СВОЮ Душу. V -. ..лч.->- v 3 страница

Убежище «бессознательного» могло бы быть существенно потрясено этими установлениями. Поместить туда «инстинктивное» и изгнать его из «сознательного», противопоставить «сознательное» «комплексам» «бессознательного» представляется ложным путем. Для индивидуального психолога этого различия не существует, поскольку он должен понять все, что может быть осознано, во взаимосвязи. Тем самым разрушается также идея «амбивалентности», если воспринимаются параллельные линии и формы движения чувства общности и стремления к превосходству в двух или нескольких проявлениях. Во всяком случае можно утверждать, что че­рез мнимую противоположность или противоречие (при неспособности принять решение, сомнении или безрезультатном желании) выражается боязливая установка. Чувство общности настолько пронизывает всю

инстинктивную жизнь в первые дни после рождения, что изолирован­ное рассмотрение инстинктивной жизни становится бессмысленным. Все, что кажется странным, патологическим, ненормальным, возникло из-за недостаточного чувства общности. Последнее же и, кроме того, имманентное стремление к идеальной конечной форме являются самыми глубокими движущими силами душевной жизни человека.

Вместе с тем и важные изыскания Фрейда ничуть не утратили своего значения. Только то, что он обнаружил в бессознательном, является не движущей силой, а более поздним направившемся по ложному пути стремлением к власти, ассимилированным ошибочным, глубоко укоре­нившимся жизненным стилем. Если подойти с наших позиций к более сдержанным изображениям эдипова комплекса, к теориям вытеснения, трансформаций влечений, цензуры, сексуальных компонентов, травма­тического переживания, то без труда обнаружится, что «бессозна­тельными» предпосылками авторов при иносказательном изложении своих воззрений всегда являются: усилившееся чувство неполноценности, стремление к личному превосходству, недостаток чувства общности.

Ссылка на архаические отношения также не может оправдать «инстинктивное зло в человеке». Все внушающие доверие результаты исследований демонстрируют нам образ «дикаря» как общественного существа, нацеленного на укрепление совместной человеческой жизни.

Если вкратце коснуться вклада индивидуальной психологии в по­нимание сновидений, то мы обобщим его следующим образом: зада­ча сновидения состоит в том, чтобы, продуцируя чувства, осла­бить или устранить влияние common sense. Поэтому оно должно быть «непонятным», чтобы тенденциозным образом утвердить жизненный стиль сновидца в связи со стоящей перед ним задачей, что достигается только через «обман чувств», а не через рациональное размышление.

Отношения между неврозом

и остроумием

оразительно, как много общего можно обнаружить в техническом строении и в структуре невроза, а также в отдельных неудачах развития человека, например в за­пущенности ребенка, и в технике остроумия. При по­верхностном рассмотрении в случае легкого невроза или нарушения у ребенка часто едва ли удается отделаться от мысли об удачной или неудачной шутке, и мы часто можем сказать пациенту или не способному чего-либо сделать ребенку: такого недуга не су­ществует. Мы часто предлагали с помощью простого приема уста­навливать степень, интенсивность нервозности, не углубляясь в даль­нейшие взаимосвязи, и говорили: если спросить, в чем смысл данной болезни, чем она может быть оправдана, то до определенной степени этот недуг становится нам понятным. Мы стоим на позиции, что имеем дело с человеком, поставившим себе другие задачи, другую конечную цель, отличную от той, что требуем от него мы или требует от него жизнь. Ибо независимо от того, здоров он или болен, в качестве идеальной, типичной конечной цели человека мы вменяем ему в обязанность исполнение его жизненных задач.

Невротик же ставит перед собой совершенно другие задачи. И до тех пор пока мы будем поступать в целом как другие патологи, мы никогда не поймем, почему, например, юноша ленив, хотя это до­ставляет ему лишь одни неприятности. Только если мы спросим себя, не является ли его намерение совершенно иным и не ведет ли он се­бя правильно с точки зрения этой конечной цели, мы сможем установить, что в наблюдаемых нами явлениях в сущности все оказывается правиль­ным, просто данный человек имеет другой, отличный от нормального,

жизненный стиль. Например, обычная система профессиональной жизни известна и невротику; каждый знает, что от него требует жизнь. Однако его поведение, его действия не зависят от этого знания и соответствуют другой системе.

Таким образом, мы имеем здесь перед собой две системы координат. Одна из них обычная, типичная для общества, включающая в себя всю логику, весь мировой разум, и в этом смысле мы ожидаем от индивида обычных действий. Но наряду с нею существуют частные системы координат, которые уже нельзя идентифицировать с первой. Например, когда очень изнеженный ребенок демонстрирует такое отношение к жизни, что с самого начала требует, чтобы ему все преподносили на блюдечке, чтобы всегда находился кто-нибудь, кто будет ему служить, и он мог бы, не прилагая усилий, достичь всего того, что другим дается лишь с пре­великим трудом.

Часто мы встречаем людей, которые очень хорошо знают природную силу своего ума, а также значение типичной для общества системы координат, более того, даже имеют желание подчинить себя ей, но в то же время во всем их поведении отчетливо проявляется, что в действительности они придерживаются совершенно другой системы. Наши разъяснения при лечении нервных людей очень часто имеют оттенок иронии и юмора, из-за чего иногда может показаться, что исследователь не осознает серьезности своей задачи.

Если теперь, учитывая сказанное, приступить к рассмотрению остроумного анекдота, то можно будет найти сходные и родственные черты. В то время как слушатель использует свои мыслительные спо­собности в соответствии с обычной системой координат, рассказчик неожиданно вводит другую систему, которая совпадает с прежней только в нескольких пунктах, но в остальном представляет все совершенно в новом свете. На примере небольшого хорошо известного анекдота покажем, как сталкиваются эти две системы координат и тем самым образуют комичное, странное и необычное.

Торговец расхваливает свою лошадь и говорит: «Если вы сядете на нее в шесть утра, то уже в девять будете в Прессбурге». Покупатель возражает: «Да, но что в девять утра мне там делать?»

Тот и другой, так сказать, говорят на разных языках; то, о чем идет речь, неожиданно расщепляется на два способа рассмотрения. Суть

анекдота заключается в этой двойственной системе координат. В этом пун­кте мы видим родство с другой «формой искусства» — неврозом.

Фактически к большому числу нервных явлений можно относиться как к плохой шутке. Они стремятся вывести нас из равновесия и порой поразить нас, словно шутка. С давних пор мы склонны разъяснять нервному человеку его заблуждение на примере анекдотов, показывать ему, что у него есть вторая система координат, по которой он действует, и что в соответствии с этой системой он не стремится, прилагая зна­чительные усилия и избавляясь от ложных оценок, привести свою про­блему в согласие с логикой. Здесь и находится главная точка приложения терапии, поскольку мы стремимся устранить ошибочные оценки, лежащие в основе действий невротика. Например, мы говорим, что никто не придает такого значения проблемам в работе, как тот, кто хочет от них уклониться, или что не считаем жизненные вопросы столь сложными, как пациент, и гораздо выше оцениваем его собственную энергию. Мы оцениваем все иначе, а именно исходя из той системы координат, которая присутствует в нашем уме в виде идеального образа. Стремлению пациента к другой системе координат подчиняется также его эмоциональная жизнь, по­скольку она особенно подвержена ложным оценкам.

Однако нельзя утверждать, что речь здесь идет о недостатке интеллекта. Среди наших пациентов встречаются очень умные люди. Ско­рее здесь следует говорить об исковерканном интеллекте. Ибо как толь­ко человек хочет уклониться от решения одной из своих обычных задач, он должен совершить насилие над своим интеллектом, поскольку тот ратует за решение.

Что касается других пунктов, в которых соприкасаются невроз и шутка, то следует особенно подчеркнуть, что и в шутке существует закон, которым мы всегда руководствуемся при рассмотрении душевной жизни, а именно взаимосвязь с чувством общности. Здесь мы снова обнаруживаем стремление к самоутверждению и желание обесценить других. Нет сомнения в том, что шутка также представляет собой бунт против обычной для общества системы координат. Хорошей шуткой, однако, может быть только та, в которой обе системы имеют примерно равную ценность. Если одна из них явно бесполезна, то мы уже не имеем дела с хорошей шуткой. Поэтому невроз можно скорее сравнить с плохой шуткой, ибо с точки зрения индивидуальной психологии его собственная система координат выглядит обесцененной.

Смена невроза и тренировка во сне

Болезнь пациента началась с невроза сердца. Он учился в гражданской школе, и ему — явно выраженному ма­менькину сынку — всегда казалось, что школа слишком удалена от дома. Уже в этом содержится намек на воз­можность агорафобии. Ибо если этот изнеженный юноша, у которого к тому же был строгий, властолюбивый, склонный иногда выпить отец, постоянно ластится к матери и, по существу, обретает в ней весь мир, то мы можем уже ожидать, что все остальные ситуации, отличные от ситуации с матерью, покажутся ему трудными. Если в на­родной школе дела еще шли ни шатко, ни валко, то в гражданской школе положение ухудшилось. Он часто пропускал занятия, и, поскольку его мать страдала сердечным недугом нервного характера и поэтому часто до­бивалась освобождения от работы, то нас не удивляет, что и он тоже очень скоро научился продуцировать время от времени учащенное сердцебиение, воображая ужасные события, происходящие между ним и отцом, чтобы иметь возможность оставаться рядом с матерью.

Итак, у него участилось сердцебиение, и поэтому ему часто удавалось оставаться дома. Лечение было обычным: ему давали пузырь со льдом, бром и другие сердечные средства. Пребывания с матерью всегда было достаточно, чтобы его успокоить, и, если какое-то время он чувствовал себя хорошо, его снова отдавали в школу. Между тем он стал учиться еще хуже, и тут неожиданно выяснилось, что сердцебиение и вечный страх, что с ним случится сердечный удар, оказались для него недостаточными и что такой способ воспрепятствовать своей отлучке из дома больше уже не сра­батывал. Если бы тогда его поняли, то ему следовало бы сказать, что не­вроз сердца был плохим выбором.

Теперь он нашел лучший. Ни с того ни с сего он внушил себе, что больше не может выходить из д,ома самостоятельно. Его должен был кто-нибудь сопровождать — либо отец, либо мать, что вызывало за­труднения. Таким образом, он достиг той же цели — по возможности оставаться дома, не подчиняться школьным требованиям, поскольку он нуждался в ком-то, кто бы отводил его в школу, а сделать это было непросто.

В результате его учеба продвигалась с большим трудом. Время от времени ко всему прочему добавлялась мысль, что он должен умереть. Но эта мысль опять-таки была для него крайне неприятна. Она утвер­ждалась в нем насильственным образом и возвращалась к нему по любому поводу. Но однажды он покончил с ней, сказав себе примерно следующее: «Со мной случится что-то нехорошее, но совсем необязательно, что это бу­дет смерть, ведь я могу и сойти с ума». И, таким образом, у него начала закрепляться новая навязчивая идея. Но, разумеется, сама по себе она не обладала той силой, какой обладали его прежние нервные про­явления. Он мог раздражать ею родителей или вызывать страх у самого себя. Но школу он не мог полностью отодвинуть в сторону.

Теперь у него вдруг возникло навязчивое действие, которое состояло в том, что всякий раз, когда он куда-нибудь направлялся, он поворачивался посреди пути и возвращался обратно, — навязчивое действие, которое нам часто приходится наблюдать. Поскольку он сохранил еще опре­деленную способность к контактам, понятно, что этот невроз также не мог быть настолько сильным, чтобы лишить его, например, всякой воз­можности деятельности. Но он мог препятствовать ей, он мог создать, так сказать, резерв, который становился активным тогда, когда его дела, как ему казалось, были плохи.

В дальнейшем он поступил на службу, где все сотрудники были вы­ше его по должности. И хотя в целом к нему относились дружелюб­но, он все равно ощущал на себе давление иерархической пирамиды. И тут у него возник невроз навязчивости. Стоило ему покинуть дом, как его зловещей силой влекло обратно. По прошествии некоторого времени ему удалось благодаря этому навязчивому действию избавиться от службы и исключить решение жизненных задач. Когда затем по совету врача его на год освободили от всякой деятельности, тяжесть навязчи­вого возвращения, по всей видимости, пошла на убыль. Данный факт

не кажется нам удивительным, поскольку невроз потерял всякое значение, как только пациент освободился от своих жизненных задач. Прошло еще какое-то время, и снова возникла навязчивая мысль о помешательстве. Зато он мог добровольно делать некоторые вещи, танцевать, ходить в театр и т. д. Но стоило заговорить с ним о занятиях, как с новой силой появлялась прежняя мысль, мешавшая ему что-либо делать. Она воз­никала даже в следующей форме: «Если ты сейчас это сделаешь, то сой­дешь с ума». После того как ему было указано на эти взаимосвязи, которых он не понимал, он откровенно признался в том, что действительно хотел оставаться дома.

Несколько дней назад он вместе с отцом появился у меня с просьбой взять его на лечение. В целом дело пошло на лад. Он был лишь немного скован. Он стал более предприимчивым, начал даже уже подумывать о том, чтобы в скором времени вернуться на службу, «так как ему уже явно стало лучше». То есть он стал больше обращать внимание на взаимосвязи.

Тут он приходит ко мне и рассказывает следующий сон: «Я стоял напротив школы для девочек, которая находилась поблизости от на­родной школы, вместе с танцовщицей из ресторана и учителем из моей школы. Затем я пошел с ними дальше, но на следующем углу попрощался и пошел домой».

На самом деле школа для девочек находится совсем неподалеку от его дома, тогда как народная школа — на достаточно большом рас­стоянии. Он вспоминает, что, когда ходил в народную школу, всегда возмущался тем, что школа для девочек находилась так близко, а ему при­ходилось идти в дальнюю школу. Помещение во сне народной школы в непосредственной близости со школой для девочек демонстрирует нам не что иное, как мысль: «Еще ребенком я всегда хотел иметь все ря­дом!» Теперь нам также понятно, почему он не идет дальше с ними, а поворачивает обратно на следующем углу. Но если мы вспомним о том, как часто пациенты воспринимают лечение у нас так, словно находятся в школе, то тогда напрашивается мысль, что и здесь, в сновидении, речь идет не о народной школе, а о лечении и что врач, то есть я сам, оли­цетворяет учителя. Лечение — это единственная ситуация, которая представляет для него серьезное дело, и поскольку он живет далеко от меня, то и «дальний путь» также имеет непосредственное отноше­ние ко мне. Это мое предположение также сразу же подтвердилось;

ибо, когда я еще ему ничего не разъяснил, он сказал: «Я вспоминаю, как учитель сказал, что я должен завтра вернуться в два часа; ведь в это время я прихожу к вам».

Следовательно, я и есть тот, кто сопровождает его на небольшом расстоянии и с которым он затем прощается, чтобы вернуться домой. Это является крайне важным моментом, который позволяет нам заглянуть за кулисы, ибо означает: небольшое расстояние я пройду с ними, но затем распрощаюсь. Я сказал ему, что из сновидения можно сделать следующий вывод: он размышлял, выгодно ли ему вообще это лечение. Он такое толкование отверг, но затем рассказал, что у него снова были приступы его прежних навязчивых мыслей. Таким образом, он занимает пози­цию: «Это заходит слишком далеко; если дело и дальше так пойдет, то чего доброго мне придется еще и работать!»

Теперь я мог ему сказать: «Если эта мысль возникла у вас сегодня ночью, то, значит, вчера вы себя прекрасно чувствовали». Он подтвердил, что вчера на вечеринке был очень весел и много танцевал (танцовщица из ресторана), и все ему говорили, что, раз он так весел, значит, с ним все в порядке.

Сегодня его привязанность к матери уже не является на­стоящей, какой была когда-то. Сегодня его связь с матерью — лишь хорошая отговорка, фикция, которая обязана своей стойкостью той выгоде, которую она приносит, но не является реальным, либидинозным фактором. Он все может, только вот, когда ему надо работать, вдруг слышит внутри себя призыв к матери. Это также является смыслом его сновидения. На мое объяснение он мне возразил: «Понятно, что пациент неохотно идет лечиться, потому что до всего могут докопаться». Он не знает, что относительно него могут догадаться: он ничего не стоит, ничего не может достичь, ни на что не способен. Он носит в себе чувство, что является законченным слабаком, и боится, что может себя разоблачить, себя выдать.

Самым важным мотивом образования сновидения является то, что сновидец сообразно своей личности делает пробный выпад, производит опыт, как ему вести себя по отношению к определенной проблеме. В этом, однако, заключена вся его сущность, подобный выпад может сделать только такой человек, каким является наш сновидец. Речь идет о триум­фальном преодолении проблемы, то есть о том, чтобы подняться снизу

вверх. Сновидение появляется всякий раз, когда спящий находится в ситуации, в которой он ощущает угрозу, чувствует себя угнетенным.

Мы можем утверждать, что, пожалуй, само сновидение не является выпадом, но благодаря его пониманию мы приходим к тому, чтобы не рассматривать этот пробный выпад как нечто отдельное, а отыскивать непрерывное стремление также и в динамике сновидения, в котором сновидец готовит себя к определенной позиции. Такую подготовку нельзя теперь назвать иначе, как невротической аранжировкой, тре­нировкой. В сновидении мы можем напасть на след тре­нировки пациента. Если нам удастся пронаблюдать эту тенден­циозную, продиктованную заблуждением тренировку, то мы сможем констатировать: здесь перед пациентом находится цель, к которой он всегда стремится, чтобы в своем стиле найти решение жизненной проблемы. И мы всегда будем обнаруживать в сновидении попытки решения, которые соответствуют личности пациента.

В данном сновидении мы видим, как пациент подводит себя к тому, чтобы обратиться в бегство. Он снова пробуждает в памяти опасения, которые одолевали его, когда он был еще ребенком. При этом на­прашивается мысль, что в противопоставлении им школы для девочек и школы для мальчиков есть еще нечто, а именно представление о том, что быть девочкой намного проще. Придя к этой идее, я задал вопрос, не размышлял ли он когда-нибудь, кому, собственно, живется на свете лучше всех. Он некоторое время раздумывал, а затем произнес: «Я всегда считал, что девочкам живется гораздо легче, и теперь я вспоминаю даже, что моя мать всегда говорила мне, что лучше бы я был девочкой, потому что тогда я мог бы оставаться с ней дома».

Таким образом, юноша по меньшей мере колебался, уж не лучше ли ему было быть девочкой, и во всех проявлениях его личности отчетливо видно, как он пытался искоренить в себе все мальчишеское. В сущности, он ведет себя как человек, которого в худшем смысле называют бабой. Он всего боится, не проявляет мужества, ничего не хочет предпринимать, работа является для него чем-то неприятным, он всегда нуждается в сопровождении и т. д.

Мы понимаем теперь, почему он стремится выйти из сферы работы, найти ситуацию, где все ему достанется даром. Эту черту, эту динамику можно распознать также и в сновидении. Юноша хотел организовать всю

свою жизнь таким образом, чтобы всегда оставаться при матери. По­этому он должен постоянно тренировать свое влечение к матери. Он является малодушным юношей, который изнежен теплом матери и стал непригоден к жизни. Только одно место находит он в жизни, где чувствует себя в безопасности и которое соответствует его подготовке и развитию: ряд о м с матерью.

Мы видим, что невротическая уловка юноши сформирована в том же направлении, как мы описывали ее при перверсиях. Его чувство не­полноценности, взращенное вспыльчивым отцом, ситуацией в семье, где он рос единственным ребенком, его мягкой, уступчивой матерью, склонило его к исключению всех отношений, «где можно было бы доко­паться», что он ничего не стоит. В этом настроении работа, самосто­ятельность, прогулки, ухаживание и т. д. воспринимаются им как нечто слишком опасное. Вследствие нарастающей изоляции у него остается лишь один путь — к матери. Этот путь знаком ему с детства. Его постоян­ное малодушие не позволяло ему найти другие пути. Таким образом, все его стремление к безопасности сводится к тому, чтобы оставить свободным путь к матери и перегородить все остальные пути. В этом на­громождении извилистых путей также и влечение к матери является лишь функцией малодушия. Изначальным и подлинным является только одно: его чувство неполноценности.

Следовательно, выздоровление зависит от устранения этого за­блуждения.

Данный случай поучителен также с позиции выдвинутого инди­видуальной психологией тезиса о «единстве невроза». Невроз сердца, страх открытых пространств, навязчивые мысли и действия поочередно сменяют друг друга, управляясь исключительно самим пациентом, который вызывает и тренирует их из ложного страха перед разоблачением своей предполагаемой «несостоятельности». Если бы кто-нибудь захотел подойти с собственной меркой к этой мешанине недоразумений, чтобы учесть физиологические или — что было бы здесь то же самое — либидинозные компоненты, то он сам оказался бы впутанным в эту ко­медию ошибок.

Опасности изоляции

Сущность человека и смысл его жизни можно понять только из его отношения с другими людьми и из ответов, которые он дает на насущные для общества вопросы. Ценность и значение мысли, действия, гениального достижения всегда основываются только на их вкладе в развитие человечества. Все великие творения индивидуальной и коллективной психики, законы, религия, достижения науки и произведения искусства получали свое значение исключительно благодаря своей постоянной или временной пользе для общества.

Природа немилосердно обошлась с человеком. Даже наша совре­менная культура во всех ее формах по-прежнему недостаточно развита, чтобы можно было наслаждаться спокойным существованием. Процесс, возбуждаемый против нас природой, суров и безжалостен. Напряжение, в которое он нас повергает, бренность всего земного, беспомощность первых лет нашей жизни создают в душе каждого человека настроение неуверенности и неполноценности, из-за которого навязчивым образом развивается стремление улучшить свое положение.

Путь к ослаблению детской неуверенности четко предписан логикой фактов. Он ведет в сообщество людей. Поддержка и чувство сопри­частности способны устранить неуверенность ребенка. Поэтому задача воспитания состоит в том, чтобы содействовать процессу «укоренения» и пробудить любовь к этой земле.

Многие дети растут, не обретая корней. Они ведут себя, словно чужаки среди других людей, и отстраняются от решения общих задач. Вариантов — бесчисленное множество.

Вместе и порознь они неверно решили свою арифметическую задачу. Жизнь каждого индивида, подобно арифметической задаче, имеет свое решение, заключает в себе абсолютную истину, разве что нам трудно

и невозможно рассчитать эту задачу до конца. Любая значительная ошибка подвергается критике и наказанию природой и внешним миром и препятствует приобщению к обществу и его задачам. Мы связаны с людьми трояким образом и должны считаться с этой связью трояким образом: в обществе, в работе и в любви.

Все, что предстоит нам сделать, предполагает согласие с целями общества. В соответствии с этим подготовка к жизни должна происходить уже в детстве. Ребенок не должен расти, словно чужак среди своего окружения, ему нужно познать его надежность, обрести веру в свои способности и воспринимать свое развитие в направлении общности как ценное и правильное.

Этому развитию легко могут помешать трудности нашей суетной жизни. В таком случае всегда можно найти причины, которые восходят к самому раннему детству. Они не имеют объективной природы, хотя и понятны. Они возникают из-за незрелой, ошибочной позиции ребенка. Это могут быть органические дефекты, болезни и недуги, и, хотя со вре­менем их можно устранить, они уже в раннем возрасте создают не­изгладимое впечатление о враждебности жизни. Или это могут быть оправданные или неоправданные ощущения бессердечности, имеющие те же последствия. Изнеживание также ведет к чрезмерной привязанности к узкому кругу людей и порождает парализующую неуверенность по от-| ношению ко всему новому.

Со всеми этими тремя типами детей легко может случиться так, что они будут чувствовать себя словно в стране врага и потеряют контакт | с жизнью.

Такое отношение к жизни неизбежно связано с чрезмерным вни­манием к собственной персоне, с воинственной установкой и враждебной бесцеремонностью по отношению к другим людям. Только тогда, когда становится понятной техника эгоцентрической жизни со всей ее не-| уверенностью в будущем, с недостатком уверенности в собственных силах, как только она избавляется от всех уловок и ухищрений с их обес­цениванием жизненного счастья и жизненной судьбы других, с ее уду-j шением чувства общности и тщетным стремлением к усилению собственной | власти варварскими способами, становится понятной изолированность I таких людей и ее аберрация в невроз, фантастику и — при некоторой сохранной активности — в запущенность, преступление и самоубийство.

Отклонение, отход от путей общности проявляется очень рано и самыми разными способами. Но, пожалуй, ни один из окольных путей маленького ребенка не является столь важной причиной и следстви­ем одновременно, как изоляция, какой бы она ни была — внешней или психической. Правильная подготовка к жизни в обществе стано­вится из-за этого невозможной. Без сомнения, необходимость такой подготовки сегодня по-прежнему недооценивается. Она является предва­рительным условием общения с людьми, выбора профессии и про­фессиональной деятельности, формирования моральных и эстетических чувств, вступления в новые отношения, формирования логических и ре­чевых функций и непринужденного создания дружеских и любовных уз. Она является также предварительным условием умения терпеть трудности и неудачи в доме, школе и мире.

Однако настоящая подготовка к жизни возможна только в обществе, точно так же, как обучить плаванию можно только в воде. Небольшие, но очень важные технические детали осанки, движений рук и ног, речевые формы выражения, логика, отношение к эмоциональной и аффективной жизни и общественно приемлемые формы удовлетворения влечений усваиваются только в самом обществе. Поэтому необходимо как можно раньше со всеми полезными мерами предосторожности знакомить ребенка с требованиями самых разных сфер жизни и препятствовать его изоляции.

В практической жизни это требование должно принять такую форму, чтобы ребенок уже в семье не встретил препятствий в присоединении к ее членам ни вследствие равнодушия, ни из-за односторонней при­вязанности к одному из родителей. Споры между родителями, пререкания и ссоры так же мешают налаживанию контактов, как и давление на­вязанного авторитета. Принуждение, придирчивость и препятствование самостоятельному развитию точно так же ведут к неуверенности и ма­лодушию ребенка и делают его менее общительным. Вместе с тем тен­денция семьи к изоляции, малодушие матери или отца, а также их страх перед будущим легко лишают ребенка веры в себя и наносят ущерб его способности вступать в контакты. Это малодушие может охватывать любые классы, нации или государства.

Образ изолированного ребенка не всегда легко распознать. Смысл изоляции почти никогда не осознается. Этих робких, нерешительных, замкнутых детей, которые ни с кем не дружат или дружат только с теми,

кто позволяет над собой командовать, которые зачастую беспрерывно читают книги и предаются мечтаниям, не так-то просто подвигнуть к сотрудничеству и солидарности. Их тщеславие и чувствительность непомерно велики и делают их непригодными для общих игр. Они всегда демонстрируют мужество только в фантазии или для бравады. Но уже при небольших затруднениях и неудачах они тут же идут на попятную и легко впадают в малодушие. Отговорки, ложь и уклонение от действий под разными предлогами часто встречаются как признак плохого при­способления к требованиям общества, равно как и ощущение странности происходящего, свербящее недовольство, нетерпение и недостаточное понимание ближних. Их жизнь кажется нам чужой, да и сами они со своим мелочным самолюбием ощущают себя чужими на этой земле, словно считают себя созданными только для высших сфер.

Невроз и преступление

снятие человека предполагает наличие у него чувства солидарности. «Возлюби ближнего своего», — говорилось не столько устами, сколько сердцем. Любое злодеяние, совершенное над человеком, противоречит логике совместной жизни людей и вызывает потрясения, которые проявляются зловещим, как правило, непонятным образом. Возьмем для примера ребенка, с которым жестоко и бессердечно обхо­дилось его окружение и которого никто не приучал к сотрудничеству и любви к людям. Он подрастает и начинает мстить обществу, когда, став самостоятельным, совершает преступление за преступлением. В этом про­цессе нет никакой логики, также и нет причинности, но есть всегда наготове редко осознаваемый ложный путь. Тяготы и лишения жизни еще больше усиливают побуждение ненавидеть людей; естественные неудачи в любви и дружбе лишают тех, кто считает себя отвергнутыми, всякой надежды и всякой опоры, толкая их в пропасть, избежать которой они пытаются лишь хитростью и коварством. Выросшие в малом мире ненависти и взаимной вражды, они привносят свои преступные установки и шаблоны ненависти в большую общность людей, стремящихся к любви и вза­имопомощи, без которых они могли до сих пор развиваться сами по себе благодаря собственной энергии. Но и последующие их вмешательства являются дилетантскими и фрагментарными: мы по-прежнему уповаем на поэта, вождя, гения, изобретателя, который решит эти вопросы лучше и превентивно или по меньшей мере укажет способ, как снова вернуть отщепенцев в общество.