Сочувствующие лица и землетрясения.

В последующие месяцы мой Естественный ребенок частенько выражал желание скакать припрыжку, но мой Плачущий обиженный ребенок упирался, жалуясь: «Доктор Дэнилчак считает, что мы должны продвигаться не спеша». Мой Контролирующий ребенок продолжал ворчать на обоих. Он то и дело заводил старую песню: «Ты чересчур эгоистична. Ты должна отдавать себя заботе о других, тогда у тебя не останется времени на чувства». Мой медленно созревающий Чувствующий ребенок с упоением водил всех троих за нос. Продвижение вперед на обещало быть легким.

Все «детям» приходилось иметь дело в Тоддом, который, похоже, совершенно не знал, как реагировать. Я уговаривала Тодда вместе работать над своим эмоциональным развитием, чтобы он мог увидеть подлинную Мэрилин и поддержать ее стремление к жизни. Но он отказался.

Наш брак превращался в столкновение желаний. Тодд хотел сохранить меня в прежней роли: существовать для него. Я хотела того, что считала подлинным браком: партнерских взаимоотношений, которые дают возможность обоим становиться такими, какими замыслил их Бог, - а не когда один «становится», а другой загибается. Я хотела создать взаимно питающею среду. Я попросила Тодда отслеживать поступки, которыми он усиливал мой стресс и причинял мне физическую боль. Я умоляла его обратить внимание и на физическую боль, которую испытывал он сам, и которая усиливалась с каждым днем, и заботиться о себе.

Я сознавала, что мне придется предпочесть существование для себя, а не приносить себя в жертву Тодду. Мне было необходимо извлечь смысл их изуверского нападения и найти некое добро во зле. Я решила, что цели, которые я поставила перед собой, принесут пользу как Тодду, так и мне, а не только мне.

Я понимала, с его точки зрения эти цели означали, что я намерена отделиться от него. Но я не могла всегда подстраиваться под его планы, как, полагаю, он того хотел. Однако я точно знала, что сам он был убежден, что может вести независимый от меня образ жизни и что, в отличие от женщины, мужчина имеет на это право.

Наряду с трещавшим оп швам браком существовали и другие проблемы. Тодд хотел, чтобы я вновь работала вместе с ним в галерее; между тем мы так и не пришли к обоюдному согласию, как ею надо управлять.

В декабре у меня появилась возможность занять свое прежнее положение влиятельного торговца произведениями искусства. Один из моих самых старых и лучших клиентов, Боб Паркер из Оклахомы, заинтересовался некоторыми из наших картин, и я согласилась отвезти их к нему.

Я с нетерпением ждала этой поездки в одиночестве, где у меня будет время привести в порядок мои мысли. Дорога расстилалась передо мной, лента асфальта убегала под вращающиеся колеса. В прошлом я уже на раз проделывала этот путь в «Паркер Дриллинг» в Талсе. И никогда прежде мне не попадалось дорожная надпись, которая вызвала бы столь сильное волнение.

УИЧИТО.

Я вцепилась в руль, пытаясь сосредоточиться на драгоценном грузе картин на заднем сидении. И вновь та же надпись.

УИЧИТО.

Почему, Господи? Почему именно на этой неделе?

Дождевые облака надвигались, сбивались в кучу, стремительно неслись, в точности как буря у меня в душе.

Холодно и грязно и на деревьях нет листьев.

Дорога за стеклом расплылась из-за ледяного дождя и заливших лицо слез. Вот уж не подозревала, что поездка окажется столь нелегкой.

В полдень я вошла в ресторан, чтобы встретиться с Бобом и Сисси Паркер. Я была по-настояшему счастива увидеться с ними вновь. Мы дружески обнялись. Боб тотчас спросил: «Мэрилин, отчего это мы так давно тебя не видели?»

«Я провела семь месяцев в центре терапии в Калифорнии»

Сисси положила ладонь на мою руку. «Прости, мы не знали».

Какое-то время я ковыряла салат, размышляя, следует ли мне рассказать им о том, что случилось. Я взглянула на их дружелюбные, исполненные любви лица и отложила вилку в сторону. «Там обнаружилась, что в восьмилетнем возрасте я подверглась сексуальному насилию».

Я спокойно выслушала вопросы и отвечала на них открыто и честно, поскольку видела в их глазах подлинную заботу и участие.

Боб произнес понимающе: «Это многое объясняет. Я направил несколько человек в вашу галерею, рекомендуя им обратиться к тебе. Они возвращались и говорили, что тебя там не было. Никто в галерее и словом не обмолвился, где ты находилась».

Он помолчал немного и посмотрел мне прямо в лицо. «Мне жаль, что с тобой это случилось. Но я рад тому, что сейчас ты выглядишь прекрасно!». Сисси была того же мнения.

Боб продолжал: «В моем офисе есть несколько женщин, которые переживают трудные времена. Разводы, дети-наркоманы, и т.д. Ты согласилась бы поговорить с ними завтра за ленчем?»

«Сколько их?»

«пять или шесть»

я заколебалась и произнесла про себя короткую молитву. «Ну, вообще-то, - начала я издалека, - мне довелось рассказывать о происшедшем со мной одной группе. Пожалуй, я и впрямь не прочь поддержать других, если у меня это получится».

Улыбка Боба одобрила меня.

Я продолжала: « должна тебе еще кое-что сообщить. Завтра у меня на редкость неприятный день. Исполнится год с того дня, когда воспоминание о нападении впервые ожило в мой памяти. По каким-то соображениям Бог устроил так, что я оказалась в Талсе, в месте, которое выглядит в точности как Уичито».

На следующее утро изумлялась, как меня угораздило согласиться поговорить с теми женщинами. «Их будет всего пять или шесть, - успокаивала я себя, с пятью или шестью я как-нибудь смогу управиться».

Я вошла в зал для собраний. К моему ужасу, там сидело более сотни женщин в ожидании приглашенного оратора. Боб не оставил мне шанса для паники. Он представил меня и покинул трибуну.

Я окинула взглядом море взволнованных лиц. Я пробормотала благодарственную молитву за подготовку, полученную от Флоренс Литтауэл в октябре. После чего первые слова сорвались у моих уст: «Нет, нет, только не я. У меня было безоблачное детство».

С первого до последнего слова аудитория оставалась в напряженном внимании. Когда я закончила, женщины столпились вокруг меня, прося о встрече с глазу на глаз. Они забросали меня вопросами, умоляя дать ответ. «Как вы сумели простить Бога?», «Как вы нашли способ должным образом управляться со своим гневом?», «Как вам удается оставаться «собой», когда другие хотят перестроить вас по своему образцу?»

Боб, под впечатлением от их реакции, предоставил мне комнату в офисе администрации, чтобы я могла принять там эту сотню женщин. Я отказалась от намерения уехать после обеда и выслушивала их вопросы и истории. Они следовали за мной повсюду: в туалет, в лифт, в закусочную.

Мужчины, работающие в Паркер Дриллинг, также обратились с просьбой дать им возможность послушать мое выступление, и я произнесла свою речь еще раз. Такая заинтересованность была для меня неожиданностью. Их тоже потянуло на разговоры. В их собственной жизни были глубокие драмы, и они искали помощи.

Неделю спустя после прибытия в Талсу я возвращалась домой. Для меня не имело значения, что картины не были проданы. Вместо этого я размышляла о том, как много на свете страдающих людей, и о том, как искренне и задушевно они откликаются на мой рассказ о нападении и терапии. Эта поездка каким – то образом была частью Божьего замысла о моем исцелении.

Мысли вихрем закружились у меня в голове. Всего год назад я оживила в памяти ужас, пережитый в восьмилетнем возрасте, и была по – новому организовать каждый уровень своей жизни. Привычный для мир разлетелся на куски. А теперь еще и это. Я не понимаю! Я взывала: «Господи, во что мы меня втягиваешь? Похоже, впереди дикая пустыня, и пути по ней еще не значатся ни в одной дорожной карте».

Снег заметал лобовое стекло, и непрекращающийся ветер раскачивал мой автомобиль. Я взглянула на деревья – совершенно голые. Но это уже не имело значения: через несколько месяцев на них снова распустятся листья. Я думала о том, для чего существует циклический процесс умирания и возрождения, круг разрушения и нового роста. Сегодня я не просто живу, но живу, чтобы быть полезной другим. Мне есть для чего жить.

Спустя несколько дней после моего возвращения у нас с Тоддом состоялась консультация у доктора Крайсела. После пяти месяцев разговоров о проблемах нашего супружества мы зашли в тупик и наше консультирование было приостановлено.

1982 год начался для меня с очередной поездки в Берлингем. Эти поездки превратились для меня в убежище посреди безумия моего мира. В Берлингеме я могла быть собой. Там мой уровень боли снижался до нулевой точки, и я могла сосредоточиться на моих терапевтических сеансах. Мои теперешние проблемы порождали во мне чувства, которые незамедлительно повергали меня в боль прошлого, в ощущение оставленности, краха, страха, гнева и полного поражения.

Тогда я впервые позволила себе заново пережить нападение во время занятий группы. Члены группы, расположившиеся на подушках, на полу, были поражены силой моего переживания.

Они выразили свое участие, констатируя, сколь мизерными показались им собственные проблемы в сравнении с тем, через что довелось пройти мне.

Мой Плачущий обиженный ребенок обвел присутствующих взглядом, придя в смятение от мысли, что эти страдающие люди, судя по всему, преуменьшают свою боль. «Пожалуйста, не сравнивайте свою боль с моей. Каждому из вас были нанесены раны, оставившие глубокие рубцы. Травмы могут быть разными, но каждый человек переживает свою собственную боль, и для него она – самая сильная».

По пути к Бабетт в тот вечер я осознала, что хотя нападение и было ужасным происшествием в моей жизни и его переживание представляло собой одну из самых болезненных вещей, которые когда-либо со мной происходили, я нашла причины, чтобы выжить и жить дальше. Я шла в темноте и думала о том, как это похоже на боль, связанную с Тоддом, которую я переживаю теперь. Я запрокинула голову, пытаясь разглядеть бледные звезды на небе. Какая же непроглядная темень сейчас в моей жизни. Наступит ли когда-нибудь рассвет?

Дома все оставалось по-прежнему. Возвращаясь из Берлингема, я знала, что ничего не переменится, и все же втайне надеялась на это. Но стоило моим «детям» вернуться в Аризону, как началось землетрясение. Зияющие пропасти разверзались, чтобы поглотить меня. Мне казалось, что моих детей похоронят заживо.

На этот раз я оказалась погребена под горами бухгалтерских книг. От безумных головных болей раскалывался череп. Боли в груди убивали меня. Однажды я вновь рухнула на пол в кабинете. Я уперла кулак себе в грудь, пытаясь уменьшить боль, чтобы вдохнуть. Мой плачущий обиженный ребенок бился об пол и кричал: «Боже, почему Ты позволяешь этому случиться со мной вновь? Это несправедливо!»

Умом я понимала, что справедливость тут ни при чем. Бог никогда не обещал, что все будет прекрасно. Он никогда не обещал жизнь без боли. Но несмотря на это я по-прежнему все просила, просила и просила избавления от боли.

Врачи, как и прежде, не обнаружили, что являлось причиной моей боли. Результаты всех анализов были нормальными. Кардиолог взглянул сквозь очки на мою кардиограмму. «Миссис Мюрей, что в настоящее время вызывает у вас стресс?»

Я принялась загибать пальцы, перечисляя главные причины.

Врач покачал головой. «Если вы существенно не измените ситуацию, то будете продолжать испытывать сильную боль, и, возможно, столкнетесь с новыми проблемами».

Я ушла из кабинета, довольная тем, что анализы ничего не обнаружили, но озабоченная стрессом, над которым была не властна.

В то время как мой организм вернулся к физическому состоянию, которое было до терапии, моя душа начала расти и расцветать. Мои «дети» решительно не собирались оставаться погребенными под обломками окружавшего меня хаоса. Мой Чувствующий взрослый пробился к ним и начал вытаскивать их из-под завалов. Пришла пора принять несколько здравых решений.

Я вновь появилась у доктора Крайсела. Я не была у него с тех пор, как мы с Тоддом несколько месяцев назад прекратили нашу терапию. После семи месяцев в Берлингеме я отдавала себе отчет в том, что физическая боль напрямую связана с моей эмоциональной болью. Я рассчитывала, что консультация у доктора Крайсела поможет мне выяснить, какие эмоциональные проблемы сказываются на моем физическом состоянии.

От доктора Крайсела не укрылась боль, отразившаяся на моем лице. Он наклонился ко мне и произнес: «Мэрилин. Неужели вы ни во что не цените свою жизнь? Табличка на мой двери говорит, что я семейный консультант. Мое дело – спасать браки. Но куда важнее для меня спасение жизней. Вам с Тоддом совершенно необходимо вновь прийти на консультацию, чтобы остаться в живых. Если вам с Тоддом представляется неудобным встречаться со мной – это нормально, я подберу вам другого консультанта прямо сейчас».

По дороге домой я навестила нашего с Тоддом старого друга. Он пригласил меня к себе в кабинет. Я спросила у него, не мог бы он поговорить с Тоддом вместо меня.

Я сказала: «возможно, тебе удастся убедить Тодда, что если мы не прибегнем к помощи консультанта, мне придется уйти, чтобы выжить».

Наш друг откликнулся: «Я поговорю с ним. У меня даже есть знакомый, которого я могу порекомендовать. Мы вместе работали. Он замечательный семейный консультант».

Несколько дней спустя Тодд обратился ко мне с предложением начать консультирование у терапевта, с которым он собирался встретиться.

Неужели, неужели мне не придется двигаться к моему новому рубежу в полном одиночестве! Это известие вернуло к жизни мои надежды. Оно не избавило меня от стресса, но на мгновение облегчило его. Надежда и поддержка.

Грохот землетрясения на время умолк.

Болота и бикини.

Мне не сиделось на месте. «Что мне делать, Пит? Мне не к кому направлять этих страдающих людей, кроме как к тебе». Я беспокойно шагала по комнате. «и что именно происходило со мной? Что за «разделение на части?» Я хочу понять и осмыслить все это».

Доктор Дэнилчак взглянул на меня с понимающей улыбкой и произнес: «Ты не думала о том, чтобы вновь взяться за учебу?»

«Что?»

«Займись своим образованием. Почему бы тебе не заняться психологией?»

При мысли об учебе мне тотчас представилась орава молодых людей, которые годами слоняются из одной аудитории в другую. Я покачала головой. «Это не для меня».

Доктор Дэнилчак улыбнулся. «В этом смысле, конечно, нет. Но ведь существуют колледжи с государственными лицензиями, которые могут зачесть твою прежнюю учебу. Выясни, что есть поблизости, и посмотри, что тебе подходит».

Я обнаружила Оттавский университет в Фениксе. По иронии судьбы университетский городок располагался в Канзасе.

Я отправилась на первое собеседование, готовая к разочарованию, однако встреча превзошла все мои ожидания. Со мной обращались, как со взрослым человеком, поняли, что именно мне нужно, и знали, как мне помочь. Первым делом мне предложили пройти подготовительный курс из восьми занятий по одному вечеру в неделю.

На первом занятии я оглядывалась вокруг, с тревогой понимая, что впервые после терапии мне придется постоянно общаться с незнакомыми людьми. Сознавая свою ранимость, я сомневалась, удастся ли мне удержать равновесие между настоящим и прошлым.

Взяв себя в руки, я села на единственное свободное место возле чернокожего джентльмена лет примерно пятидесяти пяти. Выяснилось, что во время Второй мировой войны он находился в тренировочном лагере, который базировался на Среднем западе. Я тут же вспомнила о нападении, но запретила себе думать об этом и постаралась получше узнать этого человека. Он оказался внимательным и вежливым. Я порадовалась тому, что мое выздоровление достигло той стадии, когда я смогла подружиться с незнакомцем.

На следующий день между мной и Тоддом произошел очень тяжелый разговор. Я с большим энтузиазмом делилась своими впечатлениями от учебы. Для меня это стало осуществлением цели всей моей жизни. Тодд не разделял моих восторгов на этот счет. Однако я вновь получила поддержку. На этот раз она исходила от доктора Ральфа Эрла, с которым мы начали работать одновременно в качестве семейного консультанта и индивидуального терапевта.

Мне нередко начинало казаться, будто я с треском тащусь через угрюмые болота, где кругом зыбучие пески. Проваливаясь в трясину, я искала руку помощи. Доктор Эрл, Доктор Дэнилчак, Джинджер, Мисси, Мэри Сью, Синтия Моурс – моя новая приятельница, работавшая терапевтом в офисе доктора Эрла, моя группа «Больше чем друзья»: я нуждалась в людях, готовых мне помочь выкарабкаться и обладающих достаточной силой для этого.

Мой плачущий обиженный ребенок, похоже, не собирался оставлять меня в покое. Он всегда был где-то поблизости, своим плачем давая мне знать, что он по-прежнему по горло в трясине. Его засасывают разочарование в Тодде, возрастающая физическая боль, проблемы в галерее, тревога за родителей, сплетни, которые обо мне ходят. Последние с каждым днем становились все неприятнее.

Большинство людей не понимало мою боль. Они не были способны отождествиться с ней. Понять меня им было ничуть не легче, чем людей, вернувшихся из Вьетнама. Людей, чьи личные границы были разрушены минами в Дананге, пулеметами вокруг Дакто или охранниками – садистами в тюрьме Хоало.

Моя боль не могла сравниться с болью этих людей. Но мои личные границы были точно так же разрушены, и последствия этого отражались на моих близких точно так же, как и на членах семей ветеранов Вьетнама.

Люди предпочитают закрывать глаза на то, что Вьетнам вообще имел место. Люди предпочитают закрывать глаза на то, что существует сексуальное насилие над детьми. Принять, что эти ужасные вещи действительно происходят, значит обратиться к своей собственной боли, собственной потребности в исцелении – а такая перспектива пугает.

С чего начинается исцеление? Сколько часов, недель, лет терапии потребуется пройти? И будет ли человек совершенно здоров после этого? Как можно судить о том, насколько человек выздоровел эмоционально? Кто устанавливает нормы? Слишком часто норма выражается следующим образом: любой, кто вписывается в мой тип границ – здоров. Любой, чьи границы отличны от моих – болен.

Многие из этих людей не понимали, что семь месяцев интенсивной терапии не могли просто стереть моего Плачущего обиженного ребенка. За это время терапия смогла лишь обнаружить этого ребенка и помочь мне понять, как много сил ему пришлось положить, чтобы сообщить мне о своем существовании. Терапия научила меня общаться с этим ребенком, но сам ребенок не мог быть «стерт». Это не повторяется.

Некоторые люди думали, что смысл терапии был именно в том, чтобы заставить боль исчезнуть. Они не понимали, что исцеление – дело всей оставшейся жизни, что некоторые некогда раны никогда не заживут полностью. Терапия может помочь затянуться открытым ранам, но шрамы останутся все равно. Организм может вести себя так, как если бы с ним все было в порядке; но кожа натянута и чувствительна к прикосновениям, как у человека, который получил серьезные ожоги по всему телу. Огонь может опалить человека до самой души. То же и с сексуальным насилием. Это огонь, который испепеляет. У кого-то серьезные ожоги затрагивают только часть тела. Я была покрыта ожогами вся, целиком.

Я не знала толком, как вести себя со своим Плачущим обиженным ребенком. Я не могла решить, стоит ли говорить людям о том, что маленькая девочка, терзаемая болью, по-прежнему существует, или сказать им, что все в порядке. Сказать, что со мной все в порядке, означало солгать, но ведь никто не хотел слышать правду о боли.

Тодд и я продолжали бывать у доктора Эрла, но эти встречи происходили нерегулярно. Вопреки проблемам, всплывающим на наших консультациях, для окружающих мы по-прежнему оставались идеальной счастливой семьей, регулярно посещающей церковь. Мы ходили на приемы и выставки, и сами устраивали их. Мы улыбались, рассыпаясь в любезностях друг перед другом. Но наедине наше общение сводилось к минимуму. Молчаливая злоба начала заполнять наш дом.

Мысли о Берлингеме отзывались в моей душе покоем и ностальгией. Я думала о долгих умиротворяющих прогулках по субботам, которые возвращали силу моим ногам. Мне нравилось быть на природе, смотреть на деревья и цветы. Ничто не нарушало тишины и покоя – никаких конфликтов с мужем, матерью. Родственниками, друзьями, прихожанами, на работе, в галерее: никаких невыполненных обещаний, неудачных сделок и обманов, покупателей, и так далее, и так далее. В Скотсдейле мне не удавалось быть собой, радоваться красоте, смеяться и болтать, не задумываясь о том, чего следует и чего не следует говорить.

Я регулярно посещала церковь. Я любила людей, которые поддерживали меня в молитве, пока я проходила терапию. Я была благодарна тем, кто присылал мне письма и открытки со словами одобрения. Без этих людей я не смогла бы перенести семь месяцев терапии. Их любовь и поддержка помогли мне пережить все это.

Порой кто-то из прихожан в церкви тихо подходил ко мне и без слов меня обнимал. Их глаза говорили: «я понимаю вас. Я был на вашем месте». И мне очень хотелось им сказать: «Будет лучше, если вы дадите вашему Плачущему обиженному ребенку обнаружить себя. Теперь вам ничего не грозит. Бог создал вас, и Он не хочет, чтобы вы томились в неволе».

Бог, в которого я теперь верила, воспринимал каждое человеческое существо – мужчину или женщину, ребенка или взрослого, белого или цветного – как равного, как возлюбленного, как личность, обладающую достоинством и значимостью, личность, которая имеет право быть свободной. Бог, которому я училась доверять и которого училась любить, не был тем Богом, который учит тому, что женщины, дети и люди с другим цветом кожи являются гражданами второго сорта.

Бог, который помог мне остаться в живых после нападения и пережить боль моей терапии, конечно же не собирался позволить мне умереть теперь. Изо дня в день я обретала все большую уверенность в том, что Бог доволен тем Чувствующим взрослым, который продолжал расти во мне. Мой Чувствующий взрослый задавал вопросы и сомневался, стремясь установит свои собственные ценности и убеждения, даже если некоторые из них вступали в противоречие с убеждениями любимых мною людей. Я больше не воспринимала себя только как женщину. Я начала верить в свою свободу, которая дана мне как личности – самостоятельной личности с собственными взглядами и потребностями, которая убеждена в том, что у нее есть право удовлетворять эти потребности.

Я чувствовала, что человеческие интерпретации извратили то, что Бог первоначально имел в виду. Несомненно, Бог не хочет, чтобы Его Церковь подавляла в нас ту личность, которую Он желает в нас видеть.

Моя старая боязнь совершить ошибку породила ожесточенную войну против удовлетворения моих потребностей. В моем бессознательном «ошибиться» означало быть «стертой с лица земли». «Допустить ошибку» значило «пропустить свою остановку и подвергнуться физическому и сексуальному насилию – вплоть до полного уничтожения». Со дня нападения я принимала решения так, как если бы вбирала между жизнью и смертью.

Война продолжала бушевать у меня в душе. Мне было страшно и одиноко. Порой я переставала понимать, что хорошо, а что плохо. Но интуиция подсказывала мне, что личность внутри меня – это та драгоценная личность, которую мне дал Бог и которой он даровал жизнь.

Головные боли стали такими же сильными, какими они были до моей поездки в Берлингем. Новые стрессы валились на меня со всех сторон, от чего я еще глубже проваливалась в болотную трясину.

Я начала признавать и принимать ответственность за совершенные мною поступки, ставшие причиной проблем в нашем браке. Тодд всегда был более сочувствующим, более эмоциональным, нежели я. Когда мы поженились, он был «человеком чувств». Часть меня – Контролирующий ребенок – воспринимала чувства как угрозу, и потому я исподволь подавляла и сдерживала Естественного ребенка Тодда, пренебрегала и манипулировала им, так что он едва не исчез.

Мы в самом деле любили друг друга. Если бы только мы знали, что чувствовать – это нормально. Заботиться о себе – это нормально. Нормально быть двумя независимыми людьми, которые воздают друг другу должное и помогают друг другу развиваться.

Я надеюсь, что это еще возможно, и молилась об этом. Но что, если нет? Я не считала, что имею право на развод.

По мере того, как я развивалась, я наблюдала, что крайнее послушание имеет место, когда «я» целиком и полностью растворено в других. Гуманизм достигает своей крайности, когда от «я» требуют проявлять власть, не беря в расчет других. Теперь мне казалось, что подлинно духовная личность сохраняет равновесие между этими двумя крайностями. Это личность, которая признает, что Бог действует в ее жизни, но кроме того имеет отчетливое понимание собственного достоинства. Только когда человек способен заботиться о себе и о своих потребностях, только тогда он может распространить свое «я» на других людей и подлинно, с любовью заботиться о них. Пребывая в нерешительности, я решила посоветоваться с доктором Эрлом насчет моего поступления в университет. Я вкратце набросала ему свои планы: получить в конечном итоге докторскую степень и выступать с публичными докладами. «Вот чем бы я хотела заниматься. Но все зависит от того, насколько мне удастся разрешить проблемы моего брака».

Доктор Эрл отозвался: «похоже, это именно то, что вам нужно, Мэрилин. У вас есть талант, ум, опыт и умение всем этим заниматься. Продолжайте в том же духе и делайте все, на что вы способны. Учитесь, выступайте, путешествуйте, приносите пользу другим людям. Будьте собой».

Доктор Эрл побуждал меня быть восприимчивой к своим чувствам, к своим желаниям. Он продолжал спрашивать меня о моем намерении учиться. Я не знала, как ответить. «С тех пор, как я вышла замуж, у меня не было никаких личных устремлений. Моей единственной задачей было делать все возможное для Тодда, своей семьи, своей церкви, движения «Больше, чем друзья. И ничего - для себя». Я глубоко вздохнула. «Снова заняться образованием – это первая цель, которую я поставила перед собой за последние двадцать шесть лет».

Доктор Эрл широко улыбнулся. «Отличная задача. Беритесь за нее!».

Радуясь поддержке доктора Эрла, я перешла к следующему этапу моего плана. Я обшарила все коробки и папки и нашла документы, необходимые для того, чтобы уже проделанная мною работа пошла мне в зачет. Я заполнила три толстые папки свидетельствами, полученными за годы моей работы начиная с первой должности в Прескоте и Джека Мимса. Я улыбалась, довольная тем, что хоть раз мне пригодилось то, что я, как запасливая мышь, никогда ничего не выбрасывала. Радость от того, что я наконец – то делаю то, что мне хочется, отодвигала на задний план все трудности, связанные с поиском и подбором фотографий, газетных вырезок и машинописных подтверждений моего прошлого опыта. Мой консультант по учебе помог мне отобрать документы, обладающие наибольшей убедительностью. Мне зачли курсы по маркетингу на основании всей моей работы, связанной с продажами: благодаря своей деятельности в «Больше чем друзьях» я получила зачет по психологии. В полном восторге я расписала план своих занятий, до предела заполнив свои дни учебой. Все шло как по маслу.

Вскоре в нашу семью пришла новая радость. У Джинджер и Брэда родилась Джэнел Джой, и Биджей испытывал законную гордость, став старшим братом.

Радость помогала преодолевать трудности.

Моему Естественному ребенку придавали сил удовольствие и азарт от учебы. Он чувствовал себя увереннее благодаря тому, что я крепла физически, несмотря на рецедивы мигрени и боли в теле.

Я стала стройной, элегантной и загорелой. Джинджер и Мисси поддразнивали меня, заявляя, что в своих новых бикини я недостаточно похожа на бабушку. Вместе с Мисси я посещала занятия аэробикой, требующие немало усилий, и получала от этого огромное удовольствие. И Джинджер, и Мисси были профессиональными моделями. Они подобрали мне новые прически и макияж. Они подбили меня покупать одежду, которая приходилась по вкусу моему Естественному ребенку. Мой Контрольный ребенок носил только черное, синее и коричневое. Мой Естественный ребенок любил розовое и лиловое, предпочитал кружевное белье, мягкие шелковые ткани, пышные юбки. Строгие деловые костюмы остались в прошлом.

Джинджер и Мисси были в восторге от моей новой фигуры сорок четвертого размера - того же, что и у них. Они сошлись в том, что мамин гардероб – лучший бутик в городе. Мои новые непринужденные отношения с дочерьми казались восхитительными всей троице. Мы общались как друзья, как равные. Я становилась такой, какой я была на самом деле.

Время, которое я проводила с семьей, с доктором Эрлом, с Синтией, в группах «Больше чем друзей», на занятиях, на периодических консультациях у доктора Дэнилчака помогли мне вынырнуть из трясины и глотнуть воздуха.

Как и прежде час крайней радости сменился часом или двумя жуткого разочарования. Уныние, страх, унижение, боль, покой, удовлетворение и подьем порой умудрялись разом втиснуться в один день. Постепенно радость стала вытеснять разочарование. Увидеть эти перемены можно было только оглядываясь назад. Болото высыхало, путь и очень медленно.

Сущность человека по имени «Мэрилин» продвигалась все дальше и дальше по своему пути. Шаг за шагом она оставляла позади свои прежние границы – границы своего поколения, своей культуры, своего наследия.

Вернуться к старым личным границам значило бы заново похоронить своего Естественного ребенка. Но она берегла в себе этого Ребенка, прикасалась к нему, чувствовала этого Ребенка и была убеждена в одном: однажды встретившись со своим Естественным Ребенком, вы ни за что не согласитесь его потерять.

Но какой будет цена за встречу со своим подлинным «я»? развод? Потеря семьи, друзей, репутации, финансового благополучия? Мне не хотелось думать о том, чем мне придется расплачиваться.

12.

Комья глины

стоя на холме и обозревая новый рубеж своей жизни, я видела долины, цветы, деревья, зеленую траву и – реки. Реки знаний. Оттавский университет в буквальном смысле стал для меня оазисом в пустынной Аризоне.

Мой Естественный ребенок верил, что обширные познания ума – это замечательно, но куда предпочтительнее веление сердца и души. Обрести то и другое средство стало целью, которая побуждала меня действовать.

Мне нужно было интеллектуальное знание, опираясь на которое, я могла бы понимать страдающих людей и помогать им. Я не желала интеллектуального знания, которое удаляло бы меня от Бога. Мне нужно было знание, которое помогало бы мне глубже понимать Его мироздание и людей в нем.

Едва приступив к учебе на бакалавра, я взялась за поиски подходящей программы для магистратуры. Я, как и прежде, чувствовала потребность прикрыть тылы и распланировать все наперед. Когда я подыскала подходящее для этого учебное заведение, доктор Эрл посоветовал мне обратиться к его другу доктору Сэнди Мэйзену, профессору факультета консультирования в Университете штата Аризона.

К моему разочарованию доктор Мэйзен убеждал меня поискать программу в другом месте. «Наша программа психологии подходит тем, кто может вписаться в ее рамки. У вас уже сложилась конкретная сфера деятельности, в которой вы становитесь специалистом. Принимая во внимание ваш возраст, вы едва ли захотите потерять уйму времени на бесполезную информацию».

Он помолчал уставившись в пол, затем перевел взгляд на меня. «Вы согласились бы выступить перед моими студентами и рассказать им о вашем опыте прохождения терапии?»

Мое разочарование как рукой сняло. «Я буду рада рассказать о регрессии, которая приносит результат. Тем более что было немало негативных случаев в результате неправильного применения регрессивной терапии».

Доктор Мэйзен поглаживал рукой свои усы. «Не могу отделаться от предчувствия, что вы сможете мне помочь еще в одном деле».

«Что это за дело?»

«Я веду группу индивидуальной терапии с заключенными, отбывающими срок за изнасилование и растление малолетних в тюрьме штата Аризона, во Флоренсе».

У меня перехватило дыхание. «В самом деле?» Сердце екнуло. Мои перепуганные внутренние дети заверещали: «Вернуться в тюрьму? К насильникам?»

Но мой Чувствующий взрослый ответил доктору Мэйзену: «Одна из причин, которая побудила меня делиться своей историей публично, - это то, что многие насильники считают, что их жертва вовсе не была «так уж обижена», и что она «позабудет» это «происшествие». Я помолчала. «У меня есть запись одного из сеансов, где я заново переживают нападение. Не думаю, что я готова отправиться в тюрьму собственной персоной, но возможно, эта запись может оказаться полезной».

Доктор Мэйзен задумался, его взгляд был обращен в никуда. Спустя мгновение он, как ни в чем не бывало, вернулся в нашему разговору. «Я сидел и пытался представить, какой будет реакция, если я прокручу эту запись моей тюремной группе».

Я подхватила эту мысль. «Может быть, это принесет пользу». Во многих случаях жертва сексуального насилия не в состоянии кричать. И даже если она кричит, насильник может быть настолько поглощен происходящим, что эти крики до него не доходят».

Доктор Мэйзен подался вперед. «Мэрилин, мужчины, с которыми я работаю, действительно пытаются стать другими. Я думаю, ваша запись может глубоко их потрясти».

Я покинула кабинет доктора Мэйзена, услышав от него на прощание: «Я абсолютно убежден, что ничто не бывает случайным. Надеюсь вскоре увидеть вас снова».

Я продолжала посещать занятия вопреки непрекращающим-ся мигреням и болям в теле. Мой любимый курс – теории консультирования – вел доктор Ларсен. Я тщательно конспектировала его лекции и то и дело кивала. Мне хотелось, чтобы весь остальной мир узнал о тех вещах, которым учил этот человек.

Доктор Ларсен расхаживал перед доской со спокойствием авторитета. «Игнорировать прошлое клиента, если это прошлое содержит физическое или эмоциональное насилие, и корректировать одно лишь поведение – неэффективно и несерьезно».

Я молчаливо одобрила это простое, но такое важно утверждение. Казалось, доктор Ларсен понимал самую суть терапии.

Как-то вечером после занятий он обратился ко мне, когда я убрала свою тетрадь. «Вы не против выпить кофе? У меня есть клиент, которого я хотел бы обсудить с вами».

Я охотно согласилась, льстя себе мыслью, что мой преподаватель обратился ко мне за содействием.

Его клиентка, Нэнси, была жертвой жестокого насилия, и сексуального и эмоционального. Она была склонна к суициду, в связи с чем ее не раз отправляли в психиатрическую клинику.

Слушая, как доктор Ларсен излагает подробности, я мысленно прослеживала свои собственные месяцы прохождения терапии. Перебирая воспоминания, я нашла переживая, подобные тому, что он описывал. Мы поговорили о том, что оказалось наиболее благоприятным и целительным для меня в тот период времени.

Спустя неделю доктор Ларсен заявил, что доволен итогами моих предложений. Он во второй раз обратился ко мне, чтобы узнать мою точку зрения, и я вновь дала ему ответ исходя из своего собственного опыта.

Шли недели, и я обнаружила, что моя терапия не ограничивается только лишь моим исцелением, но превращается в источник терапевтической информации, которая может оказаться полезной другим.

Итоговое задание курса поставило передо мной нелегкую задачу – исследовать мою теорию с целью установить различные теоретические концепции, которые мой терапевт использовал в лечении. Придя домой, я взяла большие листы ватмана, расстелила их по всему полу в моем кабинете и принялась чертить на них диаграммы семи месяцев пребывания в Берлингеме. Как-то ночью идеи и мысли, прокручивающиеся у меня в голове, настолько меня возбудили и вызвали желание тотчас приняться за дело, что мне совсем расхотелось спать. Следуя порыву, я выскочила из постели среди ночи и трудилась, пока не стало светать.

Я набрасывала втайне графики, круги, треугольники и контуры на листах ватмана – идеи так и сыпались, словно из какого-то потайного источника. Когда рассвело, огромные листы бумаги устилали пол подобно фрагментам громадного дневника, поведавшего историю в рваных линиях и пятнах чернил.

Изучив весь этот хаос, я заметила, что в нем вырисовывается определенная схема. За эти дни работа полностью меня поглотила. Не раз я за один присест заполняла примечаниями и набросками большой блокнот. Записи и схемы вызывали новые идеи. Я пыталась найти некие визуальные образы, чтобы показать перед курсом то, что иллюстрировало бы понятие «море боли».

В день моей презентации я разложила историю семи месяцев моей терапии. Затем расставила перед собой на столе в последовательном порядке пять бутылок разной величины с нанесенными на них делениями, в каждой из которых была подкрашенная жидкость – от светлой до темной. Набрав побольше воздуха, я приступила к пояснениям.

«Многие люди задают вопрос, почему я проходила терапию так долго. Почему я не вернулась домой сразу после «извержения» моего «вулкана»? Разве мне не было достаточно узнать о том, что произошло?

Возможно, эти бутылки, которые символизируют это море боли, помогут прояснить, почему я решила продолжать терапию. Как долго человек продолжает свое лечение, определяется отчасти масштабами и глубиной его моря боли».

Я протянула руку к самой маленькой бутылочке и подняла ее повыше на всеобщее обозрение. Вода в ней не была чистой; она была слегка подкрашена к коричневый цвет. «Эта бутылочка изображает девочку, которую очень любили мать и отец. Однако у нее был старший брат, который то и дело ее дразнил. Ее море боли не такое уж и значительное; вдобавок есть крышка, которая легко отворачивается, что позволяет ей свободно обращаться со своим прошлым».

Следующая бутылка в моей руке была несколько больше, а жидкость в ней была чуть темнее. «Эта бутылка изображает мальчика, мать которого любила его, а отец нет. Папа постоянно его ругал, обзывал тупицей, попрекал его, когда сын приносил домой четверки, а не пятерки, как и за то, что он не был лучшим игроком в своей футбольной команде. Его море боли темнее, но здесь также есть крышка, которую можно отвернуть.

Третья - это ребенок, чьи родители совсем не любили его. Они никогда не брали его на руки, не обнимали его и не говорили ему о том, что они его любят. К счастью, у него была замечательная бабушка, с которой они вместе пекли печенье и читали сказки».

Четвертая бутылка была очень высокой, а вода густо окрашена в коричневый цвет. Она была уже абсолютно непрозрачной, а местами казалась черной. «Эта бутылка представляет собой девочку – жертву инцеста. Ее море боли глубокое и огромное. Вместо крышки бутылка заткнута пробкой, которую очень трудно вытащить. Девочка захоронила много воспоминаний и большинство чувств, связанных с ее тяжелым детством».

Я опустила четвертую бутылку на стол. Почти не дыша, я взяла в руки пятую бутылку. Слушатели настолько хорошо ухватили мою идею, что едва они увидели эту безобразную бутылку, на их лицах отразилась та боль, которую она была призвана символизировать. Жидкость, подобная почерневшей слизи, удерживалась пробкой, забитой глубоко в горлышко.

Когда я заговорил, у меня тряслись руки. «Последняя бутылка – это я, с темным, клокочущим морем боли, растущим с каждым днем. Любая стеклянная бутылка с растущим внутри давлением, в конце концов лопнет и разлетится на куски, если давление не уменьшится. Люди ломаются по-разному, но это всегда губительно для них. У некоторых развивается зависимое поведение, и они становятся истязателями по отношению к самим, а подчас и к другим. Некоторые разрушаются эмоционально. У других, подобно мне, развиваются психологические симптомы.

Я взяла куски глины и стала прилеплять их к бутылке. «Эти куски глины показывают, как тело реагировало на мои подавленные воспоминания и чувства. Мое бессознательное использовало мое тело, пытаясь сообщить моему сознанию о нападении. Так как мое тело не могло взорваться как бутылка, оно высвобождало свою внутреннюю боль способами, которые заново воспроизводили нападение».

Я перечислила свои психологические симптомы: боль в ногах, головные боли, боль в груди, проблемы с челюстью, астма, постоянная слизь в горле. Я наклонилась и извлекла из- под стола еще одну бутылку – огромную бутыль, целиком облепленную комьями глины, которую я покрасила черной краской из пульверизатора.

«Эта безобразная бутыль – это я, какой я выглядела в день своего приезда в Берлингем: бесформенная комковатая масса физической и эмоциональной боли. Как видите, пробка у этой бутыли сидит глубоко внутри, из-за чего ее невозможно удалить рукой, без подручных средств».

Я взяла в руки открывалку для бутылок. «Этот штопор изображает помощь, которую я получила – регрессивную терапию. Пройденная мной терапия расшатала и вытащила пробку, и таким образом боль, которая росла внутри меня, была высвобождена до того, как взорваться суицидом или непоправимыми психологическими и эмоциональными нарушениями.

Всем вам доводилось видеть, как открывают бутылку шампанского – пробка вылетает и шампанское бьет фонтаном под давлением получивших выход газов. Но когда пена иссякает, бутылка остается, по существу такой же полной, как и была. В тот вечер, когда извергся мой вулкан, пробка выскочила из бутылки. С ней вышла и часть боли. Но моя бутылка с огромным морем боли оставалась почти такой же полной. Одно лишь знание о нападении не избавило меня от проблем. Одного знания недостаточно. Поэтому мене пришлось начать долгий и трудный процесс избавления от боли».

Мой однокурсник поднял руку. «Каким образом это можно сделать»?!

«Для этого есть два пути. Можно перевернуть бутылку вверх дном и вылить разом всю отраву. Поступить подобным образом - значит вызвать тяжелый нервный срыв, после которого придется очень долго восстанавливаться, и возможно, до конца это сделать так и не удастся».

Я достала из-под стола бутылку с водой, подкрашенной в голубой цвет, и бутылку масла. «Другой способ высвобождения боли – добавить в бутылку вещество, которое тяжелее воды. Бутылка с подкрашенной водой – это мой терапевт, а с маслом – это я». Приподняв повыше обе бутылки, я начала добавлять воду в масло. «Это то, что мой терапевт делал для меня. Он входил в мои переживания, работал с ними и поддерживал меня. Его поддержка была весомее моей боли, давая возможность ей понемногу выливаться небольшими порциями».

Я улыбнулась своим слушателям и продолжала: «Я думаю, что совершенно избавиться от боли невозможно. Сколько бы вы ни мыли бутылку из-под масла, на ней все равно останется масляная пленка».

Я поставила бутылки обратно и обратилась к аудитории. «Мое лечение состояло из трех этапов. Первый – удаление пробки, моего Контролирующего ребенка, которые удерживал мучительные воспоминания и чувства. Второй – высвобождение боли моего Плачущего обиженного ребенка, заключенного внутри этого моря боли. И третий этап – заполнение бутылки новым содержимым, посредством возвращения моего Естественного ребенка, каким я была создана».

Доктор Ларсен улыбнулся мне и подал знак, что все идет хорошо. Я ответила ему улыбкой. Одно дело делиться своей историей с непрофессионалами. И совершенно другое – представлять свою теорию перед академической группой. Однако я с этим справилась, и даже снискала положительные отзывы от моих сокурсников.

Через неделю я излагала этот же материал перед студентами доктора Мэйзена с факультета психологического консуль-тирования Университета штата Аризона. Завершив своей рассказ, я предложила задавать вопросы.

Внезапно тишину разорвал вопль. Донна, одна из студентов, корчилась на своем стуле; ее тело согнулось в знакомой мне позе жертвы насилия.

Мгновение – и я была возле нее, помогая ей лечь на пол. Укачивая ее на руках, я тихонько нашептывала: «Я здесь, пусть все идет, как идет. Я позабочусь о тебе».

Плачущая, рыдающая, стонущая Донна вновь превратилась в пятилетнюю девочку, которую завели в подвал, где с ней совершили развратные действия. За то время, что я работала с ней, Донна вспомнила три полностью подавленных случая сексуального насилия.

Студенты были поражены. Они никак не ожидали, что на Донну обрушится ее прошлое. Они знали ее терапевта, работающего над своим вторым дипломом магистра. Некоторые были в курсе, что на протяжении двадцати лет она то и дело проходила терапию. Понемногу студенты разошлись, отправившись на очередные занятия, не подозревая, что это был первый «клиент», с которым я когда-либо работала.

Прошло несколько часов, прежде чем Донна смогла сесть. Она испытала облегчение и была чрезвычайно удивлена происшедшим. «Я всегда догадывалась о существовании чего-то, над чем мне необходимо работать, но я никогда не была способна войти с этим в контакт. Но сегодня, когда я слушала вас, из меня словно что-то выскочило, чтобы прикоснуться к вам. Каким – то образом я знала, что вы поймете меня. Наконец-то мне было безопасно выбраться из той глубины, где я была похоронена больше пятидесяти лет».

Как-то субботним вечером я рассказала об этом случае доктору Ларсену. Наши «кофейные» беседы стали проходить все чаще. По субботам мы встречались у меня дома, в кабинете, где мы детально изучали мои графики. В тот вечер он покачал головой, всматриваясь в мои схемы. «Знаете, Мэрилин, хоти у меня и имеется докторская степень и две магистратуры, я не получил никакой специальной подготовки в том, как обращаться с жертвами сексуального насилия». Он пробежал глазами одну за другой несколько схем и остановился. «Я считаю, что теории по большей части создают теоретики и терапевты, которые стоят снаружи и заглядывают внутрь, стараясь разгадать, что происходит в голове ребенка».

Но ведь я есть этот ребенок» - откликнулась я. – «Я нахожусь внутри, выглядывая наружу. Я могу поведать о том, что чувствует этот ребенок, и о том, что вы, как терапевт, можете сделать, чтобы этому ребенку стало лучше. Врач не сможет прописать противоядие, если не будет знать, каким был ад. Представляете, насколько результативнее стали бы работать терапевты, если бы они понимали, что происходит в бессознательном ребенке в случаях травмы или депривации».

«Ну что же, ваши идеи, несомненно, оказались полезными в случае с Нэнси. Благодаря вас ее выздоровление идет значительно быстрее».

В моем голосе звучало возбуждение, с которым я принялась выкладывать свои соображения доктору Ларсену. «Я провела множество исследований, связанных с процессом «разделения на части» - обычного защитного механизма, который задействуется при травме и депривации. Вокруг этого так много неразберихи. Люди путают его с шизофренией. А как вы знаете, «шизиод» в переводе с греческого это «разделение, расщепление».

Я протянула ему черновой набросок реферата моей дипломной работы (он был моим научным руководителем) и продолжила: «После долгих исследований и размышлений я решила использовать слово «скиндо», латинское слово, обозначающее «разделение», чтобы охарактеризовать эту врожденную эмоциональную защитную систему. Я называю свою теорию – «Синдром скидо».

В его глазах было одобрение, и я продолжала: «Я полагаю, существует определенный стереотип того, как ребенок реагирует на травму или депривацию – то, что заставляет его разделиться на части», чтобы остаться в живых. Все мои выкладки говорят именно об этом».

Я добавила с усмешкой: «Джордж, в душе я ведь по-прежнему торговец. Только сейчас вместо рекламы джинсов, сапог или предметов искусства я стараюсь убедить людей в том, что обращаться за терапевтической помощью - это нормально. И убедить терапевтов быть готовыми к тому, чтобы оказывать эту помощь».

Он кивнул: «вот почему в случае в Нэнси ваши размышления оказались столь полезны. Я только сейчас начинаю понимать, что у нее множественная личность. Но, послушав вас, я склоняюсь к тому, что оно имеет место намного чаще, чем представляет себе большинство людей».

Джордж нагнулся и принялся разглядывать листы ватмана, устилавшие весь пол в моем кабинете. «Если эти схемы верны, то выходит, каждый человек, является, по крайней мере, «тройственным множеством?»

«Итак, вы думаете, что моя теория имеет практический смысл?»

Доктор Ларсен, не колеблясь, ответил: «Я думаю, скоро вы будете приятно удивлены, обнаружив сколь широк спектр ее применения». Воодушевленная интересом доктора Ларсна, я начала свыкаться с мыслью о том, что мои теории могут быть полезны другим людям.

С момента окончания моей терапии минуло два года. Неужели прошло так много времени?

1982 год закончился тем, что указал мне новое направление, о котором я еще ничего не знала. Новый 1983 год взял меня за руку и указал путь в далекое будущее с новыми яркими возможностями. Мой ежедневник стал заполняться договоренностями о выступлениях.

В январе я отправилась в Остин, штат Техас, чтобы встретиться с Флоренс Литтауэр, организовавшей еще одну мою презентацию для КЛАСС. Я прилетела в Техас за два дня до выступления, чтобы иметь возможность переговорить с тамошними терапевтами. Мне были нужны консультанты, к которым я могла бы направить многочисленных женщин, подходивших ко мне после каждой моей презентации.

После семинара я задержалась в городе еще на три дня, консультируя в день по двенадцать – пятнадцать человек. Все женщины высказывали сходные жалобы. «Прежде я никогда об этом не рассказывала», Или «Я рассказала пастору (врачу, консультанту, учителю), а он ответил, что в этом нет ничего страшного», и не стал ничего предпринимать». Или: «Мне было сказано, что если я почаще буду брать в руки Библию и молиться, чтобы укрепить свою веру, со мной все будет в порядке. Долгое время я так и делала. Почему же мне по-прежнему так больно?».

Мое сердце разрывалось от открывшейся передо мной боли. Мой Плачущий обиженный ребенок в ярости топал ножками. «Сексуальное насилие – это действительно страшно!»

Я объясняла этим женщинам, что не только сексуальное насилие причиняет боль. Любое физическое или эмоциональное насилие губительно для ребенка. Вновь и вновь я твердила, что им необходимо обратиться к терапевту со своей эмоциональной болью, и что в том нет ничего «бездуховного».

Мне начали звонить и писать письма люди, говорившие, что моя презентация стала для них событием, которое спасло им жизнь. Обсуждая с Тоддом эти отклики, я ощущала его раздражение. Я чувствовала, что ему тяжело с такой же степенью понимания относиться к страданиям этих людей, и вдобавок ощущала, что моя работа все более отдаляет нас друг от друга.

Я размышляла о том, что мы с Тоддом представляем вместе и чем бы мы могли стать. Как партнеры по бизнесу мы составляли великолепную команду. Каждый знал, что сказать, и когда это сказать. Всегда сердечный, дружелюбный и готовый помочь, Тодд обладал неимоверным талантом создавать особенную атмосферу в магазине или в галерее, и он отлично умел продавать.

Я хорошо вела дела и также умела заниматься продажей. Вместе мы устраивали великолепные годовые выставки. Но есть ли между нами действительно близкие отношения? Умели ли мы когда-нибудь их создавать?

Действительно ли у нас с Тоддом есть шанс? Возможна ли между нами настоящая близость? Смогу ли я терпимо относиться к его нуждам? Будет ли он оказывать мне поддержку? Почему-то мне начинало казаться, что близкие отношения, физические и эмоциональные, могут больше вообще никогда не случиться в моей жизни.

Я понимала, что жизнь, ожидающая меня впереди, ужасно одинока, но жизнь внутри границ моего мужа, как и внутри границ любого другого человека, казалась мне еще более одинокой. Мне хотелось идти по пути вместе. Этого не получалось. Я была эгоисткой? Возможно. Мне нравилось учиться. Мне нравилось видеть, как благодаря моей работе в жизни людей происходят перемены.