Три нераспечатанных письма 20 страница

– Что вы об этом думаете? Что ваша жизнь была бы совсем иной?

– Постойте. Я не должен был говорить «наслаждаться». Филлис получает удовольствие от секса. Но она, похоже, никогда не хочет его. Вместо этого она… как бы это сказать?.. допускает его, если я хорошо себя веду. Именно в такие моменты я чувствую себя обманутым и злюсь.

Марвин остановился. Он расстегнул воротник, потер шею и покрутил головой. Он снимал напряжение, но мне показалось, что он как бы озирается по сторонам, желая убедиться, что никто не подслушивает.

– Кажется, вам неудобно. Что вы чувствуете?

– Я чувствую себя предателем. Как будто я не должен был говорить этих вещей о Филлис. Мне почему-то кажется, что она узнает об этом.

– Вы наделяете ее сильной властью. Рано или поздно нам придется все об этом выяснить.

В течение первых нескольких недель терапии Марвин продолжал быть подкупающе откровенным. В общем и целом он вел себя гораздо лучше, чем я ожидал. Он сотрудничал со мной; он оставил свой воинственный скептицизм в отношении психиатрии; он делал домашние задания, приходил на сеанс подготовленным и хотел получить, как он выразился, хороший доход от своих капиталовложений. Его доверие к терапии стимулировалось неожиданно быстрыми дивидендами: мигрени таинственно и полностью исчезли, как только он начал лечение (хотя резкие колебания настроения, порожденные сексом, продолжались).

В течение первой фазы терапии мы концентрировались на двух моментах: на его браке и (в меньшей степени, из-за его сопротивления) на значении его выхода на пенсию. Но я очень осторожно выбирал верную линию. Я чувствовал себя хирургом, который готовит операционное поле, но избегает глубоких разрезов. Я хотел, чтобы Марвин исследовал эти вопросы, но не слишком ретиво – чтобы не нарушить шаткое равновесие, установившееся между ним и Филлис (что заставит его сразу же прекратить терапию), и не вызвать дополнительный страх смерти (что приведет к возобновлению мигреней).

В то же самое время, когда я проводил эту мягкую, очень практически направленную терапию с Марвином, я был также вовлечен в волнующий диалог со сновидцем, этим исключительно просвещенным гомункулусом, который жил – или, можно сказать, был заперт – внутри Марвина, причем последний либо не подозревал о существовании сновидца, либо с добродушным безразличием позволял мне общаться с ним. Пока мы с Марвином прогуливались и беседовали на поверхностном уровне, сновидец выплескивал постоянный поток сообщений из глубин.

Возможно, мой диалог со сновидцем был контрпродуктивным. Возможно, я тормозил работу с Марвином из-за своего увлечения сновидцем. Помню, что каждый сеанс я начинал не с чувством удовольствия видеть Марвина, а с предвкушением нового сообщения от сновидца.

Иногда сны, как те первые, были пугающим выражением онтологической тревоги; иногда они предвещали нечто, что должно случиться в терапии; иногда они были своеобразными пояснениями к терапии и давали точный перевод осторожных высказываний Марвина.

После нескольких первых сеансов я начал получать обнадеживающие послания:

Учитель в школе-интернате ищет детей, которым хочется порисовать на большом белом холсте. Позже я говорю об этом маленькому пухленькому мальчику – очевидно, это я сам, – и он так радуется, что начинает плакать.

Послание безошибочно:

«Марвин чувствует, что кто-то – несомненно, это я, его терапевт, – дает ему возможность все начать сначала. Как это прекрасно – получить еще один шанс, написать свою жизнь заново на чистом холсте».

Последовали и другие обнадеживающие сны:

Я на свадьбе. Ко мне подходит женщина и говорит, что она моя давно забытая дочь. Я удивлен, потому что не знал, что у меня есть дочь. Она среднего возраста и одета в сочные коричневые тона. У нас есть только пара часов, чтобы поговорить. Я спрашиваю, как она живет, но она не может говорить об этом. Я расстроен, когда она уходит, но мы договорились переписываться.

Послание:

«Марвин впервые открывает свою дочь – женственную, мягкую, чувствительную часть самого себя. Он изумлен. Возможности безграничны. Он хочет установить постоянную коммуникацию. Возможно, он надеется присоединить этот только что открытый островок самого себя».

Другой сон:

Я выглядываю в окно и слышу какую-то возню в кустах. Это кошка охотится за мышкой. Мне становится жалко мышку, и я выхожу из дома. Я обнаруживаю двух маленьких котят, которые еще не открыли глаза. Я спешу рассказать Филлис о них, потому что она обожает котят.

Послание:

«Марвин понимает, в самом деле понимает, что его глаза были закрыты и что он наконец готовится открыть их. Он рад за Филлис, которая тоже собирается открыть свои глаза. Но будь осторожен, он подозревает, что ты играешь с ним в кошки-мышки».

Вскоре я получил и другие предупреждения:

Мы с Филлис обедаем в убогом ресторанчике. Обслуживание очень плохое. Официанта никогда нет на месте, когда он вам нужен. Филлис говорит ему, что он грязно и плохо одет. Я удивлен, что еда такая хорошая.

Послание:

«Он готовит иск против тебя. Филлис хочет выкинуть тебя из их жизни. Ты являешься большой угрозой для них обоих. Будь осторожен. Не попади под перекрестный огонь. Как бы хороша ни была твоя еда, ты не подходишь для этой женщины».

И затем – сон, содержащий характерные жалобы:

Я наблюдаю пересадку сердца. Хирург прилег отдохнуть. Кто-то обвиняет его в том, что он занят только процессом пересадки и не интересуется всеми грязными обстоятельствами получения донорского сердца. Хирург признает, что это правда. Операционная сестра говорит, что у нее нет такой привилегии – ей приходится видеть всю эту грязь.

Послание:

«Пересадка сердца – это, разумеется, психотерапия. (Браво, мой дорогой друг-сновидец! «Пересадка сердца» – какой вдохновляющий образ психотерапии!) Марвин чувствует, что ты холоден и не увлечен и что у тебя мало личного интереса к его жизни – как он стал таким человеком, каким является сегодня».

Сновидец подсказывал мне, как действовать. У меня никогда не было подобного наставника. Я был так изумлен сновидцем, что упустил из виду его мотивацию. Действовал ли он как агент Марвина, чтобы помочь мне помочь ему? Надеялся ли он, что если Марвин изменится, то он, сновидец, получит освобождение, соединившись с Марвином? Или он главным образом стремился преодолеть свою собственную изоляцию, предпринимая усилия, чтобы сохранить отношения со мной?

Но, в чем бы ни состояла его мотивация, совет был мудрым. Он прав: я не был искренне увлечен Марвином. Мы оставались на столь формальном уровне, что даже называть друг друга по имени было неудобно. Марвин держался очень серьезно: практически он был единственным из моих пациентов, с которым я не шутил и не смеялся. Я часто пытался сосредоточить внимание на наших отношениях, но, кроме нескольких колкостей на первых сеансах (в духе «Вы, ребята, думаете, что секс – основа всех вещей»), он вообще не обращался ко мне. Он относился ко мне с большим уважением и почтением и обычно отвечал на мои вопросы о его чувствах ко мне утверждениями, что, должно быть, я знаю свое дело, раз его мигрени больше не возобновляются.

Спустя шесть месяцев я уже немного теплее относился к Марвину, но по-прежнему не был к нему глубоко привязан. Это было очень страшно, поскольку я обожал сновидца – его мужество и убийственную честность. Время от времени я насильно заставлял себя вспоминать, что сновидец и был Марвином, что сновидец открывал доступ к самому ядру личности Марвина – к тому центральному «Я», которое обладает абсолютной мудростью и знанием себя.

Сновидец был прав, что я не окунулся в грязные детали происхождения того сердца, которое пересаживалось: я был слишком невнимателен к переживаниям и паттернам раннего периода жизни Марвина. Поэтому следующие две сессии я посвятил детальному изучению его детства. Одна из самых интересных вещей, которые мне удалось узнать, заключалась в том, что когда Марвину было семь или восемь лет, семью потрясло некое таинственное событие, в результате которого его мать навсегда выставила его отца из своей спальни. Хотя в содержание события Марвина никогда не посвящали, он полагает сейчас, на основании нескольких случайных замечаний матери, что его отец либо был уличен в неверности, либо был страстным игроком.

После изгнания отца Марвину, младшему сыну, пришлось стать постоянным компаньоном матери: его работой было сопровождать ее повсюду. Годами он терпел насмешки друзей по поводу романа с собственной матерью.

Нет нужды говорить, что новые обязанности Марвина не увеличили любовь к нему отца, который стал редким гостем в семье, затем просто тенью и вскоре исчез навсегда. Через два года его старший брат получил от отца открытку, что он жив-здоров и уверен, что семье без него живется лучше, чем с ним.

Очевидно, что возникло основание для значительных проблем, связанных с Эдиповым комплексом в отношениях Марвина с женщинами. Его отношения с матерью были исключительными, излишне интимными, продолжительными и близкими и имели разрушительные последствия для его отношений с мужчинами; в самом деле, он воображал, что каким-то значительным образом повлиял на исчезновение своего отца. Неудивительно поэтому, что Марвин остерегался соревнования с мужчинами и необычайно стеснялся женщин. Его первое настоящее свидание с Филлис было его последним первым свиданием.

Филлис и он крепко держались друг за друга, пока не поженились. Она была на шесть лет моложе Марвина, так же застенчива и столь же неопытна в общении с противоположным полом.

Эти сеансы воспоминаний были, на мой взгляд, довольно продуктивными. Я познакомился с персонажами, населяющими сознание Марвина, выявил (и продемонстрировал ему) определенные важные жизненные паттерны: например, способ, каким он частично воссоздавал родительский паттерн в своем собственном браке – его жена, как и жена его отца, держала в руках контроль, отказывая ему в сексуальной благосклонности.

Когда обнаружился этот материал, стало возможным увидеть нынешние проблемы Марвина с трех совершенно различных точек зрения: экзистенциальной (с упором на онтологическую тревогу, вызванную прохождением важного жизненного этапа); фрейдистской (с подчеркиванием эдиповской тревоги, приведшей к слиянию сексуального акта с базисной катастрофической тревогой); и коммуникационной (с подчеркиванием того, как последние жизненные события нарушили динамическое равновесие в браке). Вскоре здесь появились новые сведения.

Марвин, как всегда, очень старался сообщить всю необходимую информацию, но, хотя его сны требовали этого, он вскоре потерял интерес к изучению происхождения своих жизненных паттернов. Однажды он заметил, что эти пыльные от времени факты принадлежат другой эпохе, почти другому столетию. Он также произнес со вздохом, что мы обсуждали драму, все персонажи которой, за исключением его самого, мертвы.

Сновидец вскоре передал мне несколько сообщений о реакции Марвина на наш исторический экскурс:

Я вижу машину любопытной формы, похожую на большой длинный ящик на колесах. Она черная и блестит, как лакированная кожа. Я поражен тем, что единственные окна расположены сзади, и они настолько кривые, что через них абсолютно ничего нельзя увидеть.

У другого автомобиля проблемы с зеркалом заднего вида. У него задние окна с фильтром, который двигается туда-сюда, но его заело.

Я с большим успехом читаю лекцию. Затем начинаются проблемы с проектором слайдов. Вначале я не могу вынуть из проектора один слайд, чтобы заменить его другим. На этом слайде изображена мужская голова. Затем я не могу навести фокус. Затем на экран начинают проецироваться головы зрителей. Я передвигаюсь по аудитории, чтобы найти место, где ничто не будет загораживать картинку, но никак не могу увидеть слайд целиком.

Послание, которое, как я полагал, передает мне сновидец:

«Я пытаюсь смотреть назад, но зрение меня подводит. Нет задних окон. Нет зеркала заднего вида. Головы мешают увидеть слайд. Прошлое, подлинная история, хроника реальных событий невосстановима. Голова на слайде – моя голова, мой взгляд, моя память – встает на пути. Я вижу прошлое только сквозь призму настоящего – не то, что я знал и испытывал тогда, но то, как я переживаю это теперь. Историческая реконструкция – это неудачная попытка убрать с пути мешающие головы зрителей.

Не только прошлое навсегда утрачено, но и будущее тоже за семью печатями. Черная лаковая машина, ящик, мой гроб не имеет также и передних окон».

Постепенно, относительно мало подталкиваемый мной, Марвин начал погружаться в более глубокие воды. Возможно, он подслушал отрывки моего разговора со сновидцем. Его первая ассоциация с машиной, занятным черным ящиком на колесах, была: «Это не гроб». Заметив мои поднятые брови, он улыбнулся и сказал:

– Разве не один из вас, ребята, сказал, что, протестуя слишком много, вы сами себя выдаете?

– У машины не было передних окон, Марвин. Подумайте об этом. Что приходит вам в голову?

– Я не знаю. Без передних окон ты не знаешь, куда направляешься.

– Как можно применить это к вам, к тому, с чем вы сталкиваетесь сейчас в жизни?

– Пенсия. Я немного медлителен, но начинаю это понимать. Однако я не грущу о выходе на пенсию. Почему я ничего не чувствую?

–  Чувство здесь. Оно прорывается во сне. Может быть, его слишком больно испытывать. Может быть, боль выбирает более короткий маршрут и обращается на другие вещи. Вспомните, как часто вы говорили: «Почему я так расстраиваюсь из-за своих сексуальных неудач? Это бессмысленно». Одна из наших главных задач – это сортировка чувств и отнесение их к той ситуации, которой они принадлежат.

Вскоре он сообщил серию снов, открыто отражающих мотивы старения и смерти. Например, ему снилось, что он ходит по большому подземному недостроенному зданию из бетона.

Один сон особенно подействовал на него:

Я вижу Сьюзен Дженнингс. Она работает в книжном магазине. Она выглядит грустной, и я подхожу к ней, чтобы посочувствовать. Я говорю ей, что знаю других, еще шестерых, кто чувствует себя точно так же. Я смотрю на нее, а ее лицо – это череп, полный отвратительной слизи. Я просыпаюсь сильно испуганным.

С этим сном Марвин работал хорошо.

– Сьюзен Дженнингс? Сьюзен Дженнингс? Я знал ее сорок пять лет назад в колледже. Я не думаю, что с тех пор хоть раз думал о ней.

– Подумайте о ней теперь. Что вам приходит в голову?

– Я вижу ее лицо – круглое, пухленькое, большие очки.

– Напоминает вам кого-нибудь?

– Нет, но я знаю, что вы хотите сказать – что она похожа на меня: круглое лицо и огромные очки.

– Как насчет «шести других»?

– Да, тут есть кое-что. Вчера я говорил с Филлис обо всех наших друзьях, которые умерли, и еще о газетной заметке о людях, которые умерли сразу же, как только вышли на пенсию. Я читал бюллетень выпускников и узнал, что шесть человек с моего курса уже умерли. Должно быть, это те «шесть других, которые чувствуют себя так же» в моем сне. Потрясающе!

– Здесь много страха смерти, Марвин, – в этом сне и во всех остальных кошмарах. Каждый человек боится смерти. Я не встречал никого, кто не боялся бы. Но большинство людей размышляют о нем годами, снова и снова. В вашем случае он появился внезапно. У меня сильное чувство, что именно мысли о пенсии стимулировали его.

Марвин упомянул, что самое сильное впечатление произвел на него первый сон, приснившийся шесть месяцев назад, о двух мрачных мужчинах, белой трости и младенце. Эти образы продолжали возвращаться в его сознание – особенно образ мрачного викторианского могильщика или поборника трезвости. Возможно, сказал он, это символ его самого: он всю жизнь был трезвым, слишком трезвым. Он понял пару лет назад, что всю свою жизнь себя хоронил.

Марвин начинал меня изумлять. Он рискнул спуститься в такие глубины, что я с трудом мог поверить, что беседую с тем же самым человеком. Когда я спросил его, что произошло пару лет назад, он описал случай, который ни разу никому не рассказывал, даже Филлис. Листая номер Psychology Today (журнал «Психология сегодня». – Прим. ред .) в приемной дантиста, он заинтересовался статьей, где предлагалось попытаться представить себе последний, самый главный разговор со всеми важными людьми, которые исчезли из вашей жизни.

Однажды, когда был один, Марвин попробовал это сделать. Он представил, что говорит с отцом о том, как скучает по нему и как бы ему хотелось узнать его поближе. Отец не ответил. Марвин представил, что говорит последнее «Прощай!» своей матери, сидящей напротив в своем обычном кресле-качалке в стиле тонет. Он говорил слова, но никаких чувств не испытывал. Он стиснул зубы и попытался вызвать чувства силой.

Но они не появлялись. Он сконцентрировался на значении слова «никогда» — что он никогда, никогда больше ее не увидит. Но ничего не получалось. Он помнил, как он стучал кулаком по столу, пытаясь вспомнить прохладу материнского лба, когда он в последний раз поцеловал ее, лежащую в гробу. Но ничего не случилось. Он закричал вслух: «Я никогда не увижу тебя снова!» Опять ничего. И тогда он понял, что сам себя умертвил.

В тот день он плакал в моем кабинете. Он плакал обо всем, что упустил, об убитых годах своей жизни. Как это печально, сказал Марвин, что он ждал до сих пор, чтобы попытаться стать живым. Впервые я почувствовал близость к Марвину. Когда он плакал, я обнял его за плечи.

К концу этого сеанса я чувствовал себя измотанным, но был очень тронут. Я подумал о том, что наконец мы преодолели непроходимый барьер: в конце концов Марвин и сновидец слились и говорили одним голосом.

Марвин почувствовал себя лучше после нашего сеанса и был полон оптимизма, пока через несколько дней не произошло любопытное событие. Они с Филлис только что начали сексуальный акт, когда он неожиданно сказал: «Возможно, доктор прав, возможно, моя тревога насчет секса – это на самом деле страх смерти!» Как только он проговорил это, как сразу же – фьюить! – произошла внезапная и безрадостная преждевременная эякуляция. Филлис была, понятным образом, раздражена его выбором темы для сексуального разговора. Марвин сразу же начал ругать себя за бестактность по отношению к ней и за свою сексуальную неудачу и впал в глубокую депрессию. Вскоре я получил тревожное, умоляющее послание от сновидца:

Я внес в дом новую мебель, но никак не могу закрыть входную дверь. Кто-то установил там устройство, чтобы дверь оставалась открытой. Затем я вижу десять или двенадцать человек с вещами за дверью. Это ужасные, злые люди, особенно одна беззубая сгорбленная старуха, лицо которой напоминает мне лицо Сьюзен Дженнингс. Она также напоминает мне Мадам Дефарж из фильма «Повесть о двух городах» – ту, которая вязала рядом с гильотиной, когда с нее скатывались головы.

Послание:

«Марвин очень напуган. Он слишком многое и слишком быстро осознал. Он знает теперь, что его ждет смерть. Он открыл дверь осознанию; но теперь он боится, что слишком многое выйдет наружу, что дверь заело и он не сможет больше ее закрыть».

Затем последовали пугающие сны с похожими посланиями:

Ночь, я облокотился на перила балкона какого-то здания. Я слышу, как внизу, в темноте, маленький ребенок плачет и зовет на помощь. Я говорю, что иду к нему, потому что я единственный, кто может ему помочь. Но когда я начинаю спускаться во тьму, лестница становится все уже и уже, и хлипкие перила ломаются у меня в руках. Я боюсь идти дальше.

Послание:

«Существуют жизненно важные части меня, которые были похоронены всю мою жизнь – маленький мальчик, женщина, художник, искатель смысла. Я знаю, что похоронил себя заживо и оставил большую часть своей жизни непрожитой. Но сейчас я не могу опускаться в эти области. Я не могу справиться со страхом и сожалением».

И еще один сон:

У меня экзамен. Я держу в руках тетрадь с заданием и вспоминаю, что не ответил на последний вопрос. Я в панике. Я пытаюсь вернуть тетрадь, но время уже истекло. Я договариваюсь встретиться со своим сыном после экзамена.

Послание:

«Теперь я понимаю, что не сделал того, что мог бы сделать в жизни. И курс, и экзамен окончены. Мне хотелось бы сделать все по-другому. Тот последний вопрос на экзамене, какой он был? Возможно, если бы я выбрал другой путь, сделал что-то другое, стал бы кем-то другим – не школьным учителем, не состоятельным бухгалтером… Но уже слишком поздно, слишком поздно менять какие-либо из моих ответов. Время вышло. Если бы только у меня был сын, я бы через него проник в будущее, перешагнув смертельную черту».

Позже, той же ночью:

Я карабкаюсь по горной тропе. Я вижу несколько человек, пытающихся среди ночи перестроить дом. Я знаю, что этого нельзя сделать, и пытаюсь сказать им об этом, но они не слышат меня. Затем я слышу, как сзади кто-то зовет меня по имени. Это моя мать пытается догнать меня. Она говорит, что у нее для меня послание. Оно о том, что кто-то умирает. Я знаю, что это я умираю. Я просыпаюсь в холодном поту.

Послание:

«Слишком поздно. Невозможно перестроить твой дом среди ночи – изменить курс, который ты избрал, в тот момент, когда ты готовишься вступить в океан смерти. Сейчас я в том возрасте, в каком умерла моя мать. Я догнал ее и понял, что смерть неизбежна. Я не могу изменить будущее, потому что прошлое догоняет меня».

Эти послания сновидца звучали все громче и громче. Я должен был прислушаться к ним. Они требовали, чтобы я сориентировался и подвел итог тому, что произошло в процессе терапии.

Марвин двигался быстро, возможно, слишком быстро. Вначале он был человеком, неспособным проникать в суть: он не мог и не хотел обратить свой взгляд внутрь. За относительно короткий период в шесть месяцев он сделал потрясающие открытия. Он узнал, что у него, как у новорожденного котенка, были закрыты глаза. Он узнал, что глубоко внутри есть богатый, густо населенный мир, который вызывает ужасный страх, но и несет освобождение через понимание.

Поверхность вещей больше не привлекала его: он был меньше увлечен своими коллекциями марок и «Ридерс Дайджест». У него теперь открылись глаза на экзистенциальные факты жизни, он столкнулся с неизбежностью смерти и невозможностью спасти себя.

Марвин пробудился быстрее, чем я ожидал; в конце концов, он, вероятно, тоже слушал голос своего сновидца. Вначале он жаждал понять, но вскоре энтузиазм уступил место сильному чувству сожаления. Он сожалел о своем прошлом и безвозвратных потерях. Больше всего он сожалел о пустотах в своей жизни: о своем неиспользованном потенциале, о детях, которых у него не было, об отце, которого он не знал, о доме, который никогда не наполнялся родственниками и друзьями, о деле его жизни, которое могло бы иметь больше смысла, чем накопление большой суммы денег. Наконец, он жалел самого себя, пленного сновидца, маленького мальчика, зовущего на помощь из темноты.

Он знал, что не прожил той жизни, какую действительно хотел прожить. Возможно, еще можно это сделать. Возможно, еще есть время написать свою жизнь заново на большом чистом холсте. Он начал поворачивать ручки потайных дверей, перешептываться с неизвестной дочерью, спрашивать, куда уходят исчезнувшие отцы.

Но он обогнал сам себя. Он отважился отойти слишком далеко от линии снабжения и его атаковали со всех сторон: прошлое было темным и невосполнимым, будущее закрыто. Было слишком поздно: его дом был построен, последний экзамен сдан. Он открыл шлюз осознания только для того, чтобы его затопило страхом смерти.

Иногда страх смерти рассматривается как нечто тривиальное в своей универсальности. Кто, в конце концов, не знает о собственной смерти и не боится ее? Но одно дело – знать о смерти вообще, скрипнуть зубами и пару раз вздрогнуть, и совсем другое – предчувствовать смерть и ощущать ее каждой клеточкой своего тела. Такое осознание смерти ужасно и возникает редко, иногда только один или два раза в жизни, а Марвин испытывал этот ужас ночь за ночью.

Против своего страха у него не было даже самой распространенной защиты: не имея детей, он не мог успокоить себя иллюзией бессмертия через потомство; у него не было твердых религиозных убеждений – ни веры в сохранение сознания в загробной жизни, ни в вездесущее защищающее персонифицированное божество; не испытывал он и удовлетворения от того, как он реализовал себя в жизни. (Как правило, чем слабее у человека чувство наполненности жизни, тем больше у него страх смерти.) Хуже всего то, что Марвин не предвидел никакого конца этому страху. Образ сновидения был четким: демоны вырвались наружу из пространства его сознания и явно угрожали ему. Он не мог ни сбежать, ни снова пленить их, захлопнув дверь, так как она не закрывалась.

Итак, мы с Марвином достигли решающего пункта, к которому неизбежно приводит полное осознание. Это время, когда человек оказывается у края пропасти и решает, как ему противостоять безжалостным жизненным фактам: смерти, одиночеству, отсутствию твердой основы и смысла. Разумеется, решения нет. Выбор возможен лишь между различными позициями: быть «решительным», или «вовлеченным», или отважно противостоять, или стоически принимать ситуацию, или отказаться от рациональности и довериться Божественному провидению.

Я не знал, что будет делать Марвин, и не знал, чем еще ему помочь. Я помню, что ждал каждого нового сеанса с сильным любопытством, какой выбор он сделает. Что это будет? Попытается ли он сбежать от своего собственного открытия? Не найдет ли он способ снова натянуть одеяло самообмана на свою голову? Не изберет он в конце концов религиозного решения? Или он найдет силу и поддержку в одном из решений философии жизни? Никогда я так глубоко не осознавал двойственную роль терапевта как участника и одновременно наблюдателя. Хотя теперь я был эмоционально вовлечен и беспокоился о том, что произойдет с Марвином, в то же время я осознавал, что нахожусь в привилегированной позиции наблюдателя зарождающейся веры.

Марвин по-прежнему чувствовал тревогу и подавленность, но отважно продолжал работать в психотерапии. Мое уважение к нему возрастало. Я думал, что он прекратит терапию гораздо раньше. Что заставляло его продолжать?

Несколько причин, ответил он. Во-первых, он больше не страдал мигренями. Во-вторых, он запомнил мое предупреждение при первой встрече, что в терапии бывают периоды, когда ты чувствуешь себя хуже; он доверял моим словам о том, что его нынешняя тревога – необходимая стадия терапии и что она пройдет. Кроме того, он был убежден, что в процессе терапии, должно быть, произошло нечто важное: за прошедшие пять месяцев он узнал о себе больше, чем за предыдущие шестьдесят четыре года!

Произошло и еще нечто совершенно неожиданное. Его отношения с Филлис начали претерпевать существенные изменения.

– Теперь мы разговариваем гораздо чаще и откровеннее, чем раньше. Я не знаю точно, когда это началось. Когда мы с вами начали встречаться, в течение краткого периода наши разговоры оживились. Но это была ложная тревога. Мне кажется, Филлис просто пыталась убедить меня, что мы с ней можем разговаривать и без всякого терапевта.

Но в последние несколько недель это происходит по-другому. Теперь мы действительно разговариваем. Я рассказываю Филлис все, о чем мы с вами говорим на каждой встрече. Фактически она ждет моего возвращения у двери и становится нетерпеливой, когда я откладываю рассказ, – например, предлагаю подождать до ужина, чтобы у нас была интересная беседа за столом.

– Что именно интересует ее больше всего?

– Почти все. Я говорил вам, что Филлис не любит тратить деньги – она предпочитает распродажи. Мы шутим насчет того, что получаем двойную терапию за одинарную цену.

– Ну что ж, я рад такой сделке.

– Думаю, наиболее важным для Филлис было то, что я рассказал ей о нашем обсуждении моей работы, о том, как я разочарован, что не сделал большего с моими способностями, что посвятил жизнь зарабатыванию денег и никогда не задумывался о том, что я могу дать миру. Это ее очень потрясло. Она сказала, что если это верно в моем случае, то тем более верно для нее – она прожила абсолютно эгоцентричную жизнь, никогда ничего не делала для других.

– Она много сделала для вас.

– Я напомнил ей об этом. Вначале она поблагодарила меня за эти слова, но позже, обдумав их, сказала, что не уверена – возможно, она помогала мне, а может быть, в каком-то смысле стояла у меня на пути.

– Как это?

– Она упомянула все, о чем я вам рассказывал: как отвадила людей от нашего дома, как отговаривала меня от того, чтобы завести друзей, которые хотели бы прийти к нам домой, как отказывалась путешествовать и отучила от этого меня – я когда-нибудь говорил вам об этом? Больше всего она сожалеет о своей бездетности и о своем отказе много лет назад лечиться от бесплодия.

– Марвин, я поражен. Такая откровенность, такая искренность! Как вы оба добились этого? О таких вещах тяжело говорить, правда тяжело.

Он продолжал рассказывать о том, что Филлис заплатила за свое понимание – она стала очень неспокойной. Однажды ночью он не мог заснуть и услышал какой-то шепот из ее комнаты. (Они спали в разных комнатах из-за его храпа.) Марвин тихонько подошел и увидел Филлис стоящей на коленях у постели и повторяющей одну и ту же молитву: «Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня».

Эта сцена сильно подействовала на Марвина, хотя ему и трудно было это сформулировать. Думаю, он был переполнен жалостью – жалостью к Филлис, к себе, ко всем маленьким, беспомощным людям. Думаю, он понял, что ее молитва была магическим заклинанием, тонкой, как вафля, защитой против ужасов жизни, с которыми нам всем приходится столкнуться.

Наши рекомендации