечник медленно разорвал пергамент и швырнул его в услужливо вспыхнувший огонь. Перед этим он пинком вышвырнул за дверь Тухломона, который навязчиво ошивался у него перед носом.

Мефодий услышал, как, глядя на огонь, Арей процедил сквозь зубы:

— К этому все и шло… Меф, помнишь наш с тобой разговор в присутствии Аиды? Поторопись!

Затем он как-то странно, очень странно посмотрел на Даф. Дафне показалось, что она заглянула в глубокую, бесконечно тоскливую бездну. Тот, кто служит мраку, никогда не бывает весел. Если только это не судорожное веселье забвения, не пир во время чумы и не хохот на могилах.

— О чем ты думаешь, светлая? — резко спросил он.

— Вы действительно хотите знать? Я думаю о Тухломоне. Чтобы такая дрянь тебя уважала, нужно самому стать такой же дрянью, а я не хочу…

Арей усмехнулся.

— Ты это серьезно? Зачем тебе это? Уважение — язык общения с равными. Для рабов и негодяев существует плетка.

— Я так не хочу.

— Цыпленок тоже не хотел становиться грилем, да только его спросить забыли, — ответила бойкая на язык Улита.

Глава 2