День двадцать первый. Башня

От дома Ракель до трамплина они доехали за три минуты. Одним махом проскочили тоннель и припарковались между сувенирными лавками на смотровой площадке.

Полоса приземлений под трамплином выглядела как белый замерзший водопад, струящийся между трибунами и обрушивающийся под ними еще метров на сто.

— Откуда ты знаешь, что он здесь? — спросил Хаген.

— Он сам сказал мне об этом, — ответил Харри. — Однажды на катке он сказал, что в день, когда дело всей жизни будет окончено и он почувствует себя смертельно больным, он прыгнет отсюда. И смерть его станет прославлением жизни.

— Харри показал на освещенный трамплин: подъемную башню и гору разгона, которые тянулись к темному небу. — Он знал, что я это запомню.

— Ненормальный, — прошептал Гуннар Хаген и, прищурясь, посмотрел на окна, темневшие на верху подъемной башни.

— Можно одолжить у тебя наручники? — спросил Харри, повернувшись к водителю.

— У тебя же есть. — Хаген кивнул на его правую руку, где блестел один из двух браслетов, второй, полуоткрытый, висел на цепочке.

— Да мне бы две пары, — сказал Харри и взял наручники, которые протянул водитель. — Помоги, пожалуйста, а то у меня тут пары пальцев не хватает.

Хаген, качая головой, пристегнул браслет ко второй руке Харри.

— Не нравится мне, что ты пойдешь один. Пугаешь ты меня.

— Там места мало. К тому же со мной он может и поговорить. — Харри показал револьвер Катрины: — И вот это у меня есть.

— Все равно, Харри, я за тебя боюсь.

Старший инспектор Холе окинул шефа коротким взглядом, повернулся и открыл дверь автомобиля левой, целой рукой.

Полицейский проводил Харри до входа в Музей лыж, через который надо было пройти, чтобы попасть в лифт, ведущий на подъемную башню. С собой они взяли ломик — собирались разбить окно и забраться внутрь, но, когда они подошли поближе, фонарь высветил осколки стекла, усыпавшие пол рядом с билетными кассами. Изнутри музея доносился далекий звук сигнализации.

— О'кей, теперь мы знаем, что клиент уже прибыл на место. — Харри засунул револьвер сзади за ремень брюк. — Как только приедет вторая патрульная машина, поставь двоих у заднего выхода.

Харри взял фонарь, шагнул в темный холл и оказался среди фотографий и плакатов с норвежскими лыжниками, норвежским флагом, норвежской лыжной мазью, норвежскими королями и кронпринцессами, а также текстами, в которых говорилось, какая норвежцы офигенная нация. И тут Харри вспомнил, почему он всегда терпеть не мог этот музей.

Лифт находился в самой глубине — тесный лифт с закрытыми дверями. Харри посмотрел на двери, почувствовал, как проступает холодный пот. Рядом с лифтом шла пожарная лестница. Харри отправился туда.

Через восемь проемов он пожалел об этом. Слабость и тошнота вернулись, да так, что его опять вырвало. Звук шагов по железной лестнице разносился по всей башне, а наручники, свисавшие с его запястий, выстукивали металлическую мелодию о поручни. Обычно в таких ситуациях в кровь выбрасывается адреналин, приводящий тело в боевую готовность, но, видно, Харри был слишком измотан и обессилен. А может, просто знал, что все кончено. Торг завершен, результат объявлен.

Харри двинулся дальше. Ставил ноги одну за другой на ступени, не решаясь остановиться. Матиас, конечно, уже давно услышал, что он поднимается.

Лестница вела прямиком в застекленную будку наверху. Харри выключил фонарь и, как только его голова поднялась над краем, почувствовал дуновение холодного воздуха. Снегопад прекратился, окрестности освещал бледный лунный свет. Площадка размером примерно четыре на четыре метра была обнесена стеклом и стальными перилами, за которые, вероятно, держались туристы и, покрикивая от ужаса, наслаждались видом на Осло и окрестности или представляли себе, каково это — приземлиться на лыжах там, внизу. Или упасть с башни, пролететь вертикально по направлению к домам и застрять в ветвях далеких деревьев.

Харри поднялся наверх, повернулся к силуэту человека, смутно различимому в отсвете огней города как раз напротив лестницы. Человек сидел за перилами на краю большого открытого окна, через которое и веяло холодом.

— Красиво, правда? — легко, почти весело спросил Матиас.

— Если ты про вид, то да.

— Я не про вид, Харри.

Одна нога Матиаса свисала из окна.

Одна нога Матиаса свисала из окна. Харри стоял возле лестницы.

— Кто ее убил, ты или снеговик, Харри?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что ты. Ты же у нас умный парень. Я все рассчитал. Ужасные ощущения, да? В таких случаях, разумеется, нелегко сконцентрироваться на красоте. Я имею в виду, если человек убил того, кого любил больше всех.

— Ну, — сказал Харри и сделал шаг вперед, — ты-то об этом не слишком много знаешь, разве не так?

— Я-то? — Матиас повернулся. — Первую женщину, которую я убил, я любил больше всего на свете.

— Тогда зачем ты это сделал? — спросил Харри, положил правую руку на револьвер за ремнем и тут же почувствовал страшную боль.

— Потому что моя мать была лживой шлюхой, — сказал Матиас.

Харри приспособил руку и достал револьвер.

— Давай, спускайся сюда, Матиас. И руки подними.

Матиас с любопытством взглянул на Харри:

— Слушай, Харри, а ты знаешь, что существует двадцать процентов вероятности, что твоя мать была не лучше моей? Двадцать процентов, что ты ублюдок. Что скажешь?

— Ты меня слышал, Матиас.

— Я облегчу тебе задачу, Харри. Во-первых, я отказываюсь повиноваться. Во-вторых, ты же не видишь мои руки. А может, я тоже вооружен? Так что стреляй. Стреляй, Харри.

— Спускайся.

— Олег — ублюдок, Харри. А Ракель была потаскухой. Ты должен бы поблагодарить меня, что я сделал так, что ты ее убил.

Харри переложил пистолет в левую руку. Свободные браслеты наручников стукнулись друг о друга.

— Подумай, Харри. Если ты меня арестуешь, меня положат в клинику, в психиатрическое отделение, а через несколько лет я буду на свободе. Пристрели меня.

— Ты умрешь, — сказал Харри и подошел ближе. — Ты все равно умираешь от склеродермии.

Матиас хлопнул рукой по раме:

— Откуда знаешь? Проверил мои анализы крови?

— Я спросил у Идара, а потом разузнал, что такое склеродермия. Человеку с таким диагнозом легче выбрать какую-нибудь другую смерть. Например, эффектную, которая достойно увенчает так называемый «труд всей твоей жизни».

— Я слышу в твоем голосе презрение, Харри, но когда-нибудь ты тоже поймешь.

— Пойму что?

— Что мы с тобой одного поля ягоды, Харри. Мы боремся против болезни. Но болезнь, против которой боремся и я, и ты, не поддается окончательному уничтожению, в ней все победы — временны. Борьба — вот наше предназначение. Моя закончится здесь. Пристрели меня, Харри.

Харри посмотрел Матиасу в глаза. Повернул револьвер рукоятью вперед и протянул Матиасу:

— Давай сам, мать твою!

Матиас поднял бровь. Харри увидел: он медлит, подозревая подвох. Однако вскоре на лице Матиаса появилась улыбка.

— Как хочешь. — Матиас протянул руку и взял оружие. Взвесил его — черное, блестящее. — Это большая ошибка с твоей стороны, дорогой друг, — сказал он и направил револьвер на Харри. — Ты станешь жирной точкой, Харри. Гарантией, что мой труд запомнится людям.

Харри посмотрел на черное дуло. Курок уже поднял свою маленькую уродливую головку. Время замедлилось, поплыло вокруг. Матиас прицелился. И Харри прицелился — и взмахнул правой рукой. Наручник издал в воздухе тихий свистящий звук и коснулся руки Матиаса. Сухой щелчок, и, мягко клацнув, браслет оказался на его запястье.

— Ракель выжила, — сказал Харри. — Ты просчитался, твою мать!

Харри увидел, как глаза Матиаса расширились, а потом сузились, остановились на револьвере, который не издал ни звука, на металле, обхватившем запястье и приковавшем его к Харри.

— Ты… Ты вынул патроны! — заикаясь, выговорил Матиас.

Харри покачал головой:

— Катрина Братт никогда не заряжала свою пушку.

Матиас поднял взгляд на Харри и попятился.

— Пошли, — произнес он. И прыгнул.

Харри сорвало с места, он потерял равновесие. Попытался ухватиться за что-нибудь, но Матиас был слишком тяжелый, а Харри после сегодняшних приключений потерял много крови и сил. Харри рычал, но его уже тащило через стальную раму и всасывало в окно и дальше, в бездну. И перед тем, как махнуть свободной левой рукой, он увидел себя сидящим в полном одиночестве на кресле в грязной комнатенке в Кабрини-Грин в Чикаго. Харри услышал звон металла о металл и полетел в ночь. Сделка была заключена.

Гуннар Хаген не сводил глаз с трамплина, но хлопья снега, который зарядил снова, здорово ему мешали.

— Харри! — повторил он в микрофон рации. — Ты слышишь?

Он отпустил кнопку микрофона, но ответа не последовало, только интенсивное шипение из ниоткуда.

На площадку возле башни уже подъехали четыре патрульных автомобиля. Выскочившие оттуда полицейские пришли в страшное волнение, когда несколько секунд спустя сверху до них донеслись крики.

— Они упали! — вскрикнул сержант, стоявший рядом с Хагеном. — Клянусь, я видел, как из стеклянной будки наверху выпали два человека.

Гуннар Хаген в отчаянии опустил голову. Он не смог бы объяснить почему, но при всей абсурдности ситуации ему почудилась в ней странная логика: именно так и должно было закончиться дело. Финал придавал ему некое космическое равновесие.

Чушь! Чушь собачья!

Хаген за пургой не мог разглядеть приближающихся полицейских машин, зато слышал, как выли вдовами их сирены, и понимал, что эти звуки привлекут стервятников: репортеров, любопытствующих, жаждущее крови начальство. Все примчатся, чтобы откусить от трупа кусок пожирнее!

— Они должны быть внизу! — крикнул Хаген. — Вы на крышах домов смотрели? Отбой.

Хаген ждал, а сам все думал, как объяснит свою самодеятельность и то, что отпустил Харри одного. А как объяснить, что, будучи старшим по званию, руководителем для Харри он никогда не был? И в этом тоже есть своя логика, и ему наплевать, понимают они ее или нет.

— Что здесь произошло?

Хаген повернулся. Это был Магнус Скарре.

— Харри упал, — ответил Хаген и кивнул в сторону башни. — Они заняты поисками тела.

— Тела? Тела Харри? Ну это вряд ли.

Вряд ли?

Хаген повернулся к Скарре, который внимательно разглядывал башню.

— Я думал, вы успели понять, что это за фрукт, Хаген.

Хаген, несмотря ни на что, позавидовал уверенности молодого коллеги.

Рация заговорила снова:

— Их тут нет!

Скарре повернулся к Хагену, они посмотрели друг другу в глаза, и Скарре пожал плечами, будто говоря: «Ну? Что я говорил?»

— Эй! — крикнул Хаген водителю внедорожника, показав на «гирлянду» на крыше машины. — Зажги-ка, направь на самый верх. И дайте мне кто-нибудь бинокль.

Через несколько секунд ночь прорезал луч света.

— Видно что-нибудь? — спросил Скарре.

— Снег, — ответил Хаген, прижав бинокль к глазам. — Ниже, ниже свети! Стоп! Подождите… Святый боже!

— Что там?

— Вот черт!

В это самое мгновение снежный вихрь сместился, как будто открылся гигантский театральный занавес. Хаген услышал возгласы полицейских. Там, наверху, болтались два человека, напоминавшие те фигурки, что свисали с зеркала заднего вида на одной ниточке: та, что висела ниже, триумфальным жестом высоко подняла руку, у другой руки были растянуты в стороны, словно ее распяли.

Вид у них был совершенно безжизненный: с поникшими головами они покачивались на ветру.

Хаген разглядел в бинокль наручники, которые приковали левую руку Харри к чему-то находившемуся внутри будки.

— Вот черт!! — повторил Хаген.

Кажется, это был Томас Хелле — тот молодой парень из группы розыска пропавших. Он сидел на корточках возле Харри Холе, когда тот пришел в сознание. Четверо полицейских втащили их с Матиасом обратно в будку. В последующие годы Хелле много раз описывал удивительную реакцию очнувшегося Харри:

— Глазищи ненормальные, а сам все спрашивает, жив ли Лунн-Хельгесен! Ну прямо как будто он боялся, что Снеговик отбросил копыта, как будто ничего ужаснее не могло произойти. Когда я сказал, что жив, что его уже везут на «скорой» вниз, в город, он только рявкнул, чтобы мы забрали у Лунн-Хельгесена шнурки и ремень и следили, как бы он не покончил с собой. У мужика чуть бывшую бабу не пришили, а он об убийце как о родном заботится. Вы слыхали о чем-нибудь подобном?

Глава 37