Некоторые технические замечания 6 страница

Конечно, ход этого развития повлиял и на технику психоанализа. Эмоциональное, гипнотически-суггестивное отношение между врачом и пациентом постепенно охладевало, превратившись в бесконечный эксперимент с ассоциациями, т.е. в преимущественно интеллектуально окрашенный процесс. Врач и пациент пытались общими духовными усилиями реконструировать вытесненные причины заболевания, базируясь на несвязанных фрагментах ассоциативного материала (подобно разгадке сложного кроссворда). Терапевтические неудачи привели бы к капитуляции слабого врача, но не Фрейда! Он пришел к необходимости становления новых отношений между аналитиком и объектом анализа не в форме гипноза и суггестии, а в результате аналитически выявленных признаков переноса аффекта и аффективного сопротивления. Примерно таково было состояние техники и теории анализа, когда я (под определенным воздействием экспериментов Юнга) стал энтузиастом нового учения. Развитие техники анализа, с моей субъективной точки зрения, не может быть без прочного знания, которое не прошло бы через этапы чрезмерного оптимизма, неизбежного разочарования и конечного примирения особых аффектов. И я не уверен, стоит ли завидовать молодым коллегам, которые без труда овладевают достигнутым ранее в ходе тяжелых боев. Полагаю, что простая передача даже самых ценных традиций все же не равнозначна тому, чем овладел самолично.

Живо вспоминаются мои первые опыты на начальном этапе «психоаналитического пути». Помню, например, самый первый случай. Это был молодой коллега, который во время встречи на улице, бледный и задыхающийся, просил меня о незамедлительной помощи. Едва дыша, он сообщил мне, что страдает нервной астмой, что для избавления от нее испробовал все возможное, но безуспешно. Я тут же отвел его в свой рабочий кабинет, по схеме ассоциаций проверил его, углубился в собранный обильный материал, и действительно, его воспоминания легко сгруппировались вокруг травмы, перенесенной в раннем детстве. Это была операция. Он ярко изобразил, как его насильно волокли санитары, как натянули маску с хлороформом, а он всеми силами старался избавиться от нее... При этом он повторил напряжения мускулов, у него выступил пот и характерные нарушения дыхания. Затем он, как бы проснувшись, открыл глаза, удивленно оглянулся, восторженно обнял меня, почувствовав, что полностью избавился от приступов. Аналогичны были и многие другие мои «катарсические» успехи в то время. Однако вскоре выяснилось, что успехи были временными, я постепенно преодолел свой чрезмерный оптимизм. Углубленное изучение трудов Фрейда, его личные рекомендации позволили мне освоить технику ассоциаций, сопротивления и переноса, последовательность технических приемов, описанных в его эссе. Характерно, что с углублением профессиональных знаний все реже становились эффективные и скорые успехи. Прежняя катарсическая терапия понемногу превращалась в своеобразную аналитическую систему перевоспитания больного, что влекло за собой увеличение времени работы.

С юношеским усердием я изыскивал средства для сокращения времени и для провоцирования явных терапевтических успехов. Сосредоточившись на «принципе отказа», к которому призывал Фрейд на Будапештском конгрессе (1918), и посредством искусственно возбужденных напряжений («активная терапия») я пытался вызвать повторение прежних травматических переживаний и добиться их оптимального разрешения средствами анализа. Вам, вероятно, известно, что не только я, но и мои последователи иногда пытались преувеличивать значение активности. Наиболее опасное преувеличение — предложенное Ранком и в свое время поддержанное мной правило фиксации даты завершения анализа. Но я все-таки своевременно понял, что надо остерегаться преувеличений, и усердно углубился в успешно начатый Фрейдом анализ Я и развитие характера. Несколько односторонний анализ Я с недостаточным учетом либидо зачастую сводил лечение к процессу, который вследствие полного проникновения в топику и динамику образования симптомов, помогал понять распределение энергии между Оно, Я и сверх-Я пациента. Применяя эти установки, я все же чувствовал, что отношения «врач — пациент» все более уподобляются отношению «ученик — учитель». Я был убежден, что пациенты крайне не удовлетворены мною вследствие излишнего педантизма и школярства. Вот почему в одной из своих работ я призывал к предоставлению объектам анализа большей свободы выражения вплоть до агрессивности по отношению к врачу, к признанию допущенных ошибок и к большей гибкости рекомендаций, даже за счет теории, которая, конечно, не вечна и по сути является временно пригодным инструментом. Я доказал, что такая свобода полезна для анализа и при взрывном характере агрессивных проявлений обеспечивает позитивный перенос и успех. Меня не смущает, что мои сообщения о достижениях, а возможно, и отступлениях, будут непопулярны среди аналитиков. Опасно, если они вызовут нежелательную популярность среди подлинных реакционеров. И прошу не забывать, что когда я говорю о возврате к достойным старым методам, то это отнюдь не означает отказ от ценностей науки на новом этапе ее развития. Кстати, я не думаю, что кто-либо из нас олицетворяет истину в последней инстанции и знает все возможности развития техники и теории анализа. Я по крайней мере скромен в своих суждениях, вовсе не полагаю их окончательными и готов обсудить ограничения уже в ходе нашей дискуссии.

В своей многолетней деятельности практика-аналитика мне приходилось нарушать тот или иной «совет по технике» Фрейда. Например, я не придерживался принципа «лежачего положения пациента», поскольку считался с неукротимыми импульсами больного вскочить, бродить по комнате, говорить, не спуская с меня взгляда. Сложные реальные ситуации, иногда несознательные выходки больного ставили меня перед альтернативой — прекращать анализ или его продолжать вопреки правилу об ответном финансировании. Я, не колеблясь, принимал последнее, о чем не сожалею. Часто был совершенно неприемлем принцип проведения анализа в обычной профессиональной обстановке. В некоторых тяжелых случаях я рекомендовал пациенту несколько дней провести в постели, освободив его от прихода ко мне в кабинет на сеанс. Нередко в результате шока, вызванного прекращением анализа, я был вынужден его продлить до вывода пациента из шокового состояния, а в дальнейшем увеличить ежедневный курс на два-три часа. Если я так не поступал, то провоцировал возрастание сопротивления, даже дословное повторение рассказа об инфантильных травмах. Требовалось много времени, чтобы вывести пациента из тяжелых последствий такой бессознательной идентификации. Главный принцип анализа — отказ, которому излишне строго следовали многие коллеги (когда-то и я), быстро распознавался активными невротиками и использовался в качестве удобного источника ситуации сопротивления, пока врач не лишал их этого оружия посредством эластичной уступчивости. Конечно, я не раз корил себя за эти и другие отступления от «основного правила», пока меня не успокоил опытный специалист, объяснивший, что рекомендации Фрейда рассчитаны на новичков, чтобы уберечь их от грубых ошибок и просчетов. Опытному аналитику, вполне понимающему последствия своих решений, предоставлена широкая свобода выбора. Большое число «исключительных случаев» побуждает меня сформулировать практически признанный принцип, а именно: «принцип удовлетворения», который применяется наравне с принципом отказа.

Я пришел к выводу, что результативность активной техники нельзя всецело сводить к применению «отказа», т.е. к«усилению напряжения». Когда я требовал от пациентки не скрещивать ноги, то фактически создавал либидозную ситуацию отказа, что влекло за собой усиление напряжения и мобилизацию вытесненных психических содержаний. Но когда той же пациентке я объяснил необходимость отказаться от явно жесткой зажатости мускулатуры и разрешил свободу движений, то такое мероприятие было бы правильнее назвать релаксацией в отличие от усиления напряжения. Надо признать, что психоанализ фактически применяет эти два противоположных средства: создает отказом повышение напряжения и релаксацию предоставлением свободы.

Рассматривая любую новинку, вскоре понимаешь, что это забытое старое, я бы сказал, банальное. То же происходит при применении свободной ассоциации. Она, с одной стороны, вынуждает пациента к признаниям неприятных истин, а с другой стороны, разрешает свободу речи и выражения чувств. Задолго до существования психоанализа воспитание детей включало удовлетворение их потребностей в нежности и любви, а также требования воздержания с целью приспособления к отвратительной реальности. Нынче от возмущенных протестов во время изложения данной позиции моего доклада спасает только высококультурная атмосфера Международного психоаналитического объединения. А то бы я услышал: «Что вы собственно хотите? Только мы вроде привыкли к принципу отказа, названному вершиной вашей активной техники, как вы снова взбудоражили нас, предложив некий запутанный метод... Вы говорили об опасности преувеличения роли отказа! А как насчет опасности изнеживания пациентов? И вообще... Разве вы вправе давать нам предписание, как и когда применять тот или иной принцип?».

Успокойтесь, дамы и господа! Мы не настолько продвинулись, чтобы разбираться в деталях. Моя предварительная задача состоит лишь в том, чтобы установить возможность работы на основе этих двух принципов. Далее я постараюсь остановиться на некоторых неопределенностях. Но в любом случае в интересах утверждения новой проблематики мне придется нарушить спокойствие аналитиков. В целях умиротворения еще раз подчеркну, что рекомендуемая Фрейдом в его «Советах» объективная, сдержанная позиция врача-наблюдателя является самой надежной на первом этапе анализа и что лишь разумное, взвешенное решение определит выбор аналитического мероприятия.

Да, я скромно пытался пояснить, что такое «психологическая атмосфера». Не будем отрицать, что холодная объективность врача может создать излишние трудности для пациента. Надо искать дружеские пути, не впадая в ошибки анализа материала переноса, а также в фальшивое заигрывание с невротиками.

Прежде чем перейти к рассмотрению вопросов и возражений, я остановлюсь на главном аргументе в пользу релаксации, считая ее существенной наряду с отказом и, конечно, объективностью. Теоретическая и практическая значимость этого принципа подтверждается его успешным применением. Начнем с практики. В ряде случаев, когда анализ распадался, уткнувшись в якобы непреодолимое сопротивление пациента, я добивался существенного успеха, изменив прежнюю излишне жесткую тактику отказа. Релаксация позволяла сократить время на преодоление сопротивления. Совместными усилиями врача и пациента удачно обусловливалась дальнейшая работа над вытесненным материалом. Сравнительный анализ показал, что прежняя строгая отчужденность аналитика от пациента воспринималась в ряде случаев как продолжение инфантильной борьбы с авторитетом взрослых, повторяя ту же симптоматику, которая была заложена в основу невроза. Раньше я полагал при завершении лечения, что не следует опасаться сопротивления больного, которое может быть искусственно спровоцировано, надеясь, что когда аналитическое вмешательство ликвидирует все возможности сопротивления, то у загнанного в угол пациента останется лишь открытый путь к выздоровлению. Я не отрицал, что анализ мучителен для каждого невротика и пациент должен это усвоить, чтобы избавиться от болезни. Спрашивается, нужно ли чтобы пациент испытывал страдания излишние от крайне обязательных? Я применяю термин «экономия страдания» и надеюсь, что он когда-то найдет свое место, ограничивающее диктат принципов отказа и удовлетворения.

Вам хорошо известно, что аналитики не склонны высоко оценивать успехи терапевтов как достижение науки. Мы вправе говорить о подлинном успехе терапии только в том случае, когда факту улучшения состояния больного сопутствует глубокое проникновение в механизм лечебного процесса. Отмечу в этой связи потрясающее явление: во многих случаях выздоровление было достигнуто с применением релаксационной терапии. У истериков и патоневротиков продолжались попытки реконструкции прошлого обычным способом. Однако когда удалось создать атмосферу доверия между врачом и пациентом, вызвать чувство полной освобожденности, то внезапно (впервые за время анализа) стали появляться телесные симптомы истерии: парестезии и судороги в точно определенных частях тела, аффекты движения, напоминающие небольшие приступы истерии, легкое головокружение, даже затемнение сознания, иногда с последующей амнезией по поводу происшедшего.

Некоторые пациенты буквально настаивали, чтобы я им рассказал о том, что с ними происходит. На этой основе было относительно несложно причислить упомянутые симптомы к телесным реакциям, вызванным воспоминаниями, с тем отличием, что на этот раз реконструированное прошлое было больше связано с чувством фактической реальности пережитого. Прежние попытки реконструкции говорили лишь о возможной степени вероятности. В отдельных случаях указанные приступы буквально превращались в транс, при котором оживали элементы прошлого, и врач становился единственным мостиком между пациентом и реальностью. Я мог задавать вопросы и получать важную информацию от этой отколовшейся части личности. Без моего намерения возникало явление, напоминающее аутогипноз, т.е. состояние, которое воленс-ноленс можно сравнить с катарсисом (по Брейеру — Фрейду). Признаюсь, что такой результат меня сначала неприятно поразил, даже потряс.

Нужны ли были невероятные усилия и ходы через анализ ассоциаций и сопротивлений, разгадывание ребусов с элементами психологии Я и вообще всей метапсихологией, чтобы приземлиться на уровне старой доброй дружбы с пациентом и давно (как мне казалось) забытого катарсиса? Но после недолгого раздумья я успокоился. Существует пропасть различий между очищающим действием труднейшего психоанализа и случайными эмоциями, которые может спровоцировать примитивный катарсис. Упомянутый мною катарсис, по существу, как некий сон — лишь подтверждение подсознания и признак того, что в результате труднейших аналитических построений и техники переноса нам удалось приблизиться к причине реальных потрясений. Между палиокатарсисом и неокатарсисом мало общего, но нельзя отрицать, что они образуют круг явлений. Психоанализ начал свой путь от катарсического противодействия невылеченным травматическим переживанием и закрепленным аффектам, но далее обратился к углубленному исследованию невротических фантазий и их защитных механизмов. Затем сосредоточился на исследовании личностных отношений между аналитиком и объектом анализа; позднее в большей степени — на реакциях Я. Нас не должно страшить внезапное внедрение в современный психоанализ элементов старой техники и теории. Это лишь существенное напоминание о прочности психоанализа, который на каждом новом этапе своего развития, последовательно подтверждая свою полезность, готов влить новые золотые запасы в старые штольни.

Эта часть моего сообщения является логическим продолжением предыдущей. Выявленный или подтвержденный неокатарсисом материал воспоминаний доказал значимость исходных травм для этиологии неврозов. Возможно, что чисто психические фантазии являются выражением приступов истерии и патоневрозов, однако первым толчком к анормальным явлениям всегда оказываются травматические, шокоподобные реальные потрясения и конфликты с окружающей средой, формирующие неврогенные силы, в том числе совесть. Следовательно, по меньшей мере теоретический анализ нельзя считать завершенным, пока не вскрыт материал травматических воспоминаний. Поскольку наше утверждение основано на опыте релаксационной терапии, то тем самым повышается эвристическая ценность модифицированной нами техники. Полностью учитывая патогенный фактор фантазии, я был вынужден, особенно в последнее время, напряженно исследовать значение патогенных травм. Установлено, что травма крайне редко — следствие врожденной детской чувствительности, а гораздо чаще — недостойного, грубого, даже жесткого обращения. Истерические фантазии не лгут, повествуя нам о чрезмерных эротических страстях родителей и других взрослых по отношению к детям, о наказаниях, которым они подвергаются. Ныне я склонен наряду с Эдиповым комплексом у детей особенно отметить вытесненную и маскируемую «нежностью» склонность взрослых к инцесту. С другой стороны, очевидна готовность детей к генитальной эротике в более раннем возрасте. Значительную долю детских перверсий я объясняю регрессией раннегенитальной ступени. Иногда травма наказания застает ребенка во время эротической активности, что позднее может обусловить нарушение потенции. Вместе с тем форсирование генитальных переживаний пугает ребенка, ведь он и в проявлениях сексуальности видит только игру и проявление нежности.

Исследование неокатарсических случаев оказалось продуктивным и в другом смысле. Появилась возможность анализа психического процесса при вытеснении травмы, которое сопровождается психотической реакцией истерических обмороков, головокружения, а также часто в виде позитивно-галлюцинаторной эротической компенсации. В каждом случае невротической амнезии, может быть, и при ослаблении памяти о детстве, под влиянием шока имеет место психотическое раздвоение личности, одна часть которой продолжает свое маскируемое бытие, прорывающееся в виде невротических симптомов. Я особенно благодарю нашу коллегу г-жу Элизабет Северн за проведенное исследование и предоставленные мне материалы. Иногда удается вступить в контакт с вытесненной частью личности и даже вызвать на своеобразную «инфантильную беседу». При релаксации иногда случался возврат к этапам развития истерических симптомов с мыслительной регистрацией телесных воспоминаний. Отмечу также ранее мало учитываемые, обусловленные травмами боязнь кастрации и менструальных кровотечений. Изложенные мною факты имели целью подчеркнуть теоретико-практическую значимость учета генезиса травм.

По поводу некоторых приемов моей техники остроумно высказалась Анна Фрейд: «Вы относитесь к своим пациентам так же, как я к детям во время анализа». Я не возражаю и напомню о своем последнем небольшом эссе о психологии «нежелательных детей». В этой работе рассматривалась психология взрослых людей, к которым относились как к «нежелательным» в раннем детстве и тем закладывались предварительные условия их сопротивления при анализе. Только что предложенные методы релаксации еще больше стирают различие между анализом детей и взрослых. Сближая оба вида, я, безусловно, опирался на опыт храброго аналитика Георга Гроддека. Будучи свидетелем его попыток возбудить в пациентах явление детской наивности, я наглядно оценил достигнутый им успех. Я остался верен оправдавшей себя технике отказа и надеюсь достичь своей цели, тактично применяя оба метода. Разрешите мне спокойно ответить на ожидаемое замечание по поводу такой тактики.

Какие мотивы побудят пациента обратиться к жестким реалиям жизни, если во время анализа он пользовался детски безответственной свободой, которой он, конечно, лишен в жизни? Отвечаю: при аналитической релаксации и анализе детей мы далеки от воспитания утопических воззрений. В любом случае мы не допустим удовлетворения преувеличенных требований (в том числе агрессивных и сексуальных), воспитывая сдержанность и умение приспосабливаться к требованиям общественной жизни. Наше дружелюбие удовлетворит жаждущую нежности детскую часть личности...

Согласно моему опыту, вытесненная ненависть является более сильным скрепляющим средством, чем открытая нежность. Приведу пример пациентки, чье доверие я сумел завоевать только с помощью своей уступчивости (и это после упорной двухлетней борьбы с ее сопротивлением).

Пока она идентифицировала меня со своими бессердечными родителями, продолжались ее реакции сопротивления. Когда я лишил ее этой возможности, она перестала смешивать настоящие обстоятельства с прошлым, и после ряда истерически-эмоциональных приступов вспомнила о перенесенных в детстве потрясениях. Сходство аналитической ситуации с инфантильной и контраст между ними вызвал воспоминания. Для меня вполне очевидны высокие требования, которые ставят перед аналитиком принципы отказа и удовлетворения, а также контроль за переносом и сопротивлением. Недостаточное овладение инстинктами может в обоих случаях способствовать преувеличениям. Так, например, преувеличенные формы нежности к детям и пациентам могут соответствовать собственным бессознательным либидозным тенденциям. Или — под прикрытием требования отказа, предъявляемого пациентам и детям, — также собственные неосознанные садистические наклонности. Не случайно я настаиваю на том, чтобы аналитик глубоко осознавал особенности своего характера. Я неоднократно сталкивался с невротиками, заболевание которых было следствием необычайно сильных инфантильных шоков. Зачастую в реальной жизни они — почти дети, и обычные средства аналитической терапии для них непригодны. Таким невротикам необходима специальная, приближенная к детству, система воспитания, возможно санаторного характера с аналитическим направлением, на что указывал Зиммель.

Если подтвердится эффективность хотя бы части техники релаксации и неокатарсиса, то откроются значительные возможности для теории и практики современного психоанализа, направленные на корректировку сил психической энергетики и ее укрепление. Ведь интрапсихические силы являются лишь репрезентантами конфликта, который первоначально проявился между личностью и внешним миром. В соответствии с реконструкцией развития Я, сверх-Я и Оно многие пациенты повторяют в неокатарсическом переживании первичную борьбу с реальностью. Преобразование этого последнего повторения в воспоминания может создать более прочную основу для будущего существования. Пациент одновременно выступает в роли драматурга, вынужденного под давлением общественного мнения преобразовать свою первоначальную трагедию в драму с хэппи энд.

На этой оптимистической ноте разрешите мне закончить свой доклад и сердечно поблагодарить за внимание.

26. Психоанализ детей применительно к взрослым
(1931)

Уважаемые дамы и господа: Необходимо объяснение, почему в кругу достойнейших я имел честь быть избранным в качестве докладчика на этом торжестве. Вероятно, дело не в том, что мне выпало счастье 25 лет работать под руководством Мастера, ведь здесь присутствуют коллеги с большим сроком почетного сотрудничества с ним. Позвольте мне предложить вам иное обоснование. И, может быть, развеять ложные утверждения и россказни об «ортодоксальной нетерпимости» нашего учителя. Что он не допускает в своем кругу критики своих теорий и деспотически изгоняет все самостоятельные таланты, дабы утвердить исключительно собственную научную волю. Отдельные лица говорят о его ветхозаветной строгости, будто бы основанной на расовых теориях. Да, надо, к сожалению, признать, что были и выдающиеся таланты, и множество неприметных лиц, которые отвернулись от его теорий. Но разве по научным мотивам? Их последующее научное бесплодие говорит не в их пользу.

В качестве аргумента, опровергающего утверждения об ортодоксальности Международного объединения и его духовного руководителя профессора Фрейда, является ваше дружеское приглашение.

Я не отрицаю, что Фрейд был не согласен с рядом моих утверждений. И откровенно мне об этом говорил. Но одновременно добавлял, что в будущем они в какой-то мере могут быть оправданы и поскольку мы полностью единомышленники по важнейшим принципам психоанализа, то он не видит оснований для прекращения нашего сотрудничества даже с учетом различий в методике и теории. Но в одном отношении Фрейд безусловно ортодоксален. Им созданы произведения, существующие многие десятилетия неизменными, неприкосновенными как чистые кристаллы. Например, его толкование снов такая отшлифованная драгоценность, успешно противостоящая всем переменам времени, или понятие «либидо», к которому критика даже не пытается подступиться. Поблагодарим судьбу за счастливую возможность сотрудничества с этим либеральным гением.

Пожелаем к его 75-летию несгибаемой духовной свежести и восстановления физических сил.

В течение последних лет накопление аналитических фактов сгруппировалось в идеи, побудившие меня существенно смягчить противоположность между анализом детей и взрослых. Начальные подходы к анализу детей были выработаны венской группой. Не говоря о единственной — правда, ориентирующей — попытке Фрейда, первой методически занимавшейся анализом детей была венский аналитик г-жа фон Хуг-Хельмут. Мы благодарны ей за идею начинать детский анализ с обычной игры. Она, а позже Мелани Кляйн, аналитически исследуя детей, поняли необходимость существенных изменений в технике анализа взрослых, в смысле смягчения обычной технической строгости. Высоко ценятся также систематическая работа Анны Фрейд и ее мастерские приемы, подчинившие даже труднейших детей.

Мне мало приходилось аналитически заниматься детьми, и то, что я столкнулся с этой проблемой с другой стороны, было неожиданностью. Как это случилось? Прежде чем ответить, остановлюсь на существенной особенности направления моей работы. Я фанатично верил в эффективность углубленной психологии и случавшиеся неудачи относил к своей неумелости, что заставило меня начать поиск новых приемов техники, поскольку привычные приемы явно не помогали в тяжелых случаях. Вот таким образом, не пасуя перед сложнейшими явлениями, я стал специалистом по особо тяжелым случаям, аналитическому лечению которых посвятил многие годы. Для меня были неприемлемы суждения о непреодолимости сопротивления пациентов, о невозможности дальнейшего продвижения из-за нарциссизма и пр. Я полагал, что явка пациента к аналитику — уже надежда на его спасение. Вместе с тем я всегда ставил перед собой вопрос: только ли сопротивление пациента является причиной неудачи? А может быть, наша успокоенность и нежелание приспособить к методике характерные особенности личности? В таких запушенных случаях, когда не было ни результатов длительного анализа, ни терапевтических успехов, я через так называемые свободные ассоциации начал побуждать пациентов к глубокой релаксации, к полнейшей самоотдаче спонтанным глубинным впечатлениям, тенденциям и эмоциям. Чем свободнее становились ассоциации, тем по-детски наивными становились выражения и иные манифестации пациента, тем чаще среди мыслей и иллюзорных представлений встречались выразительные жесты и движения, иногда и «временные симптомы», являвшиеся, как и все остальное, объектом анализа. В некоторых случаях свобода ассоциаций нарушалась холодным ожиданием и непониманием аналитика.

Только лишь пациент самозабвенно готов поведать все происходящее в нем ... и вдруг видит, как я спокойно и безучастно раскуриваю сигару или холодно-стереотипно спрашиваю: «Ну и что вы скажете?» Я стал размышлять о возможных средствах и путях, исключающих нарушение ассоциаций и открывающих возможность для пациента осуществить тенденцию повторения. Первые импульсы решения я получил от пациента. Привожу пример. Пациент после преодоления тяжелого сопротивления, особенно упорного недоверия, решился поведать мне события из своего раннего детства. Из предыдущего анализа я уже знал, что он в заново пережитой сцене идентифицирует меня со своим дедушкой. Внезапно, во время разговора, он обнимает меня и шепчет: «Дедушка, я боюсь, что у меня будет маленький ребенок!». Тут я решился вступить в игру и прошептать в ответ: «Почему ты так думаешь?». Начал, так сказать, игру в вопросы и ответы, аналогичную приемам, о которых сообщают аналитики, занимающиеся с детьми. Но это не значит, что я в этой игре мог предлагать любые вопросы. Если мои вопросы не будут соответствовать уровню ребенка, то беседа быстро прервется. Бывали случаи, когда пациент говорил мне, что я веду себя глупо, так сказать, испортил игру. Так случалось, когда я в беседу вносил элементы, которые не мог знать ребенок. Еще больший отказ имел место при моих попытках дать услышанному научные толкования. Моей первой ответной реакцией было нечто вроде авторитарного возмущения, но, к счастью, я сообразил, что пациент должен лучше знать себя, чем мои догадки о нем. Я признал возможность ошибки с моей стороны, что укрепило его доверие ко мне. Кстати, отдельные пациенты протестовали против того, что я называю такой процесс игрой. Они заявляли, что это признак несерьезного отношения к ним с моей стороны. В этом была своя правда. И я был вынужден признать, что за этими игрищами скрываются многие из серьезных реальностей детского возраста. Доказательством было то, что некоторые пациенты во время такого полуигрового мероприятия впадали в своего рода галлюцинаторное отчуждение и демонстрировали травматические процессы, неосознанное воспоминание о которых таилось за игровой беседой. Сходное наблюдение я сделал в самом начале своей карьеры аналитика, когда пациент внезапно впал в истерично-сумеречное состояние. Я начал энергично его трясти, повторяя, чтобы он рассказал до конца все, с чего начал. Это вмешательство помогло. Через меня, пусть ограниченно, он восстановил контакт с внешним миром и смог внятно сообщить отдельные подробности о своих скрытых конфликтах.

Итак, я принял технику «игрового анализа», считая однако, что любой анализ может дать удовлетворительные результаты только при репродуцировании травматических процессов первоначального вытеснения, на чем в конечном итоге базируется образование симптомов и их виды. Исходя из нашего опыта, я отмечу, что большинство патогенных потрясений приходится на период детства. Поэтому не следует удивляться, когда пациент, пытаясь объяснить генезис своего страдания, внезапно впадает в детство. Здесь передо мной возникает ряд важных вопросов. Содержателен ли детский примитивизм пациента? Решается ли таким образом аналитическая задача? Подтверждается ли обвинение в наш адрес, что анализ провоцирует приступы истерии, давая лишь временное облегчение? Имеются ли пределы ограничения аналитической детской игры, допускающей детскую релаксацию, после которой должен начаться воспитательный период отказа?