Проблема души современного человека

Юнг К.Г.

Проблема души современного человека относится к тем вопросам, которые необозримы именно из-за своей современности. Современный человек — это человек, только что образовавшийся, современная проблема — это вопрос, который только что возник, а ответ на него пока еще находится в будущем. Говоря о проблеме души современного человека, мы можем в лучшем случае лишь поставить вопрос, причем мы ставили бы его, наверное, совсем иначе, будь у нас хотя бы малейший намек на ответ, который даст на него будущее. К тому же этот вопрос касается чего-то слишком общего — если не сказать неопределенного, — настолько безгранично превышающего способность понимания отдельного человека, что мы имеем все основания подходить к такой проблеме с глубочайшей скромностью и умеренностью. Открытое признание нашей ограниченности кажется мне существенным, поскольку именно проблемы такого рода чаще других искушают нас произносить громкие и пустые слова, а также потому, что и сам я буду вынужден сказать нечто кажущееся непомерным и неосторожным.

Чтобы сразу начать с примера подобного отсутствия осторожности, я должен сказать, что человек, именуемый нами современным, направляющий свое сознание на непосредственное настоящее, никоим образом не является обычным человеком. Скорее он представляет собой человека, стоящего на вершине или на самом краю мира - с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним и всем человечеством, с исчезающей в первобытном тумане историей - под ним. Современный человек - или, повторим это вновь, человек непосредственного настоящего - встречается достаточно редко, ибо он должен быть в высшей степени сознательным. Ведь существовать целиком в настоящем означает полностью осознавать свое существование, что требует максимальной интенсивности и экстенсивности сознания, минимума бессознательного. Нужно ясно понять, что простой факт жизни в настоящем не делает человека современным, ибо тогда любого ныне живущего можно было бы считать таковым. Современен лишь тот, кто полностью осознаёт настоящее.

Тот, кто достиг осознания настоящего, непременно одинок. "Современный" человек всегда одинок, потому что каждый шаг к более высокой и широкой сознательности отдаляет его от изначальной, чисто анималистической participation mystique с толпой, от погруженности в общее бессознательное. Каждый шаг вперед означает отделение от этой всеобъемлющей материнской утробы первичной бессознательности, в которой пребывает большинство людей. Даже у культурного народа имеются самые глубинные пласты бессознательной жизни, мало чем отличающейся от бессознательности первобытных. Последующие более высокие слои живут, по сути, на ступени сознания, соответствующей начальным культурам человечества, а высшие слои обладают сознанием, подобным недавно прошедшим столетиям. Только современный в нашем понимании человек живет в настоящем, потому что он обладает сознанием настоящего. Только у него поблекли миры минувших ступеней сознания; их ценность и устремления интересуют его уже лишь с исторической точки зрения. Поэтому он в самом глубоком смысле стал "неисторичен" и тем самым отдалился от массы, живущей исключительно традиционными идеями. Более того, он только тогда становится полностью современным, когда достигает самого края мира: за ним отпавшее и преодоленное, перед ним — Ничто, из которого может возникнуть Все.

Пожалуй, это звучит столь высокопарно, что рискует походить на банальность; ведь нет ничего легче, чем превозносить такую сознательность. И в самом деле, существует целая орда никчемных людей, которые придают себе современный вид тем, что обманным путем перескакивают через все ступени, знаменующие тяжелейшие жизненные задачи, и неожиданно, словно призраки-вампиры, оказываются среди действительно современных людей, дискредитируя последних в их мало завидном одиночестве. Вот и получается, что немногие современные люди рассматриваются близорукими глазами толпы лишь сквозь густую вуаль тех призраков, "тоже-современных", и с ними смешиваются. Ничего не поделаешь: современный человек вызывает сомнения и подозрения, и так было всегда, начиная с Сократа и Иисуса.

Исповедание современности означает добровольную декларацию банкротства, обет бедности и воздержания в новом смысле и даже еще более болезненное отречение от ореола святости, даруемого историей. Быть неисторичным — прометеев грех. В этом смысле современный человек греховен. Поэтому более высокая сознательность есть вина. Однако, как я уже говорил, подлинного осознания настоящего может достичь только тот, кто преодолел ступени осознания прошлого, другими словами, кто в достаточной мере исполнил задачи, которые он обнаружил в своем мире. Следовательно, он должен быть в самом лучшем смысле добродетельным и дельным человеком, который может столько же, сколько и другие, но еще и кое-что сверх этого, благодаря чему он становится способным взобраться на последующие более высокие ступени сознания.

Я знаю, что понятие "дельность" особенно ненавистно "тоже-современным", потому что оно неприятным образом напоминает им об их фальши. Но это не может нам помешать сделать дельность важным критерием современного человека. Этот критерий неизбежен, так как в противном случае современный человек будет не чем иным, как бессовестным спекулянтом. Однако он должен быть дельным в высшей степени, ибо неисторичность будет просто-напросто изменой прошлому, если она не возместится творческой способностью в чем-то другом. Отрицать прошлое и осознавать только настоящее — пустейшее занятие. "Сегодня" имеет смысл лишь тогда, когда оно находится между "вчера" и "завтра". "Сегодня" — это процесс, переход, который отрывается от "вчера" и устремляется к "завтра". Тот, кто осознает "сегодня" в этом смысле, может называться современным.

Многие, однако, считают себя "современными", в особенности "тоже-современные". Поэтому действительно современных людей часто находят среди тех, которые называют себя старомодными. С одной стороны, они поступают так, чтобы путем усиленного подчеркивания прошлого хоть как-то искупить свою вину за преодоление исторических традиций, с другой — чтобы избежать малоприятного смешения с "тоже-современными". Рядом с каждым добром стоит соответствующее ему зло, и ни одно добро не может появиться на свет, не порождая прямым путем относящееся к нему зло. Этот болезненный факт делает иллюзорным связанное с осознанием современности возвышенное чувство быть вершиной всей прошлой истории человечества, исполнением и равнодействующей бесчисленных тысячелетий. В лучшем случае это будет горделивым признанием своей нищеты, ведь мы — это еще и крушение многовековых надежд и иллюзий. Позади почти два тысячелетия христианской истории, а вместо второго пришествия и царства Христа — мировая война христианских наций, с колючей проволокой и ядовитыми газами... Какой крах на земле и на небе!

Перед лицом такой картины нам лучше всего вновь сделаться скромными. Действительно, современный человек стоит на вершине, но уже завтра он будет устаревшим; действительно, он является последней составляющей древнего развития, но вместе с тем и самым большим разочарованием всех надежд человечества. Современный человек это осознает. Он видел, как благотворно могут действовать наука, техника и организации, но и сколь пагубно. Он видел также, как все преисполненные самыми добрыми намерениями правительства настолько основательно защищали мир по принципу "Si vis pacem, para bellum" [1], что Европа едва не погибла. Что же касается идеалов, то ни христианская церковь, ни братство людей, ни международная социал-демократия, ни солидарность экономических интересов не выдержали испытания огнем действительности. Более того, через десять лет после войны мы снова видим тот же самый оптимизм, те же самые организации, те же самые политические устремления, те же самые фразы и лозунги, которые неотвратимо подготавливают грядущие катастрофы. За пакты о запрещении войны голосуют скептически, как бы ни желали им счастливого процветания. В сущности же, все эти успокоительные попытки вызывают только сомнения. Я полагаю, что не будет большим преувеличением, если сравню современное сознание с душой человека, перенесшего огромное потрясение и ставшего потому крайне неуверенным.

В этом суждении можно усмотреть мою ограниченность как врача. Но я не могу перестать быть врачом. Врач всегда видит болезни, но еще очень важно не видеть их гам, где их нет. Поэтому я не рискну утверждать, что человечество Запада, белые люди вообще больны или что Западная Европа приходит в упадок. Такое суждение вышло бы далеко за рамки моей компетенции.

Когда кто-нибудь заводит речь о проблемах культуры или даже человечества, всегда нужно знать, что, собственно говоря, этот человек собой представляет. Ибо чем более общей является проблема, тем больше он будет "приплетать" в ее изложение свою собственную, самую что ни есть личную психологию. С одной стороны, это, несомненно, может привести к невыносимым искажениям и чреватым последствиями ошибочным выводам, но, с другой стороны, как раз то обстоятельство, что общая проблема охватывает и включает в себя целое личности, является несомненной гарантией, что он говорит о действительно пережитом и испытанном на собственном опыте. Именно благодаря своему личному он отражает для нас проблему и тем самым открывает нам истину, тогда как первый рассматривает проблему сквозь призму личных тенденций и искажает ее под предлогом объективного изображения, так что в результате возникает не истина, а просто иллюзия.

Само собой разумеется, я знаком с проблемой души современного человека лишь из собственного изучения других людей и себя самого. Я знаком с интимной душевной жизнью многих сотен образованных людей, как больных, так и здоровых, и я говорю, опираясь на этот опыт. Конечно, я могу набросать лишь одностороннюю картину, потому что все находится в душе, так сказать, на внутренней стороне. Правда, я должен тут же добавить, что такое положение вещей не является совершенно обычным, поскольку душа не всегда и не везде находится на внутренней стороне. Существуют народы и эпохи, где она находится вовне. Имеются народы и эпохи, которые непсихологичны, как, например, все античные культуры, а среди них прежде всего египтяне со своей грандиозной объективностью и со своим столь же грандиозным, наивным и негативным покаянием в грехах. За духом гробниц Аписа [2] в Саккара и пирамидами решительно невозможно представить проблематику точно так же, как и за музыкой Баха.

Дело в том, что если вовне имеется идеальная и ритуальная форма, в которой воплощены и выражены все душевные устремления и надежды, например полная жизни форма религии, то тогда душа находится вовне и не существует душевной проблемы, так же как нет тогда и бессознательного в нашем понимании. Поэтому вполне логично, что развитие психологии целиком пришлось на последние десятилетия, хотя прошлые века в достаточной степени владели интроспекцией и интеллектом, чтобы суметь познать психологические факты. В этом смысле здесь дело обстоит точно так же, как в технике. К примеру, римляне обладали знанием всех тех принципов механики и физических фактов, которые сразу же позволили бы им построить паровую машину, но дело дошло лишь до игрушки Герона [3]. Причина заключалась в том, что не было настоятельной нужды. Такая нужда появилась только с полным и окончательным разделением труда и специализацией в последнем столетии. Для того чтобы дать толчок развитию психологии, нужна была духовная нужда нашего времени. Разумеется, факты души существовали и раньше, но они не были настоятельными, и никто не обращал на них внимания. Вполне обходились и без них. Сегодня без души уже не обойтись.

Пожалуй, первыми, кто по-настоящему осознал эту истину, были врачи, поскольку для священника душа может быть лишь чем-то, что должно быть втиснуто в уже известную форму с тем, чтобы обеспечить ее нормальную функцию. До тех пор пока эта форма фактически сохраняет жизнеспособность, психология представляет собой лишь вспомогательную технику, а душа не является фактором sui generis. Пока человек живет в пастве, у него нет души и он в ней не нуждается, за исключением веры в бессмертную душу. Но как только он перерастает рамки своей локальной западноевропейской религии, то есть когда форма его религии не может больше охватить всей полноты его жизни, тогда душа начинает становиться фактором, к которому при помощи обычных средств подступиться уже невозможно. Потому-то у нас и есть сегодня психология, опирающаяся на эмпирические факты, а не на догматы веры или философские постулаты. Вместе с тем в том факте, что у нас есть психология, я усматриваю симптом, доказывающий глубокие потрясения коллективной души. Ибо с душой народа дело обстоит точно так же, как с душой отдельного человека: пока все складывается благополучно и вся душевная энергия находит упорядоченное и удовлетворительное применение, от нее не исходит для нас ничего такого, что могло бы доставить нам беспокойство. Нами не овладевают неуверенность и сомнения, и мы не знаем, что значит быть не в ладах с собою. Но стоит только некоторым каналам душевной деятельности закупориться, как тут же возникают, так сказать, застойные явления, источник переполняется, то есть внутри хочется не того, что есть снаружи, и как следствие мы перестаем быть в ладах с собою. Только в этом случае, в этом затруднительном положении, душа раскрывается как нечто жаждущее другого, как нечто чуждое и даже враждебное и несовместимое. Открытия фрейдовского психоанализа иллюстрируют этот процесс наиболее ярко. Первым, что он обнаружил, было существование противоестественных сексуальных и преступных фантазий, совершенно несовместимых с сознанием цивилизованного человека. Попади кто-нибудь под их влияние, тот непременно станет бунтарем, преступником или сумасшедшим.

Нельзя, наверное, согласиться, что душевная подпочва, или бессознательное, проявила этот аспект только в настоящее время. Вероятно, так было всегда и во всех культурах. Каждая культура имеет своего противника, Герострата. Но ни одной культуре до сих пор не приходилось всерьез заниматься этой подпочвой как таковой. Душа всегда была лишь частью метафизической системы. Однако современное сознание, как бы бурно и отчаянно оно ни защищалось, уже не смеет отмахнуться от познания души. В этом отличие нашего времени от всех предыдущих. Мы не в состоянии более отрицать, что темные движения бессознательного являются активными силами, что есть силы души, которые, по крайней мере на данный момент, не соответствуют нашему рациональному миропорядку. Мы даже вознесли их до уровня науки - еще одно доказательство того, насколько серьезно мы их принимаем. Предшествовавшие века могли, не замечая, отбрасывать их в сторону; для нас они сделались плащом Несса, который мы не можем оторвать от кожи. [4].

Потрясение современного сознания огромными катастрофическими последствиями мировой войны сопровождалось моральным потрясением нашей веры в самих себя и в нашу доброту. Прежде мы могли считать других людей, чуждых нам в политическом и моральном отношении, чуть ли не злодеями, однако современный человек должен видеть, что политически и морально он точно такой же, как и все остальные. Если раньше я считал своей богоугодной обязанностью призывать других к разуму, то теперь я знаю, что в той же мере в призыве к разуму нуждаюсь я сам и поэтому для начала следовало бы навести порядок в собственном доме. Тем более что я слишком ясно вижу, как пошатнулась моя вера в возможность рациональной организации мира, в ту древнюю мечту о царстве Христа, где господствуют безоблачный мир и согласие. В этом смысле скептицизм современного сознания больше уже не приемлет политического или всемирного реформаторского энтузиазма; более того, он создает самую неблагоприятную основу для беспрепятственного истечения душевной энергии во внешний мир, точно так же, как сомнение в моральных качествах друга обязательно неблагоприятно скажется на дружеских отношениях и неизбежно будет препятствовать их развитию.

Этот скептицизм отбрасывает современное сознание к самому себе; оно откатывается назад, создавая водовороты, выносящие на поверхность феномены души, которые хотя и существовали всегда, но, пока все могло беспрепятственно истекать вовне, находились в самой глубокой тени. Насколько иным выглядел мир средневекового человека: здесь в центре мира находилась Земля, всегда прочная и спокойная, окруженная заботливым, излучающим тепло Солнцем; белые люди — все дети Божьи, с любовью оберегаемые Всевышним и взращенные для вечного счастья. Все точно знали, что им делать и как себя вести, чтобы от земной тленности прийти к вечному, полному радости бытию. Такая жизнь нам уже и не снится. Естественная наука давно изорвала в клочья эту прелестную вуаль. То время находится позади нас, словно детство, где собственный отец казался самым прекрасным и самым сильным человеком на всей земле.

У нас уже нет той метафизической уверенности средневекового человека, мы променяли ее на идеал материальной уверенности, всеобщего благоденствия и гуманности. Для кого этот идеал сегодня по-прежнему незыблем, тот располагает большей, чем у других, степенью оптимизма. Но и эта уверенность тоже превратилась в ничто, так как современный человек начинает видеть, что всякий прогресс вовне создает также и постоянно возрастающую возможность еще большей катастрофы. Перед нею в ужасе отшатываются любые фантазии и ожидания. Что, к примеру, может означать тот факт, когда уже сегодня в огромных городах планируются или даже проводятся занятия по защите от газовых атак? Это означает только одно: эти газовые атаки — по принципу "Si vis pacem, para bellum" — уже планируются и готовятся. Нужно накопить лишь соответствующий материал, а им уж точно завладеет бесовское в человеке и будет маршировать с ним вместе. Ружья, как известно, стреляют сами собой, стоит только собрать их в достаточном количестве.

Смутное предчувствие того страшного закона, управляющего всяким слепым явлением, для которого Гераклит ввел понятие enantiodromia (взаимосбегание противоположностей), течения вспять, прокрадываются в сознание современного человека обходными путями, нагоняя на него страх и парализуя его веру в эффективность социальных и политических мер перед лицом этих титанических сил. Заглянув в тайники собственной психики, он обнаружит ужасающее зрелище слепого мира, где чаша весов склоняется то к строительству, то к разрушению, хаос и тьму. Наука разрушила даже это последнее убежище: то, что раньше было тихой гаванью, оказывается теперь сточной ямой.

И все же мы чуть ли не с облегчением вздыхаем, обнаружив зло на дне своей души. По крайней мере здесь мы предполагаем выявить причину всего зла в человечестве. Хотя сначала было потрясение и разочарование, затем, однако, появилось чувство, что именно потому, что эти душевные факты являются частью нашей психики, они в той или иной степени нам подвластны, а значит, их можно исправить или хотя бы каким-то образом подчинить. Если бы это удалось, считаем мы, то по крайней мере часть зла во внешнем мире была бы искоренена. При общем распространении знания о бессознательном каждый сумел бы тогда разобраться, в чем дело, когда, к примеру, государственный муж, так сказать, соблазняется бессознательными дурными мотивами. Даже газеты подскажут ему: "Вам надо обратиться к психоаналитику. Вы же страдаете от подавленного отцовского комплекса".

Я умышленно использовал этот гротескный пример, чтобы показать, к каким абсурдным последствиям приводит иллюзия, что раз нечто является психическим, то оно может поэтому нами управляться. Тем не менее, верно, что большая часть зла исходит от безграничной бессознательности человечества, и, наверное, правильно также, что мы способны как-то противодействовать душевным началам зла благодаря возросшей сознательности, точно так же, как и наука позволяет нам более успешно справляться с внешними трудностями.

Необычайное возрастание всеобщего интереса к психологии в последние два десятилетия неопровержимо доказывает, что современное сознание несколько отошло от материального внешнего и обратилось к субъективному внутреннему. Экспрессионистское искусство пророчески предвосхитило эту перемену, ведь искусство всегда интуитивно предугадывает грядущие изменения в коллективном сознании.

Нынешний интерес к психологии — свидетельство того, что мы ожидаем от души чего-то такого, чего не дал внешний мир, чего-то, что, несомненно, должны были содержать в себе наши религии, но чего они, по крайней мере для современного человека, уже не содержат. Современному человеку религии больше не являются изнутри, как исходящие от души; они стали для него принадлежностью внешнего мира. Надмировой дух не охватывает его своим внутренним откровением; он пытается выбрать религии и убеждения, словно примеряя воскресный наряд, чтобы в конце концов снова сбросить их как поношенную одежду.

Темные, чуть ли не болезненные феномены заднего плана души каким-то образом зачаровывают нас, хотя трудно себе объяснить, почему нечто, отвергавшееся во все времена, теперь вдруг стало столь интересным. Но то, что это всех интересует, является фактом, который отрицать невозможно. Под этим психологическим интересом я понимаю не просто интерес к психологии как к науке или даже еще более узкий интерес к фрейдовскому психоанализу, а то всеобщее возрастание интереса к душевным явлениям, спиритизму, астрологии, теософии, парапсихологии и т.д. С конца XVI и начала XVII столетия мир не наблюдал ничего подобного. Похожим феноменом является разве что процветание гностицизма в I и II веках эры Христовой. Именно с ним наиболее тесно соприкасаются сегодняшние духовные устремления. Более того, сегодня даже существует Eglise gnostique de la France [5], и мне известны две гностические школы в Германии, которые категорически именуют себя таковыми. В численном отношении самым значительным из этих движений, несомненно, является теософия и ее континентальная сестра, антропософия — чистейшей воды гностицизм в индийском облачении. Вместе с тем пропадает интерес к научной психологии. Гностицизм же основывается исключительно на феноменах заднего плана души, он и в моральном отношении простирается в темные глубины, что, например, доказывает индийская Кундалини-йога в своем европейском оформлении. То же самое касается феноменов парапсихологии, что может подтвердить любой знаток.

Вложенная в преследование этого интереса страсть, без сомнения, являет собой душевную энергию, текущую вспять от устаревших форм религии. Потому эти вещи имеют внутренне подлинно религиозный характер, даже если внешне они вроде бы научно окрашены. Ничего не меняется от того, что Рудольф Штайнер называет свою антропософию "духовной наукой" или когда миссис Эдди изобретает "христианскую науку". Эти попытки сокрытия просто показывают, что религия сделалась подозрительной - почти такой же подозрительной, как политика или мировые реформы

Я вряд ли захожу слишком далеко, утверждая, что современное сознание, в противоположность XIX веку, обращается к душе, преисполненное своих самых сокровенных и самых больших ожиданий, причем не в смысле какого-либо известного традиционного вероисповедания, а в гностическом смысле. То, что все эти движения придают себе научный характер, является не просто гротеском или завуалированием, как я указывал прежде, а позитивным знаком того, что они предполагают науку, то есть знание, в полную противоположность эссенции западноевропейских форм религии — вере. Современное сознание с отвращением отвергает веру, а поэтому и основанные на ней религии. Оно признает их лишь в той степени, в какой их познавательное содержание внешне совпадает с изведанными феноменами заднего плана души. Оно хочет знать, го есть иметь первоопыт.

Век открытий, завершения которого мы, вероятно, достигли с полным разведыванием земли, не хотел больше верить, что гипербореи — одноногие существа или что-то в этом роде, но захотел узнать и увидеть собственными глазами, что было по ту сторону границ знакомого мира. Наш век, очевидно, стремится разведать, что представляют собой психические содержания, находящиеся по ту сторону сознания. Вопрос любого теософа состоит в следующем: что я узнаю на более высокой ступени сознания, то есть по ту сторону моего нынешнего сознания? Вопрос каждого астролога: что представляют собой действенные силы и предопределения моей судьбы, лежащие по ту сторону моего сознательного намерения? Вопрос каждого психоаналитика: что представляют собой бессознательные инстинктивные пружины невроза?

Наш век хочет познать саму душу. Он стремится к исконному опыту, а потому отвергает всякое предвзятое мнение и вместе с тем пользуется всеми имеющимися предположениями как средствами, ведущими к цели, а значит, и предположениями известных религий и истинной науки. У старого европейца лишь мелкая дрожь пробегает по спине, стоит ему чуть внимательнее присмотреться к этим изысканиям; ему представляется темным и отвратительным не только предмет этого, так сказать, исследования, даже сама методика кажется ему предосудительным злоупотреблением по отношению к его прекраснейшим духовным завоеваниям. Что скажет, например, ученый-астроном о том, что сегодня составляется в тысячи раз больше гороскопов, чем триста лет назад? Что скажет философствующий просветитель и воспитатель о том, что сегодняшний мир не обеднел ни на одно суеверие по сравнению с античностью? Сам Фрейд, основатель психоанализа, прилагал все силы к тому, чтобы выставить на самый яркий свет грязь, мрак и зло заднего плана души и толковать все таким образом, что у мира должно было бы пропасть всякое желание искать за этим что-нибудь иное, нежели отбросы и мусор. Но эта попытка ему не удалась, и даже случилось так, что запугивание привело к обратному — к любованию грязью, феномену самому по себе противоестественному, который вряд ли можно было бы объяснить нормальным образом, если бы у людей не стояло за этим тайного очарования душой.

Не может быть никаких сомнений в том, что с начала XIX столетия, памятного века Французской революции, душевное постепенно и с постоянно возраставшей силой притяжения выдвигалось на передний план коллективного сознания. Символический акт возведения на престол Deesse Raison [6], по-видимому, означает для западноевропейского мира нечто сходное с вырубкой дубов Вотана христианскими миссионерами, ведь и там и здесь молния возмездия не покарала богохульников.

Пожалуй, это не просто шутка мировой истории, что именно в то время и именно француз, Анкетиль лю Перрон, путешествовал по Индии и в начале XIX века возвратился оттуда с переводом "Упнек хат", сборника из пятидесяти "Упанишад", который впервые дал возможность Западной Европе глубже ознакомиться с загадочным духом Востока. Для историка, наверное, это всего лишь случайность, оторвавшаяся от исторической причинно-следственной связи. Однако мое предубеждение врача решительно не позволяет мне усматривать здесь случайность, ведь все произошло по психологическому правилу, имеющему в индивидуальной жизни непогрешимую законную силу: все важное, что обесценено в сознании и поэтому гибнет, компенсируется в бессознательном. Это происходит согласно принципу сохранения энергии, поскольку наши психические процессы тоже являются энергетическими. Ни одна психическая величина не может исчезнуть, не возместившись каким-нибудь эквивалентом. В этом состоит фундаментальное эвристическое правило повседневной психотерапевтической практики, никогда не отказывающее и всегда подтверждающееся. Врач во мне противится рассматривать душевную жизнь народа вне этого психологического принципа. Для него душа народа — это всего лишь несколько более комплексное образование по сравнению с душой индивида. А впрочем, разве не говорит поэт, наоборот, о "народах" своей души? И, как мне кажется, весьма справедливо. Ведь что-то в нашей душе не от индивида, а от народа, сообщества и даже всего человечества. В чем-то мы являемся частью одной-единственной души, одного-единственного "великого человека", если говорить словами Сведенборга.

Итак, мы можем провести параллель: подобно тому как во мне, отдельном индивиде, тьма взывает к приходящему на подмогу свету, точно так же происходит и в душевной жизни народа. За разрушительными толпами, втекавшими в Нотр-Дам, стояли темные и безымянные силы, отрывавшие человека от его корней; эти же силы действовали и на Анкетиля дю Перрона. Они вызвали отклик, вошли в историю и говорят с нами устами Шопенгауэра и Ницше. Анкетиль дю Перрон принес на Запад мысль Востока, а ее влияние на нас мы даже не можем сегодня измерить. Поостережемся недооценивать это влияние! Хотя оно почти не заметно на интеллектуальной поверхности Европы — несколько профессоров философии, несколько человек, увлекающихся буддизмом, несколько мрачных знаменитостей, вроде мадам Блаватской и Анни Безант с ее Кришнамурти. Как будто это лишь отдельные островки, возвышающиеся над морем толпы, но в действительности это вершины огромных горных цепей душевной подпочвы. Образованный обыватель еще совсем недавно полагал: с астрологией давно уже покончено и над нею можно только посмеяться, но сегодня она, поднявшись снизу, стоит прямо перед воротами университетов, из которых была изгнана лет триста тому назад. То же самое касается идей Востока, они захватывают массу снизу и постепенно прорастают на поверхность. Откуда взялись пять или шесть миллионов швейцарских франков для антропософского храма в Дорнахе? Уж точно это не дар одиночки. К сожалению, пока еще нет статистики, которая бы точно установила, сколько на свете явных и скрытых теософов. Несомненно одно, что их число достигает многих миллионов. К ним можно добавить еще несколько миллионов спиритов христианского и теософского толка.

Великие новшества никогда не приходят сверху, они всегда поднимаются снизу, так же как деревья никогда не растут с неба вниз, а всегда из земли вверх, если их семена уже упали однажды сверху. Потрясение нашего мира и потрясение нашего сознания суть одно и то же. Все становится относительным, а потому и сомнительным, В то время как сознание робко и с подозрением разглядывает этот сомнительный мир, в котором оно раскалывается от мирных договоров и дружественных соглашений, от демократии и диктатуры, от капитализма и большевизма, душа стремится разобраться в суматохе сомнений и неопределенностей. И именно наиболее темные слои народа, менее пропитанные академическими предрассудками, нежели сверкающие верхушки общества, эти не раз осмеянные бессловесные люди и есть те, кто уступает бессознательному напору души. Если смотреть свысока, это, наверное, представляется печальным или смехотворным зрелищем, однако они необычайно простодушны, простодушны, как те, кого считали когда-то блаженными. Разве не умилительно, например, наблюдать, как в толстенных книгах собирается наиочевиднейший мусор души? Даже самый неполноценный лепет, самые абсурдные поступки, самые беспорядочные фантазии скрупулезно собираются людьми типа Хэвлока Эллиса и Фрейда в виде "Antropophytheia" в серьезных научных трудах, им воздаются все научные почести, а община их читателей распространяется уже на всю сферу западноевропейской культуры. Откуда это рвение, откуда это чуть ли не фанатическое почитание безвкусицы? Все это является психологическим, субстанцией души, ценной, как фрагменты рукописей, извлеченные из навозной кучи устаревшего. Даже тайное и зловонное души ценно для современного человека, поскольку оно служит его цели. Но какой цели?

Фрейд дал своему "Толкованию сновидений" эпиграф: "Flécter sí nequeó superós, Achrónta movébo". "Если небесных богов не склоню, Ахеронт всколыхну я" — но зачем?

Боги, которых мы призваны низложить, это сделавшиеся идолами ценности нашего сознательного мира. Как мы знаем, ничто так не дискредитировало античных богов, как их любовные скандалы. Ныне история повторяется. Люди обнаруживают сомнительные основания наших прославленных добродетелей и несравненных идеалов, они победно кричат нам: "Вот ваши рукотворные боги, уловки и бред, окрашенные в цвета человеческой низости, поблекшие могильники, полные гнилых костей и нечистот". Знакомые нам стиль и лексика Евангелия, сделавшиеся непереваримыми со времен конфирмации, заново оживают.

Я всерьез убежден, что это не случайные аналогии. Слишком много тех, для кого фрейдовская психология ближе, чем Евангелие, а большевизм значит больше, чем гражданская добродетель. И все же все они — наши братья, и в каждом из нас имеется по меньшей мере один голос, дающий им право, ибо, в сущности, все мы являемся частями одной души.

Неожиданным следствием этого духовного течения является то, что мир приобретает такой уродливый облик, что любить его становится уже невозможным; мы не способны уже любить даже самих себя, и в конечном счете вовне не остается больше ничего, что могло бы выманить нас из нашей собственной души.

Пожалуй, это тот результат, которого, по сути, и добивались. В конце концов какой другой смысл вкладывает теософия в свое учение о карме и реинкарнации, как не тот, что этот мир иллюзий — всего лишь временное пребывание на моральном излечении несовершенного? Она делает относительным даже имманентный смысл современного мира, разве что пользуясь при этом другой техникой: обещая иные, более высокие миры, но не сея при этом ненависти к современному миру. Результат, однако, остается тем же самым.

Все эти идеи, как я уже говорил, отнюдь не являются академическими, но они охватывают современное сознание снизу. Опять-таки разве случайно, что теория относительности Эйнштейна и новейшая, граничащая уже с над-каузальным и незримым теория атомов становится достоянием нашего мышления? Физика и та испаряет наш материальный мир. Поэтому, на мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что современный человек неизбежно обращается к своей душевной реальности и ожидает от нее определенности, в которой отказывает ему внешний мир.

Однако душа западноевропейца вызывает опасения, и тем большие, чем более мы предпочитаем иллюзии о нашей внутренней красоте беспощадной истине. Западноевропеец прямо-таки окутан клубами дыма от самоокуривания, которые должны скрыть от него его истинное лицо. Но чем мы являемся для людей с другим цветом кожи? Что думают о нас Индия и Китай? Какие чувства испытывает к нам чернокожий? Все те, кого мы истребляем с помощью водки, венерических болезней и самого обычного грабежа?

У меня есть индейский друг, вождь племени. Однажды мы откровенно беседовали с ним о белых людях, и тут он сказал: "Мы не понимаем белых. Они всегда чего-то хотят, всегда беспокоятся, всегда что-то ищут. Что они ищут? Нам это неизвестно. Мы не можем их понять. У них такие острые носы, такие тонкие, жестокие губы, такие линии лица. Мы думаем, что все они сумасшедшие".

Пожалуй, мой друг распознал, не сумев дать ей название, арийскую хищную птицу с ее ненасытной жаждой добычи, ведущей ее через все страны, к которым она не имеет никакого отношения. Он распознал также и нашу манию величия, заставляющую нас воображать, что христианство, к примеру, — единственная истина, а белый Иисус — единственный избавитель. Мы же отправляем миссионеров даже в Китай, после чего перетряхиваем весь Восток нашей наукой и техникой и при этом считаем, что он нам еще чем-то обязан. Достойна сожаления христианская комедия в Африке. Угодное Богу искоренение полигамии порождает там проституцию, которая только в одной Уганде пожирает двадцать тысяч фунтов на противовенерические мероприятия. А добрый европеец платит миссионеру за эти отрадные результаты. Надо ли еще напоминать о многострадальной истории Полинезии и о благословении торговли опиумом?

Таков моральный облик европейца, лишенный облака дымки от самоокуривания. Неудивительно, что раскапывание нашей души — это прежде всего своего рода канализационное мероприятие. Только большой идеалист, такой, как Фрейд, мог посвятить всю свою жизнь этому нечистоплотному занятию. Но дурной запах вызывает не он, а все мы, которые из-за полнейшего невежества и грубейшего самообмана мним себя такими чистыми и порядочными. Так наша психология начинает знакомство с нашей душой, причем с уродливейшего ее конца, то есть с тем, чего мы не хотим видеть.

Но если бы наша душа состояла только из дурного и недостойного, то, наверное, никакие силы мира не могли бы заставить нормального человека искать в ней что-либо прекрасное. Потому-то все те, кто не может увидеть в теософии ничего другого, кроме достойного сожаления интеллектуального легкомыслия, а во фрейдизме ничего, кроме сенсационной похотливости, и предрекают этим движениям скорый и бесславный конец. Но они не замечают того факта, что в основе этих движений лежит увлеченность, то есть очарование душой, которая будет придерживаться этих форм выражения до тех пор, пока их не заменит что-либо лучшее. Суеверие и извращенность сугь одно и то же. Это переходные формы эмбриональной природы, из которых проистекают новые, более зрелые формы.

Вид заднего плана души западноевропейца малопривлекателен как с интеллекуальной, так и с этической и эстетической точек зрения. Мы же с несравненным пылом создали вокруг себя монуменатальный мир; но именно потому, что он столь грандиозен, как все грандиозное, он и находится вовне, и, наоборот, то, что мы находим на дне души, обязательно должно быть таким, каким оно является, то есть убогим и неполноценным.

Я отдаю себе отчет в том, что здесь, в отношении коллективного сознания, я несколько забегаю вперед. Осмысление этих психологических фактов не стало еще всеобщим достоянием. Западноевропейская публика только на пути к этому осмыслению, которому по понятным причинам по-прежнему отчаянно сопротивляется. Конечно, можно находиться под впечатлением пессимизма Шпенглера, но оно имеет свои точно отмеренные, академические рамки. Психологическое же осмысление, напротив, распространяется в болезненно личное, а потому наталкивается на личностное сопротивление и отрицание. Разумеется, я далек от того, чтобы считать такое сопротивление бессмысленным. Оно скорее представляется мне здоровой реакцией на нечто деструктивное. Всякий релятивизм, когда он является высшим и последним принципом, действует разрушительно. Если поэтому я указываю на мрачный вид заднего плана души, то делаю это не для того, чтобы из пессимизма предостерегающе поднять палец; скорее я подчеркиваю тот факт, что бессознательное, невзирая на свой ужасающий облик, обладает огромной притягательной силой, причем не только для болезненных натур, но и для здоровых, позитивных умов. Подпочва души — это природа, а природа — это творческая жизнь. Природа сама сносит то, что ею построено, но она же и отстраивает заново. То, что современный релятивизм разрушает в ценностях осязаемого мира, возвращается нам душой. Сначала, правда, мы видим лишь падение в темное и уродливое, но кто не сумеет вынести этого вида, тот никогда и не создаст светлого и прекрасного. Свет всегда рождается только из мрака ночи, и сколько бы человек ни желал из страха остановить солнце в небе, оно никогда не остановится. Разве пример Анкетиля дю Перрона не показал нам, как душа сама уничтожает свою собственную тьму? Китай наверняка не считает, что гибнет от европейской науки и техники. Почему же мы должны считать, что нас разрушит скрытое духовное влияние Востока?

Однако я забываю, что мы, пожалуй, совсем еще не знаем, что, в то время как мы перетряхиваем материальный мир Востока своими превосходящими техническими возможностями, Восток своими превосходящими душевными возможностями приводит в смятение наш духовный мир. То есть мы все еще никак не придем к мысли, что Восток способен охватить нас снизу. Такая идея покажется нам, наверное, едва ли не сумасбродной, поскольку нам свойственно мыслить исключительно каузальными связями, которые, разумеется, не позволяют нам понять, почему мы вправе возложить ответственность за смятение в душе нашего среднего духовного сословия на некоего Макса Мюллера, некоего Ольденберга, некоего Дейссена или Вильгельма. Но чему учит нас пример Римской империи? Вместе с завоеванием Передней Азии Рим стал азиатским, даже Европа заразилась азиатским, оставаясь таковой и сегодня. Из Киликии пришла религия римских легионеров, распространившаяся от Египта до туманной Британии, не говоря уже об азиатском происхождении христианства.

Мы еще не вполне осознали, что западноевропейская теософия — это дилетантское, поистине варварское подражание Востоку. Сейчас мы снова начинаем заниматься астрологией, являющейся для Востока хлебом насущным. Исследования сексуальности, возникшие у нас в Вене и в Англии, имеют превосходящие индийские образцы. О философском релятивизме сообщают нам опять-таки индийские тексты тысячелетней давности, а вся китайская наука базируется исключительно на надкаузальной точке зрения, о которой у нас имеются лишь смутные догадки. Что же касается некоторых последних открытий нашей психологии, то их узнаваемое описание мы находим в древних китайских текстах, что мне недавно воочию доказал профессор Вильгельм. Если говорить о том, что мы считаем специфическим западноевропейским изобретением, то есть о психоанализе и исходящих от него инициативах, то он представляет собой попытку начинающего в сравнении с тем, что является на Востоке давно разработанным искусством. Как должно быть известно, книга, в которой проводятся параллели между психоанализом и йогой, уже написана — автор ее Оскар Шмиц[7].

У теософов есть забавное представление о махатмах, обитающих где-то в Гималаях или на Тибете, внушающих мысли и управляющих оттуда умами всего мира. Влияние магического образа мыслей Востока столь велико, что нормальные в психическом отношении европейцы уверяли меня, что все дельное, сказанное мною, без моего ведома внушено мне Махатмами, а мои собственные мысли, наоборот, никуда не годятся. Это является широко распространенным в Западной Европе мифом, в который верят самым искренним образом, и как всякий миф, это не бессмыслица, а важная психологическая истина. Похоже, Восток и в самом деле причастен к нашему нынешнему изменению духа. Только этот Восток — не тибетский монастырь махатм; в сущности, он находится в нас самих. Это наша собственная душа, которая трудится над созданием новых духовных форм, форм, содержащих в себе душевные данности, которые с пользой для нас должны обуздать безграничное стремление арийца к наживе; в них есть, наверное, что-то от того ограничения жизни, превратившегося на Востоке в не внушающий доверия квиетизм, и, возможно, что-то от той стабильности бытия, которая обязательно устанавливается, когда требования души становятся такими же настоятельными, как потребности внешней социальной жизни. И все же, как мне кажется, в век американизма мы пока еще далеки от этого; ведь мы стоим лишь у истоков новой духовной культуры. Я не дерзнул бы изображать из себя пророка, однако вряд ли удастся обрисовать проблему души современного человека, не упомянув о его стремлении к спокойствию в состоянии беспокойства, о желании обрести уверенность в состоянии неуверенности. Новые формы бытия возникают из потребностей и нужд, а не из идеальных требований или одних лишь желаний. Даже саму по себе проблему вряд ли следует излагать, не указав хотя бы на возможное решение, если уж нельзя сказать ничего окончательного. Однако какой видится мне сегодня проблема, ее будущее решение пока еще находится в полной неизвестности. Как всегда, одни стремятся к смиренному возврату в прошлое, другие же — оптимистические натуры — к изменению форм мировоззрения и бытия.

В исходящем от души очаровании современного сознания я усматриваю ядро сегодняшней душевной проблемы. С одной стороны, если смотреть пессимистически, это проявление упадка, с другой стороны, если смотреть оптимистически, оно является обнадеживающим знамением возможного более глубокого изменения духовного склада Запада; как бы то ни было, это явление огромной значимости, тем более достойное внимания, если оно пускает корни в самых широких слоях народа, и тем более важное, если оно затрагивает те иррациональные и, как показывает история, необозримые инстинктивные силы души, которые непредвиденно и таинственно преобразуют жизнь народов и культур. Именно эти силы и есть то, что сегодня для многих по-прежнему незримо стоит за нынешним интересом к психологии. Очарование душой является, по существу, не болезненным извращением, а притяжением, которое настолько сильно, что не дает себя запугать даже безвкусице.

На столбовых дорогах мира все кажется запущенным и опустошенным. Поэтому, наверное, ищущий инстинкт покидает проторенную тропу и ищет то, что лежит в стороне, подобно тому как античный человек избавился от своего олимпийского мира богов и открыл для себя таинства Передней Азии. Наш скрытый инстинкт ищет это вовне, перенимая восточные теософии и восточную магию; он ищет это также и внутри, задумчиво разглядывая задний план души. Он делает это с тем же скептицизмом и с тем же радикализмом, с какими Будда отринул как несущественных два миллиона своих богов, чтобы достичь единственно убедительного изначального опыта.

Теперь мы подходим к последнему вопросу. Является ли то, что я говорил о современном человеке, действительно верным? Или, быть может, это очередная иллюзия? Нет никаких сомнений, что для бесчисленных миллионов западноевропейцев приведенные мною факты — совершенно несущественные случайности, а для очень многих высокообразованных людей они являются не чем иным, как досадными заблуждениями. Что, к примеру, думал образованный римлянин о христианстве, когда оно сначала распространялось в низших слоях народа? Лично для многих западноевропейский бог по-прежнему является таким же живым, как Аллах по ту сторону Средиземного моря, и один верующий считает другого ущербным еретиком, которого приходится милостиво терпеть за неимением других возможностей. Кроме того, просвещенный европеец скажет, что религия и все ей родственное вполне хороши для народа и женской души, но находятся на заднем плане по отношению к непосредственным экономическим и политическим вопросам.

Меня не трудно опровергнуть - как человека, предсказывающего бурю, когда на небе нет ни облачка. Возможно, эта буря находится за горизонтом, возможно, она никогда нас не достигнет. Но и вопросы души тоже всегда находятся за горизонтом сознания, и когда мы говорим о душевной проблеме, то, собственно, ведем речь о вещах, лежащих на границе видимости, о самых сокровенных и хрупких предметах, о цветах, распускающихся только ночью. Днем все ясно и определенно, однако ночь такая же длинная, как и день, и живем мы не только днем, но и ночью. Есть люди, которым дурные сны портят настроение на весь день. Для многих же дневная жизнь кажется дурным сном, и они тоскуют по ночи, когда пробуждаются духи. Я думаю, что в наше время таких людей очень много, вот почему я так долго говорил о душе современного человека.

Я должен признать себя тем не менее виновным в некоторой односторонности, так как я умолчал о духе времени, о котором всем есть что сказать, ибо он на виду у всех. Он проявляет себя в идеалах интер- и наднационализма, воплощенных в Лиге Наций и тому подобном, затем в спорте и, наконец, особым образом в кино и джазе. Это, пожалуй, характерные симптомы нашего времени, недвусмысленно распространяющего гуманистические идеалы также и на тело. Так, спорт означает собой необычайное уважение тела, которое подчеркивается еще и современными танцами. Кино же, равно как и детективные романы, позволяет испытать все те волнения, страсти и фантазии, которые должны были бы иссякнуть в гуманный век вытеснения. Нетрудно увидеть взаимосвязь этих симптомов с психическим состоянием. Ведь очарование душой является не чем иным, как новым осознанием, возвращением сознания к фундаментальной человеческой природе. Неудивительно, что при этом вновь открывается тело, которому так долго придавали мало значения в сравнении с духом. Иногда даже возникает искушение говорить о мести плоти духу. Когда Кейзерлинг гротескно жалуется на шофера как на культурного героя наших дней, он большей частью не так уж далек от истины. Тело претендует на равноправие, оно, подобно душе, вызывает очарование. Быть по-прежнему охваченным древней идеей противопоставления духа и материи означает пребывать в состоянии расщепления, более того — в состоянии невыносимого противоречия. Но если же свыкнуться с таинственной истиной, что душа — это проявившаяся внутри жизнь тела, а тело — проявившаяся вовне жизнь души, что то и другое — одно целое, то становится понятным, что стремление преодолеть нынешнюю ступень сознания с помощью бессознательного приводит к телу, и, наоборот, что вера в тело допускает только одну философию, не отрицающую тело в угоду чистого духа. Это подчеркивание душевных и телесных требований, которого не знали прежде, хотя и выглядит как проявление упадка, может означать также и обновление, ибо, как говорит Гёльдерлин:

Там, где опасность,
Ростки избавленья.

И действительно, мы видим, как западный мир начинает набирать скорость — американский темп — в противоположность квиетизму и распространившейся по всему миру разочарованности. Возникает небывалое противоречие между внешним и внутренним или, лучше сказать, между объективным и субъективным — возможно, последнее состязание стареющей Европы с молодой Америкой, а может быть, здоровая или отчаянная попытка избежать власти темных законов природы и одержать еще более грандиозную, еще более героическую победу бодрствования над сном народов. Вопрос, на который ответит история.

[1] Если хочешь мира, готовься к войне (лат.). — Перев.

[2] Апис — священный бык у древних египтян, одно из главных божеств. — перев.

[3] Герон Александрийский (примерно I в. н.э.) — греческий математик и физик, изобретательскому уму которого наука и техника обязаны многочисленными теоремами, формулами, приборами и аппаратами. — перев.

[4] Несс — кентавр; пытался овладеть супругой Геракла Деянирой, за что Геракл убил его стрелой, отравленной желчью лернейской гидры. Умирая, Несс решил отомстить Гераклу и посоветовал Деянире собрать его кровь, так как она будто бы поможет вернуть любовь Геракла. Позднее Деянира, узнав, что Геракл собирается жениться на Иоле, применила это средство, подарив супругу хитон, пропитанный отравленной кровью Несса, что привело к гибели Геракла. — перев.

[5] Гностическая церковь Франции (франц.). — перев

[6] Богиня Разума (франц.). — перев.

[7] Oscar Schmitz, Psychoanalyse und Yoga, Darnstadt, 1923. — Авт.