О скрещении социальных кругов

Социальный круг как случайное соединение разнородных элементов; прогрессивное движение к установлению ассоциативных отношений

между однородными элементами разнородных кругов. Возможность для одного человека быть членом различных групп;

вытекающая отсюда определенность личности.

Новая дифференциация внутри вновь образовавшихся кругов,

конкуренция, принадлежность к противоположным группам.

Индивидуальная свобода в выборе коллективистской принадлежности.

Ассоциация на основании объективной, а не внешней, локальной

и механистической сопринадлежности;

абстрактный характер объединяющих точек зрения.

Создание из индивидуальных кругов более высокого порядка;

отделение координированных кругов друг от друга. Случайная целесообразность объединения согласно схематическим нормам

Различие между развитым и более грубым мышлением обнаруживается в различии тех мотивов, которые опре­деляют ассоциации представлений. Случайного сосу­ществования в пространстве и времени бывает сначала доста­точно, чтобы психологически связать представления; соедине­ние свойств, образующее конкретный предмет, выступает сна­чала как единое целое, и каждое из них находится в тесной ас­социативной связи с другими, только в окружении которых оно и стало нам известным. Как самостоятельное содержание пред­ставления оно осознается лишь тогда, когда появляется еще в нескольких разнородных сочетаниях; одинаковое во всех этих сочетаниях ярко высвечивается и одновременно соединяется между собой, все более освобождаясь от сплетения с тем, что является объективно²⁸ иным и что связано с ним вследствие случайного сосуществования в одном предмете. Таким обра­зом, ассоциация отрывается от возбуждения, вызываемого тем, что может быть актуально воспринято, и восходит к тому воз­буждению, которое основывается на содержании представле­ний и на котором строится образование понятий более высоко­го порядка, вычленяя тождественное даже из самых разнород­ных смешений, встречающихся в действительности.

Развитие, через которое проходят здесь представления, кое в чем аналогично взаимоотношениям индивидов. Сначала от­дельный человек обнаруживает, что его окружение, будучи от­носительно безразлично к его индивидуальности, приковывает

[410]

его к своей судьбе и навязывает ему тесное сосуществование с теми, рядом с кем он поставлен случайностью рождения; и это «сначала» относится к первоначальным ступеням как фи­логенетического, так и онтогенетического развития. Ход этого развития нацелен на установление ассоциативных отношений между гомогенными составными частями, принадлежащими к гетерогенным кругам. Так, семья охватывает некоторое число разнородных индивидуальностей, тесно охваченных этой свя­зью. Но по мере развития каждый ее член завязывает связи с личностями, находящимися вне этого первоначального круга ассоциации, отношения с которыми основываются совсем на другом: на объективно одинаковых способностях, склонностях, деятельности и т.д.; ассоциация, основанная на внешнем сосу­ществовании, все более уступает место ассоциации, основан­ной на отношениях содержательного порядка. Подобно тому, как более общее понятие связывает то, что обще большому числу очень разнородных комплексов созерцаний, точно так же более высокие практические точки зрения сводят воедино оди­наковых индивидов из совершенно чуждых и не связанных друг с другом групп; создаются новые круги соприкосновения, кото­рые под самыми разными углами пересекают прежние круги, сравнительно более естественные, больше основанные на чув­ственных отношениях²⁹.

Один из самых простых примеров мы уже приводили, а имен­но, что первоначальная взаимосвязь семейного круга видоизме­няется тем, что индивидуальность уводит отдельного человека в другие круги³⁰, один из высших примеров — это «республика уче­ных», наполовину идеальная, наполовину реальная связь, объе­диняющая всех, кто вообще причастен к такой в высшей степени общей цели, как познание, а в остальном — что касается нацио­нальности, личных и специальных интересов, социального поло­жения и т.д. — принадлежит к самым различным группам. Еще сильнее и характернее, чем в наше время, способность духовных и культурных интересов извлекать однородное путем дифферен­циации из самых разнородных кругов и соединять его в новую общность обнаружилась в эпоху Возрождения. Гуманистический интерес сломил средневековую обособленность кругов и сосло­вий и сделал людей, отправлявшихся от самых различных точек зрения и нередко остававшихся верными самым разнообразным профессиональным призваниям, активными или же пассивными участниками идей и познания, чрезвычайно многообразно пере­крещивавших прежние формы и членения жизни. Господствова­ло представление, что все значительное взаимосвязано; об этом

[411]

свидетельствуют появляющиеся в XIV в. сборники биографий, изображающие в одной книге жизнь выдающихся людей как таковых, — все равно, будь то богословы или художники, государственные мужи или филологи. Только при таких обстоятельствах становится возможным, чтобы могущественный король Неаполя Роберт вступил в дружбу с поэтом Петраркой и подарил ему свою пурпуровую мантию; только при таких обстоятельствах чисто духовное значение могло быть обособлено от всего остального, что еще ценилось, и в результате этого венецианский сенат, выдавая Джордано Бруно курии, мог написать: Бруно — один из злейших еретиков, он совершил самые ужасные вещи, вел распутную и прямо дьявольскую жизнь, — но в остальных отношениях он один из самых замечательных умов, которые только можно себе пред­ставить, он человек необычайной учености и величия духа. Склон­ность гуманистов к странствованиям и авантюрам и даже их ха­рактер, отчасти изменчивый и непостоянный, соответствовали этой независимости духовного начала, составлявшего их жизненный центр, от всех других требований, обращенных к человеку; такая независимость должна была сделать их равнодушными именно по отношению к этим требованиям. Отдельный гуманист, враща­ясь среди пестрого разнообразия жизненных отношений, воспро­изводил судьбу гуманизма, который в одни и те же рамки духовно­го интереса заключал бедного схоласта и монаха, а равно и могу­щественного полководца, и блистательную герцогиню.

Число различных кругов, к которым принадлежит отдельный человек, является, таким образом, одним из показателей вы­соты культуры. Если современный человек принадлежит преж­де всего к семейству своих родителей, потом к семье, основан­ной им самим, а вместе с тем и к семье своей жены; если, да­лее, он принадлежит своему профессиональному кругу, что уже само по себе часто включает его в несколько кругов с различ­ными интересами (так, например, во всякой профессии, где есть начальники и подчиненные, каждый находится в кругу своего особого вида деятельности, должности, бюро и т.д. в рамках этой профессии, которая всегда охватывает высших и низших; далее, он является членом того круга, который образуется все­ми, кто равен ему по положению, но чей вид деятельности и т.д. — иной); если он осознает себя гражданином своего госу­дарства, сознает свою принадлежность к определенному соци­альному сословию, если он, кроме того, — офицер запаса, со­стоит членом нескольких союзов и общается с людьми самых различных кругов, — то это является уже очень большим раз­нообразием групп, из которых некоторые, правда, координиро-

[412]

ваны³¹, однако другие можно было бы упорядочить таким обра­зом, что одна из них выступит как изначальная связь, от кото­рой индивид, благодаря своим особым качествам, отличающим его от других членов первого круга, обращается к кругу более отдаленному. При этом связь с первым кругом может сохра­ниться, подобно тому как одна сторона какого-нибудь сложного представления, даже если психологически она давно уже всту­пила в чисто содержательные ассоциации, не обязательно дол­жна утерять ассоциации, соединяющие ее с тем комплексом, с которым она в какой-то момент находится в пространственной и временной связи.

Отсюда следует многое. Те группы, к которым принадлежит индивид, образуют как бы систему координат, так что каждая новая группа, присоединяющаяся к этой системе, определяет его со все большей точностью и однозначностью. Если речь идет о принадлежности только к одной из этих групп, то это еще . оставляет индивидуальности широкий простор; но чем больше их становится, тем менее вероятности, что найдутся другие лица, демонстрирующие собой ту же комбинацию групп, что все эти многочисленные круги пересекутся еще раз в одном пункте. Подобно тому, как конкретный предмет теряет для нашего по­знания свою индивидуальность, если на основании одного из его качеств его подводят под общее понятие, и снова приобре­тает ее по мере того, как артикулируются другие понятия, под которые его подводят другие свойства, так что каждая вещь, говоря платоновским языком, участвует во стольких идеях, сколько у нее качеств, и тем самым приобретает свою индиви­дуальную определенность, — точно так же личность относится к тем кругам, к которым она принадлежит. Нечто совершенно аналогичное можно наблюдать и в области теоретико-психоло­гической: то, что мы в нашей картине мира называем объектив­ным, что, как представляется, противостоит субъективности отдельного впечатления как нечто вещное, есть на самом деле только наслоившееся и повторенное субъективное, — подобно тому, как причинность, объективное результирование, по мне­нию Юма, состоит лишь в часто повторяющихся, временных чувственных следованиях, и подобно тому, как субстанциаль­ный предмет, противостоящий нам, есть только синтез чувствен­ных впечатлений. Таким образом, мы образуем из этих элемен­тов, ставших объективными, то, что мы называем субъективно­стью *, — личность, индивидуальным образом ком-

[413]

бинирующую элементы культуры. После того как синтез субъек­тивного создал объективное, теперь уже синтез объективного производит новое и высшее субъективное, подобно тому как личность отдает себя социальному кругу и теряется в нем, что­бы затем снова восстановить свою самобытность посредством индивидуального скрещения социальных кругов. Впрочем, ее целесообразная определенность становится до известной сте­пени противоположной ее каузальной определенности: ведь и по происхождению своему она представляет собой только пункт, в котором перекрещивается бесчисленное множество социальных нитей, только результат наследования от самых различных кругов и периодов приспособления; она становится индивидуальностью только благодаря особенности тех коли­честв и комбинаций, в которых сочетаются в ней родовые элементы. И вот, если она, со всем разнообразием своих стремлений и интересов, вновь присоединяется к социальным образованиям, то это является как бы излучением и возвра­том полученного ею в аналогичной, но только сознательной и усиленной форме.

Определенность ее будет тем большей, чем в большей сте­пени определяющие ее круги окажутся однопорядковыми, а не концентрическими. Это значит, что постепенно сужающиеся круги, такие, например, как нация, социальное положение, про­фессия, особая категория в рамках данной профессии, не да­дут участвующему в них лицу столь индивидуального положе­ния (потому что наиболее тесный круг уже сам по себе означа­ет принадлежность к более широким), какое он получит, если помимо своей профессиональной позиции будет, скажем, при­надлежать еще к какому-нибудь научному обществу, состоять членом наблюдательного совета в каком-нибудь акционерном обществе и занимать почетную должность в городе; чем менее принадлежность к одному кругу сама по себе указывает на при­надлежность к другому, тем определеннее личность характе­ризуется тем, что находится в точке пересечения обоих. Я хочу здесь только обозначить, как неизмеримо возрастает возмож­ность индивидуализации также и благодаря тому, что одно и то же лицо может занимать в различных кругах, к которым оно принадлежит одновременно, совершенно различные по отно­сительной высоте позиции. Ибо стоит только образоваться (на основании некоторой общей точки зрения) какому-либо новому объединению, как оно сразу же создает внутри себя неравен­ство, дифференциацию между руководителями и руководимы­ми; если какой-нибудь единый интерес, вроде указанного нами

[414]

гуманистического интереса, служил для высших и низших лиц общей связью, парализовавшей их различие в других отноше­ниях, то внутри этой совокупности и по свойственным ей кате­гориям образовались новые различия между высшими и низ­шими, совершенно не соответствовавшие различиям между высшими и низшими в пределах других кругов, к которым они принадлежали. Поскольку одно и то же лицо может занимать в различных группах положение, высота которого определяется в каждой из них совершенно независимо, то могут образовы­ваться такие, например, необыкновенные комбинации: в стра­нах, где установлена всеобщая воинская обязанность, челове­ку, духовно и социально стоящему на высшей ступени, прихо­дится подчиняться унтер-офицеру, а у гильдии парижских ни­щих есть выборный «король», который является первоначаль­но таким же нищим, как и все, и, насколько я знаю, оставаясь по-прежнему нищим, бывает обставлен поистине королевски­ми почестями и привилегиями — это, может быть, самое заме­чательное и индивидуализирующее соединение, с одной сто­роны, низкого, с другой стороны, высокого социального поло­жения. Далее, здесь нужно обратить внимание на те осложне­ния, которые образуются внутри группы в результате конкурен­ции; с одной стороны, купец вместе с другими купцами принад­лежит к известному кругу, имеющему много общих интересов: законодательство по вопросам экономической политики, соци­альный престиж купеческого сословия, его представительство, объединение против публики для поддержания определенных цен и многое другое, — все это касается всего торгового мира как такового и делает его единством в глазах третьих лиц. Од­нако, с другой стороны, каждый купец противостоит в качестве конкурента столь многим другим купцам, а вступление его в этот профессиональный круг означает для него одновременно объе­динение и обособление, ставит его в равное с другими и обо­собленное от других положение; он отстаивает свой интерес в самой ожесточенной конкуренции с теми, с кем ему часто при­ходится объединяться самым тесным образом ради одинако­вых интересов. Хотя эта внутренняя противоположность обна­руживается резче всего в купеческом мире, однако она встре­чается повсюду вплоть до эфемерной социализации общества, собравшегося на каком-нибудь вечере. И если мы только при­мем во внимание, насколько важно для личности то, в какой степени она примыкает к своим социальным группам или нахо­дится в отношении противоположности с ними, то перед нами откроется неизмеримое множество возможностей индивидуа-

[415]

лизирующих комбинаций, ибо отдельный человек принадлежит ко многим различным кругам, в которых отношение между кон­куренцией и объединением бывает очень различно; а так как каждому человеку до известной степени свойственна коллек­тивистская потребность, то в результате смешения коллекти­визма и изоляции, предоставляемого каждым кругом, образу­ется новая рациональная точка зрения для сопоставления кру­гов, к которым примыкает отдельный человек: там, где внутри известного круга господствует сильная конкуренция, члены его будут охотно подыскивать себе другие круги, в которых конку­ренция возможно меньше; так, среди купеческого сословия многие отдают решительное предпочтение любительским объе­динениям, тогда как сословное сознание аристократа, в доста­точной степени исключающее конкуренцию внутри своего кру­га, делает для него такие восполнения почти совершенно из­лишними и пробуждает в нем склонность скорее к таким обще­ственным формам, внутри которых развивается более сильная конкуренция, например, ко всему, что основано на спортивных интересах. Наконец, в-третьих, я упомяну здесь еще о часто взаимно не согласующихся скрещениях, которые образуются, поскольку интересы индивида или группы взаимно противопо­ложны и потому заставляют их принадлежать одновременно к совершенно противоположным партиям. Такое поведение пред­ставляется индивидам наиболее естественным тогда, когда при разносторонне развитой культуре господствует интенсивная партийная жизнь; именно тогда обычно бывает так, что полити­ческие партии делят между собой различные позиции даже в отношении тех вопросов, которые не имеют с политикой ничего общего, так что одна определенная тенденция в литературе, искусстве, религиозности и т.д. ассоциируется с одной парти­ей, а противоположная ей — с другой; линия, отделяющая партии одну от другой, проводится в конце концов через всю совокупность жизненных интересов. Ясно, что тогда, например, отдельный человек, который не хочет решительно во всем идти за партией, по своим эстетическим или религиозным убежде­ниям окажется в такой группе, которая слита воедино с его по­литическими противниками. Он будет стоять в пункте пересе­чения двух групп, которые обычно сознают себя противополож­ными друг другу. Целые массы народа вынуждены были зани­мать такое двойственное положение в эпоху жестокого подав­ления ирландских католиков Англией. Пусть сегодня протестан­ты Англии и Ирландии чувствовали себя связанными воедино в борьбе против общего религиозного врага, независимо от на-

[416]

циональности, однако назавтра протестанты и католики Ирлан­дии были связаны воедино, невзирая на религиозные разно­гласия, в борьбе против угнетателя общей родины.

Развитие публичного духа обнаруживается в том, что ока­зывается достаточное количество кругов какой-либо объектив­ной формы и организации, чтобы каждой сущностной стороне многообразно одаренной личности дать возможность вступать в соединение и действовать на основе товарищества³². Это приближает одинаково к идеалу коллективизма и к идеалу ин­дивидуализма. Потому что, с одной стороны, отдельный чело­век находит для каждой своей склонности и для каждого стрем­ления такую общность, которая облегчает ему их удовлетворе­ние, предлагает для его деятельности форму, уже оказавшую­ся прежде целесообразной, и предоставляет ему все выгоды принадлежности к группе; с другой стороны, то, что специфич­но в индивидуальности, оберегается комбинацией кругов, ко­торая может быть иной в каждом отдельном случае. Если раз­витая культура все более и более расширяет социальный круг, к которому мы принадлежим всей нашей личностью, но зато все более замыкает индивида в самом себе и во многом лиша­ет его поддержки и преимуществ тесного круга, то создание кругов и товариществ, к которым может принадлежать любое число людей, заинтересованных в одной и той же цели, урав­новешивает то уединение личности, которое образуется в ре­зультате разрыва с тесной ограниченностью прежних укладов.

Насколько это объединение тесно, можно измерить тем, выработал ли такой круг, и если выработал, то в какой степени, особую «честь» такого рода, что потеря чести одним из членов или оскорбление его чести воспринимается каждым другим членом круга как умаление его собственной, или же речь идет о том, что товарищество обладает коллективно-личной честью, так что изменения, происходящие в ней, отражаются на чув­стве чести каждого члена. Образуя это специфическое понятие чести (честь семьи, офицерская честь, купеческая честь и т.д.), такие круги обеспечивают себе целесообразное поведение сво­их членов, вособенности, в сфере того специфического разли­чия, благодаря которому они отделяют себя от самого широко­го социального круга, так что принудительные нормы правиль­ного поведения по отношению к последнему — государствен­ные законы — не устанавливают ничего определенного отно­сительно специфически целесообразного поведения примени­тельно к данному кругу. Прогресс в социально-этической сфе­ре — один из величайших в своем роде — происходит следую-

[417]

щим образом: первоначально суровая и строгая регламента­ция, посредством которой социальная группа как целое или ее центральная власть регулировала образ жизни³³ отдельного человека в самых разных аспектах, все более и более ограни­чивается тем, что касается необходимых интересов общности; свобода индивида завоевывает себе все больше и больше об­ластей. Однако эти области занимают вновь образующиеся груп­пы, но при этом отдельный человек свободно решает, руковод­ствуясь своими интересами, к какой группе он хочет принадле­жать; вследствие этого вместо внешних средств принуждения бывает довольно чувства чести, чтобы сковать его теми норма­ми, которые нужны для прочного существования группы. Впро­чем, этот процесс отталкивается не только от государственной принудительной власти; всюду, где власть группы изначально распространяется на ряд индивидуальных жизненных отноше­ний, объективно располагающихся вне ее целей (в том числе и в семье, цехе, религиозной общине и т.д.), она в конце концов перестает на них опираться; такие отношения начинают слу­жит опорой и поводом для объединения в особые союзы, учас­тие в которых является делом личной свободы, и тем самым задача социализации может быть выполнена гораздо лучше, чем прежними объединениями, относившимися к личности с большим пренебрежением.

К этому еще добавляется то обстоятельство, что недиффе­ренцированное господство социальной силы над человеком, сколь бы распространенным и строгим оно ни было, все-таки не касается, да и не может касаться, целого ряда жизненных отношений, и отношения эти оказываются предоставлены лич­ному произволу. О них заботятся и их предопределяют тем меньше, чем большее принуждение господствует в других от­ношениях; так, например, хотя гражданин Греции, а особенно Древнего Рима, и должен был во всех вопросах, имеющих хоть какое-нибудь отношение к политике, безусловно подчиняться нормам и целям своего родного сообщества, но зато он распо­лагал тем более неограниченным самовластием как домовла­делец; равным образом и то крайне тесное социальное объе­динение, которое мы наблюдаем у первобытных народов, жи­вущих небольшими группами, предоставляет человеку полную свободу держать себя так, как ему угодно, по отношению ко всем лицам вне его племени; подобно этому коррелятом и даже опо­рой деспотизма нередко бывает полнейшая свобода и даже рас­пущенность в тех немногих отношениях между людьми, кото­рые не важны для него. Это нецелесообразное распределение

[418]

коллективистского принуждения и индивидуалистического про­извола сменяется более подходящим и правильным там, где существенное содержание нравов и стремлений индивидов управляет образованием ассоциаций, потому что тогда для их деятельности, до сих пор совершенно свободной от контроля и определенной чисто индивидуалистически, легче найти коллек­тивистскую опору. Ведь по мере освобождения личности как целого она ищет и для отдельных своих сторон возможности социального соединения и добровольно ограничивает тот ин­дивидуалистический произвол, в котором она прежде находи­ла возмещение за недифференцированную подчиненность кол­лективной власти. Так, например, мы видим, что в странах, где существует большая политическая свобода, особенно сильно распространены различные союзы, что в религиозных общи­нах, в которых нет сильной, иерархически организованной цер­ковной власти, часто происходит образование сект и т.д. Од­ним словом, свобода и скованность распределяются равномер­нее, если социализация вместо того, чтобы принудительно со­единять в единый круг чужеродные моменты личности, предос­тавляет однородному объединяться из разнородных кругов.

Таков один из самых важных путей, по которому идет про­грессирующее развитие: дифференциация и разделение тру­да имеют сначала, так сказать, количественную природу и рас­пределяют круги деятельности так, что хотя каждому индивиду и каждой группе достается особый круг, но каждый из этих кру­гов охватывает совокупность отношений, качественно различ­ных; однако позже это различное выделяется путем диффе­ренциации и соединяется из всех кругов в один круг деятельно­сти, качественно уже однородный. Государственное управле­ние нередко развивается так, что управленческий центр, сна­чала совершенно недифференцированный, выделяет ряд об­ластей, каждая из которых подчинена отдельному ведомству или лицу. Но эти области имеют сначала местный характер; например, французский государственный совет посылает в ка­кую-нибудь провинцию интенданта для отправления там всех тех различных функций, которые обычно отправляет для всей страны сам государственный совет; это — разделение по коли­честву труда. От него отличается деление по функциям, кото­рое возникает позднее, когда, например, из государственного совета образуются различные министерства, каждое из кото­рых простирает свою деятельность на всю страну, но только в одном, качественно определенном отношении. Если специали­зация в искусстве врачевания создала еще в Древнем Египте

[419]

отдельного врача для руки и отдельного для ноги, то и это яв­лялось дифференциацией по местному принципу, в противо­положность которой современная медицина доверяет одина­ковые патологические состояния, в какой бы части тела они ни обнаруживались, одному и тому же врачу-специалисту, так что и здесь однородность функции становится господствующим принципом соединения вместо случайного внешнего сходства. Такая же новая форма разделения функций, выходящего за пре­делы прежней дифференциации и прежнего соединения, обна­руживается среди предприятий, располагающих всевозможны­ми материалами, необходимыми для создания сложных объек­тов (например, для постройки железных дорог), или же всеми принадлежностями для содержателей гостиниц, зубных врачей, сапожников, магазинов, торгующих всеми домашними и кухон­ными принадлежностями, и т.п. Объединяющей точкой зрения, лежащей в основании такого соединения предметов, взятых из самых различных областей производства, является их отноше­ние к одной и той же цели, которой все они вместе служат, их отношение к terminus ad quern*, тогда как обычно в основании разделения труда лежит единство terminus a quo** т.е. одинако­вое происхождение предметов. Конечно, такие предприятия предполагают это последнее, но они представляют собой раз­деление труда, возведенное в степень, потому что включают в себя определенные части, взятые из совершенно разнородных отраслей (которые уже сами по себе функционируют при боль­шом разделении труда) и с известной точки зрения взаимосвя­занные, так сказать, гармонирующие с новым основным тоном³⁴. Объединение в единое социальное сознание, представля­ющее интерес высокой степенью абстрагирования от индиви­дуальных особенностей, обнаруживается в тесной взаимосвя­занности наемных рабочих как таковых. Над чем бы ни трудил­ся каждый из них в отдельности, будь то пушки или игрушки, но тот формальный признак, что он вообще работает за вознаг­раждение, объединяет его со всеми, находящимися в таком же положении; одинаковое отношение к капиталу составляет тот показатель, который выделяет однородное путем дифферен­циации из всех разнородных занятий и создает единство для всех, кто к нему причастен. Еще в начале этого столетия анг­лийская реакция уяснила себе все неизмеримое значение того, что понятие «рабочий» психологически дифференцировалось

[420]

от понятия «ткач», «механик», «углекоп» и т.д.; изданием Co­rresponding Societies Act³⁵ она добилась того, что всякие пись­менные сношения рабочих союзов между собой и все те обще­ства, в которые вошли рабочие из различных отраслей производства, были запрещены. Очевидно, реакция сознавала, что как только всеобщая форма трудового отношения уже не будет слита воедино с отдельной профессией, как только товарищес­кое объединение целого ряда отраслей отодвинет различия на задний план и высветит то, что обще всем им, так тем самым будет создана формула и эгида нового социального круга, от­ношение которого к прежним кругам может вызвать непредви­денные осложнения. После того как дифференциация труда со­здала различные отрасли его, более отвлеченное сознание проводит снова ту линию, которая соединяет все, что в нем есть общего, в новый социальный круг. Подобное же объединение, ведущее к реальным коллективистским учреждениям, приво­дит к созданию купеческого сословия как такового. Пока разде­ление труда еще не очень развито и целый ряд близких друг другу задач выполняется одним и тем же индивидом или про­фессиональным кругом, т.е. таковых сравнительно еще немно­го, до тех пор в двух направлениях легко совершается чрева­тое серьезными последствиями психологическое слияние (точ­нее говоря, имеет место единство элементов, которое с точки зрения позднейшей дифференцированности называют слияни­ем, причем называют неточно, поскольку это, видимо, предпо­лагает, что элементы, поначалу раздельные, лишь впослед­ствии сливаются друг с другом). Во-первых, то более высокое понятие, которое обще целому ряду различных видов деятель­ности, еще недостаточно отделено от каждого из них, чтобы приводить к совместным действиям и появлению общих учреж­дений. Так, например, только благодаря новейшей культуре множество женщин объединились ради завоевания политичес­ких и социальных прав или для создания экономической под­держки или других целей таких коллективных учреждений, ко­торые имеют отношение только к женщинам; мы можем пред­положить, что до сих пор общее понятие женщины было для каждой из них еще слишком тесно слито с тем воплощением его, которое она сама собою представляла, причем здесь, ко­нечно, совершенно безразлично, является ли вычленение это­го общего понятия источником практических формообразова­ний или, напротив, само оно было вызвано внешней необходи­мостью. Виды деятельности женщин были и до сих пор остают­ся, в общем, слишком сходными между собой, чтобы могло об-

[421]

разоваться общее понятие, наполненное реальным и практи­ческим содержанием, потому что такое понятие доводится до сознания только отдельными разнородными явлениями; если бы существовал только один вид деревьев, то понятие дерева не образовалось бы вовсе. Подобно тому и люди, внутренне сильно дифференцированные, разносторонне образованные и деятельные, скорее склонны к космополитическим настроени­ям и убеждениям, чем односторонние натуры, которым все об­щечеловеческое представляется только в данном ограничен­ном воплощении, потому что они не обладают способностью проникаться личностью других и, следовательно, доходить до ощущения того, что обще всем. Нормы, установленные для общения в торговом деле, тем полнее обособляются от пра­вил, принятых в одной определенной отрасли, чем больше от­раслей существует в хозяйственном производстве, тогда как, например, в тех промышленных городах, где имеется, в сущно­сти, только одна отрасль, можно видеть, сколь мало еще поня­тие о промышленности как таковой отделилось от понятий о железоделательной, текстильной, игрушечной промышленнос­ти и как характер той отрасли, понятие о которой преимуще­ственно заполняет собою сознание, решающим образом опре­деляет обычаи других отраслей и промышленного общения в целом. При этом, как мы уже сказали, практические последствия образования общностей более высокого уровня не всегда выс­тупают в хронологическом порядке следования, но часто быва­ет и так, что они во взаимодействии создают то возбуждение, которое помогает вызвать сознание социального сходства. Так, например, сознанием своей взаимосвязанности ремесленное сословие обязано существованию учеников; если вследствие чрезмерного использования труда учеников работа становится дешевле и хуже, то устранение этого зла в одной только специ­альности вызвало бы переполнение другой вытесненными из первой учениками, так что помочь может только совместная акция; конечно, она может последовать только благодаря раз­нообразию ремесел, но оно должно привести к осознаю един­ства их всех, несмотря на их специфические различия.

Если, таким образом, дифференциация вычленяет круг бо­лее высокого порядка из круга более индивидуального, в кото­ром первый до сих пор находился лишь в скрытом виде, то она должна также, во-вторых, отделить друг от друга круги более координированные, однопорядковые. Так, например, цех над­зирал за личностью во всех отношениях, т.е. интерес ремесла должен был регулировать всю ее деятельность. Кто был при-

[422]

нят в ученики к какому-нибудь мастеру, тот становился одно­временно членом его семьи и т.д.; одним словом, професси­ональный труд централизовал самым решительным образом всю жизнь, не исключая часто и жизни политической и сердеч­ных дел. Из тех моментов, которые вели к разложению слитого воедино, мы рассмотрим здесь момент разделения труда. В каждом человеке, многообразные жизненные содержания ко­торого направляются, исходя из некоторого круга интересов, сила этого последнего будет уменьшаться по мере снижения его объема. Узость сознания приводит к тому, что какое-нибудь многосложное занятие вместе с разнообразными принадле­жащими ему представлениями увлекает за собой и остальной мир представлений. Существенных отношений между тем и другим может вовсе и не быть; поскольку при занятиях, не ос­нованных на разделении труда, необходимо быстро менять представления, здесь тратится такое количество психической энергии, что от этого страдает культивирование других интере­сов, они оказываются ослабленными и тем скорее попадают в ассоциативную или другую зависимость от центрального круга представлений. Человек, которым овладевает сильная страсть, устанавливает какую-то связь между ней и всем, что проходит через его сознание, хотя бы это было самое отдаленное, не имеющее к ней никакого содержательного отношения. Вся его душевная жизнь получает от этой страсти свой свет и свои тени; и всякое профессиональное призвание, оставляющее для дру­гих жизненных отношений сравнительно немного места в со­знании, создает подобное этому психическое единство. В этом состоит одно из важнейших следствий разделения труда для душевной жизни; оно основывается на том уже рассмотренном нами психологическом факте, что в данный промежуток време­ни, при прочих одинаковых условиях, растрачивается тем боль­ше силы представления, чем чаще сознание должно перехо­дить от одного представления к другому. И эта смена представ­лений имеет то же следствие, что и интенсивность страсти в вышеуказанном случае. Поэтому занятие, не основанное на разделении труда, опять-таки при прочих равных условиях, ско­рее станет всепоглощающим, займет в жизни человека цент­ральное место, чем занятие в высокой степени специализиро­ванное, особенно в те эпохи, которым еще не свойственны пе­строта и изменчивые возбуждения, отличающие жизненные от­ношения нашего времени. И по мере того как более односто­роннее, а потому и более механическое занятие дает другим отношениям больше места в сознании, ценность и самостоя-

[423]

тельность их должны возрастать. Этому координирующему обо­соблению однопорядковых интересов, которые до того были слиты в один центральный интерес, способствует еще одно следствие разделения труда, связанное с упомянутым выде­лением более высокого социального понятия из более специ­ально определенных кругов. Ассоциации между центральными и периферическими представлениями и кругами интересов, образовавшиеся под влиянием чисто психологических и исто­рических причин, считаются в большинстве случаев объектив­но необходимыми до тех пор, пока опыт не сталкивает нас с лицами, у которых тот же центр, но совершенно другая пери­ферия или та же самая периферия, но другой центр. Итак, если принадлежность к определенной профессии ставила в зависи­мость от себя все остальные жизненные интересы, то со все большим разветвлением отраслей деятельности эта зависи­мость должна ослабнуть, потому что, несмотря на различие последних, обнаружилось, что во всех остальных интересах много сходного. Подобным же образом и в тончайших отноше­ниях душевной жизни мы обретаем некоторую внутреннюю и внешнюю свободу, когда видим, что у других людей нравствен­но необходимые поступки и чувства зависят от совсем иных предпосылок, чем те, с которыми они были связаны у нас. Это, например, в значительной степени относится к этическому при­менению религии, с которой многие чувствуют себя связанны­ми потому, что старая психологическая привычка всегда соеди­няла у них нравственные импульсы с религиозными; и только когда опыт показывает, что и совершенно иначе настроенные в религиозном отношении люди бывают столь же нравственны, это приводит к освобождению от такой централизации этичес­кой жизни и к самостоятельности последней. Таким образом, возрастающая дифференциация профессий должна была по­казать индивиду, как совершенно одно и то же направление остальных содержаний жизни может быть соединено с различ­ными профессиями и потому должно вообще гораздо меньше зависеть от них. К такому же следствию приводит и дифферен­циация этих содержаний жизни, также возрастающая вместе с развитием культуры. Различие профессий при одинаковости других интересов и различие в интересах при одинаковости профессий должно было также привести к их психологическо­му и реальному разрыву. Если мы взглянем на поступательное движение, уводящее от дифференциации и объединения на основании внешних, схематических точек зрения, к дифферен­циации и объединению на основании глубинной взаимосвязи,

[424]

то в области теории обнаруживается нечто абсолютно анало­гичное: прежде думали, что можно путем соединения живых существ в обширные группы на основании признаков внешнего сродства между ними решить важнейшие проблемы их позна­ния; однако более глубокий и правильный взгляд на это сло­жился только благодаря тому, что у существ, кажущихся очень различными, которые соответственно были объединены под различными родовыми понятиями, открыли черты морфологи­ческого и физиологического сходства и таким образом устано­вили законы органической жизни, реализованные в далеко от­стоящих друг от друга позициях ряда органических существ, а лознание этих законов привело к установлению единообразия того, что прежде, на основании внешних критериев, делили на родовые понятия совершенно самостоятельного происхожде­ния. Также и здесь установление единообразия того, что по су­ществу гомогенно в гетерогенных кругах, обозначает более высокую ступень развития.

Если, таким образом, победа рационально-объективного принципа над принципом поверхностно-схематическим идет рука об руку с общим культурным прогрессом, то при извест­ных обстоятельствах эта связь может и прерываться, так как она не априорна. Хотя солидарность семьи в сравнении с объе­динением на основании объективных точек зрения и является принципом механическим, внешним, однако, с другой стороны, семья окажется основанной на объективном начале, если со­поставить ее с чисто числовым делением, например, с десятка­ми и сотнями, в древнем Перу, в Китае и в большей части древ­ней Европы. Социально-политическое единство семьи и ее со­лидарная ответственность за каждого члена имеют положитель­ное значение и оказываются тем более рациональными, чем более мы научаемся понимать действие наследственности; слияние же известного постоянного числа людей в одну группу, рассматриваемую как единство в аспекте внутреннего члене­ния, военной службы, налогообложения, уголовной ответствен­ности и т.д., лишено всякого рационального основания, и тем не менее там, где мы его можем проследить, оно является вос­полнением принципа родства и служит для достижения более высокой ступени культуры. А оправданием для него служит не terminus a quo — в этом отношении семейный принцип, как ос­нование для дифференциации и интеграции, превосходит вся­кий другой, — но terminus ad quem; высшей государственной цели это деление, очевидно, соответствует более, чем то древ­нейшее, именно потому, что оно благодаря своему схематичес-

[425]

кому характеру легко поддается обозрению и организации³⁶. Здесь обнаруживается своеобразное явление культурной жиз­ни: учреждения и формы общения, полные смысла и значения, вытесняются такими, которые в себе и для себя являются со­вершенно механическими, внешними, неодухотворенными; только более высокая, стоящая за пределами этой прежней ступени, цель сообщает их совместному действию или их по­зднейшему результату духовное значение, на которое не мо­жет претендовать каждый элемент в отдельности; таково ха­рактерное отличие современного солдата от средневекового рыцаря, механической работы — от ручного труда, таков ха­рактер современной униформированности и нивелированности столь многих жизненных отношений, которые прежде были предоставлены свободному самоопределению личности. Те­перь же, с одной стороны, механизм стал слишком велик и сло­жен, чтобы он мог, так сказать, выражать в каждом из своих элементов какую-нибудь цельную идею; каждый из них может иметь скорее лишь характер чего-то механического и самого по себе незначительного, внося свой вклад в реализацию неко­торой идеи только в качестве члена целого. С другой стороны, имеет место многообразное действие дифференциации, кото­рая выделяет духовный элемент деятельности, так что меха­ническое и духовное получают обособленное существование; например, деятельность работницы за ткацкой машиной гораз­до менее одухотворенна, чем деятельность ткачихи, но при этом дух этой деятельности перешел, так сказать, к машине, объек­тивировался в ней. Таким образом, социальные учреждения, классификации и соединения могут становиться более меха­ническими и внешними и все-таки служить культурному прогрес­су, если появляется более высокая социальная цель, которой они просто должны подчиниться и которая им больше не по­зволяет сохранить для себя тот дух и смысл, которым преды­дущее состояние замыкало телеологический ряд: так объясня­ется вышеуказанный переход в социальном делении от родо­вого принципа к принципу десятка, хотя фактически последний в противоположность естественной гомогенности семьи высту­пает как соединение объективно гетерогенного.

Кроме того, в примитивных обществах и именно в таких, ко­торые образуются из соединения элементарных, уже замкну­тых в себе групп, вождь очень часто назначается посредством выборов сначала для войны, а потом и для постоянного гос­подства; благодаря его преимуществам это достоинство пере­носится на него добровольно, тогда как в других местах он об-

[426]

ретает его благодаря тем же преимуществам, но путем узурпа­ции; и там и тут, однако, оно угасает — самое позднее вместе с его смертью, — так что принципатом так или иначе завладева­ет какая-нибудь другая личность, обладающая такими же пре­имуществами. Между тем социальный прогресс связан именно с нарушением процедуры, которая исходит из личных качеств, и к установлению наследственного княжеского достоинства; хотя принцип наследственности, сравнительно механический и вне­шний, приводит к тому, что трон занимают слабоумные, дети и люди, во всех отношениях к этому непригодные, то вытекаю­щие из него надежность и непрерывность государственного раз­вития перевешивают все преимущества более рационального принципа, согласно которому вопрос о том, кому должна при­надлежать власть, решают личные качества. Если смена влас­тителей определяется не объективным отбором, а внешней слу­чайностью рождения, и это тем не менее содействует культур­ному прогрессу, то сказать, что такое исключение подтвержда­ет правило, можно лишь постольку, поскольку оно показывает, что и правило подчинено само себе, т.е. даже оно само, даже замена внешнего, схематического внутренним, рациональным не может, в свою очередь, превратиться в схематическую нор­му. Наконец, здесь следует указать то положение дел, до изве­стной степени аналогичное, которое сообщило моногамии пре­имущество перед промискуитетом. Если именно сила, здоро­вье и красота родителей делают наиболее вероятным появле­ние здорового потомства, то нужно будет ожидать вырождения рода там, где членам его, уже состарившимся и истощившим­ся, обеспечена возможность иметь потомство. А это как раз имеет место в браке на всю жизнь. Если бы после каждого де­торождения каждый член полового соединения снова имел ак­тивное и пассивное избирательное право по отношению к дру­гому полу, то те особи, которые уже утратили свое здоровье, силу и привлекательность, не были бы допущены к новому де­торождению, и, кроме того, было бы больше вероятности, что индивиды, действительно друг к другу подходящие, встретятся между собой. В противоположность этому возобновлению вы­бора, беспрестанному пересмотру рациональных оснований и рациональной цели полового соединения нерушимая прочность брачного союза, его продолжение после того, как полностью исчезли определившие его основания (даже в том случае, ког­да это касается только данного отношения, а сочетание каж­дой из сторон с какой-нибудь другой было бы еще вполне раци­ональным), эта постоянная прочность брака является до изве-

[427]

стной степени внешней и механической процедурой. Подобно тому, как наследственность принципата, заменившая приобре­тение его на основании личных качеств, носит схематический характер, точно так же пожизненный брак вводит всю будущ­ность пары в схему одного определенного отношения, которое хотя и является для данного момента адекватным выражени­ем внутренних отношений этой пары, однако уничтожает воз­можность варьировать их, чего якобы должна желать совокуп­ность в интересах более крепкого потомства; это и выражается в народной вере в то, что внебрачные дети бывают более креп­кими и одаренными. Но подобно тому как в первом случае вто­ростепенные последствия стабильности сильно превышают все те преимущества, которые дает основанное на объективных моментах определение, так и фиксируемый внешним образом переход, как бы передача по наследству формы одной эпохи в жизни людей другой, позднейшей эпохе³⁷, создает в отношени­ях полов такое согласие, которое уже не нуждается ни в каких договоренностях, а для рода превосходит все те выгоды, кото­рые можно было бы извлечь из дальнейшей дифференциации заключенных уже союзов. Итак, соединение того, что, в сущно­сти говоря, принадлежит друг другу и что до сих пор находи­лось в чужеродных сочетаниях, не могло бы здесь способство­вать культурному прогрессу.

[428]

Глава VI