Всесильно, потому что верно
Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыслом картины мира, которая вся строилась на основе разума — высшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе постижимому человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся планеты, как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неведом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, товаров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место, жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собственную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл исчезает, остается место и потерянный в нем человек.
Марксизм принципиально изменил эту ситуацию. У истории, в отличие от дарвиновской эволюции, есть смысл, и его можно постичь. Более того. На основе нового понимания человек может изменить мир! Изменение мира объявляется главной задачей самого престижного института нового общества — науки. В соответствии с новой системой смыслов строится и новая система мест.
Человек вновь обрел веру в верховенство разума, в постижимость жизни, в финальную рациональность бытия. Невыносимая, бедная, косная жизнь, в которой разума не больше, чем в банке с пиявками, может и должна быть переустроена на новых, сознательных началах. Разум реализуется теперь не отделенным от человека Богом, не абстрактным и отчужденным Абсолютом; разум осуществляется прямо и непосредственно, руками самого человека и его товарищей. Для Троцкого это и было самым важным: „социалистическое строительство есть по самому существу своему сознательное плановое строительство... стремление рационализировать человеческие отношения... подчинить их разуму, вооруженному наукой". Условия для этого созрели в общемировом масштабе: „Производительные силы уже давно созрели для социализма... Что еще отсутствует, так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жизни".
Отставшее в России на полтора столетия, Просвещение выражало и завершало себя в словах и делах Троцкого в полном соответствии со словами Достоевского, что русская идея есть доведение до конца всех остальных идей. Любимая Троцким „чистка сверху вниз" — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты — есть последнее слово века Просвещения, уже не столько драматическое, сколько трагическое и смешное одновременно. Насилие было неизбежно на этом пути; впрочем, насилие неизменно, и не только в России, сопровождало Просвещение. Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем. Она означала поражение Просвещения, экспериментальное доказательство нежизненности или, по крайней мере, недостаточности его великого проекта.
Ленин сказал, а Сталин множество раз повторял: „учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Обычно эта фраза воспринимается как пустая тавтология. Но это глубочайшая, воистину философская формулировка. Достаточно найти истину — и мир станет иным. Он преобразится волшебно, революционно, в одночасье. Революция и мыслилась как разовый акт всеобщего понимания и просветления. В психоанализе есть похожее понятие — инсайт: мгновенный акт понимания и переструктурирования пережитого опыта, которому придается решающее значение в аналитическом лечении.
Впрочем, ни один самый увлеченный психоаналитик не ставил задачей добиться осознания процессов, происходящих в каждой клеточке организма. Действительное искусство психоанализа заключается в поиске тонкого равновесия между тем, что подлежит осознанию и, соответственно, произвольному регулированию, — и тем, что можно и нужно оставить в бессознательном. В человеке происходит великое множество процессов, которые в принципе не могут быть осознаны и, значит, не могут регулироваться сознательно; но есть и такие, которые доступны сознанию, но куда лучше протекают без его помощи. Любой артист или оратор, любой человек, который умеет танцевать, знает, что стоит задуматься о том, что делаешь — и обязательно собьешься. Сознание подключается на одних этапах и отключается на других, когда важнее иные факторы, эмоциональные или интуитивные — заинтересованность, возбуждение, вдохновение или, наоборот, страх. Все это выходит за рамки сознания и никак не может быть им заменено. Удивительной особенностью коммунистических теоретиков было то, как настойчиво, в течение десятилетий стремились они отрицать значение этих факторов во всем — в экономике, в организации труда, в школьном обучении, в философских рассуждениях о мышлении, в психотерапии.
Психоанализ сочетал разработку практических приемов перевода бессознательного в сознание с подробнейшим изучением самого бессознательного. Мгновенные акты осознания могут последовать только после длительной, многолетней работы по анализу бессознательного. Большевизм начинает с другого конца. Бессознательное, стихийное лишается всякой ценности. Достойно существования лишь то, что осознает себя в соответствии с единственно верной научной теорией.
Все это кажется последовательным выводом из главной идеи большевизма — огосударствления собственности. В самом деле, частной собственностью можно управлять и „бессознательно" — на основе традиций, жизненного опыта, интуиции. Коллективной собственностью, скажем, акционерной, можно управлять на основе демократии, суммирующей те же источники. Но государственной собственностью можно управлять только на основе или от имени науки.
В таком мироустройстве идея — большая реальность, чем сама реальность. Большевистская наука всем похожа на настоящую, только на самом деле это ее зеркальное перевернутое отражение: место фактов в ней занимают планы, место гипотез — реальности. Если реальность не соответствует плану-идее, она должна быть переделана или уничтожена так же, как ученый изменяет или отвергает неподтвердившуюся гипотезу. Что ж, ученый в своем бестелесном мире идей может творить что хочет. Отвергнутые гипотезы не сгнивают живьем от дистрофии и пеллагры, не переполняют братские могилы, их кости не торчат в котлованах начатых через полвека строек.
Так называемый военный коммунизм, введенный под руководством Троцкого режим послереволюционных лет, означал тотальный контроль государства не только над материальным и духовным производством, но и над распределением, и над потреблением. Все это отныне должно было подчиняться не жалким индивидуалистическим потребностям, а разуму. Каждому — его пайку; меньше — неразумно, и больше — неразумно. Пайку хлеба, если он есть, отвесить, правда, легче, чем определить разумную меру в сфере культуры или скажем, в половой жизни.
Вот для этого и нужны разные области науки. К началу 20-х годов относятся героические попытки создания норм научной организации труда, быта, отдыха, питания, воспитания и вообще всего, чем жив человек. Драма в том, что в научном плане эти попытки вовсе не были бездарны; напротив, из них родились крупнейшие достижения советской науки, признанные в мире. К примеру, к работам по составлению научно выверенных инструкций по элементарным трудовым действиям (как держать молоток, как двигаться при ходьбе и т. д.) восходит известная в мировой физиологии концепция Н. А. Бернштейна. Работами по научной организации труда ведал А. Гастев, экстремистски настроенный поэт Левого фронта; но и там велись вполне серьезные, опережавшие свое время работы по психотехнике. Беспрецедентная по своему масштабу работа педологов была посвящена внедрению научных принципов в воспитание подрастающего поколения. К работе бурно разраставшихся плановых органов привлекались среди массы полуобразованных людей и действительно крупные ученые, такие, например, как богослов и математик П. Флоренский; Бог знает, был ли от него прок в такой работе. Даже ГПУ и Прокуратура стремились быть на уровне: Вышинский, например, организовал работу по использованию ассоциативного эксперимента в дознании и следствии. Впрочем, методы физического воздействия здесь, как и в других делах, оказались несравненно более практичными.