О коллективной ответственности 4 страница

[337]

сов, в которой они поначалу выступают и в которой судьба од­ного члена солидарно соопределяет судьбу другого. Только тогда, когда в результате дифференциации каждое отношение, каждая составная часть публичной и личной жизни получит та­кого рода самостоятельность, что для этой части станет воз­можным индивидуальное претерпевание и деяние⁴, при кото­ром механические переплетения с гетерогенными по существу дела элементами не навязывают им одну и ту же участь, — толь­ко тогда можно будет при помощи точного разграничения уда­лить вредные элементы, не касаясь соседних с ними полезных элементов. Так, в области медицины дифференцированные познания дают возможность удалять больные части тела, со­блюдая в точности известные пределы там, где раньше прихо­дилось отрезать тотчас же весь член; так, например, при тяже­лых воспалениях коленного сустава в настоящее время выре­зается только этот сустав, тогда как раньше ампутировалась вся бедренная кость и т.п. Между тем дифференциация в нака­зании, особенно уголовном, доходит очень скоро до своих пре­делов. Здесь исходят из предположения такого душевного един­ства, благодаря которому боль от наказания должна ощущать­ся именно там, откуда произошел проступок, и поэтому могут приговорить к одному и тому же наказанию за оскорбление че­сти, за обман и нарушение нравственных предписаний. Начат­ки дифференциации в этих пунктах еще очень недостаточны; так, например, заключение в крепости установлено за такие проступки, которые не касаются социального достоинства пре­ступника и т.п. Между тем уже большая мягкость, которую в более культурные эпохи проявляют по отношению к преступни­ку, является во всяком случае признаком того, что отдельный поступок дифференцируют от личности в целом и что отдель­ное нарушение нравственности не принимается уже более за полную испорченность души, как это естественно для более расплывчатого представления; это представляет полную ана­логию той дифференциации, которая освобождает социальное целое от ответственности за поступок одного члена. Точно так же исправление лиц, подвергшихся наказанию, которое состав­ляет одну из главных целей высшей культуры, сможет обосно­вывать свои виды на успех, по существу, той же самой психо­логической предпосылкой, а именно, что душа преступника тоже достаточно дифференцирована, чтобы заключать в себе наря­ду с извращенными влечениями также и здоровые; потому что ведь более глубокая психология должна ожидать надежного исправления грешника не от прямого устранения извращенных,

[338]

но от укрепления и возвышения здоровых влечений. Впрочем, смягчение наказаний, отмену их за давностью, а также попытки не дать погибнуть для общества тому, кто был повинен однаж­ды в преступлении, можно основывать не только на диффе­ренциации частей его души в их сосуществовании, но и на дифференциации в последовательности его душевного разви­тия, если не хотят, чтобы в последующие эпохи искупалась вина, которая относится к эпохе более ранней.

На высшей ступени культуры обнаруживается, однако, сво­еобразная форма возврата к прежнему воззрению. Как раз в последнее время снова обнаружилась склонность возлагать на общество ответственность за вину индивида. В настоящее вре­мя ответственность за проступок индивида охотно возлагают не на «свободу» индивидуальности, но на внешне определяе­мое положение, в которое общество ставит отдельного чело­века, на атрофические или гипертрофические условия жизни, которые оно ему предоставляет, на всемогущие воздействия и влияния, которым он подвергается с его стороны. Трансцен­дентальное познание, которое говорит об исключительном гос­подстве естественной причинности и устраняет вину в смысле liberum arbitrium*, сужается, оборачиваясь верой в то, что толь­ко социальные влияния имеют определяющее значение. По­скольку старое индивидуалистическое мировоззрение заменя­ется историко-социологическим, которое рассматривает инди­вида лишь как точку пересечения социальных нитей, постольку место индивидуальной вины должна занять вина коллективная. Если отдельный человек по своим врожденным склонностям является продуктом предшествующих поколений, а по разви­тию их — продуктом современного ему поколения, если он за­имствует содержание своей личности от общества, то мы уже не можем возлагать на него ответственность за такие поступки, в которых он является только посредствующим звеном, подоб­но орудию, которое служило ему для их совершения. На это нетрудно, конечно, возразить, что общественное устройство, де­терминирующее отдельного человека, должно же было где-ни­будь исходить от отдельных людей, на которых и падает ответст­венность за это последнее воздействие; следовательно, инди­вид как таковой все-таки может быть виновным, и как бы ни была велика та доля ответственности, которую он сваливает на общество, это не удается ему сделать вполне, так как обще­ство все же состоит из индивидов и поэтому не могло бы быть

[339]

виновным, если бы не были виновны они. Повод для создания каждого несовершенного и несправедливого социального уч­реждения, которое может толкнуть каждого, кто родился при нем, на путь преступления, все же должен был исходить от от­дельного человека; ведь всякое наследование, закладывающее в нас семя порока, существует не от века, но должно иметь свое начало в том или другом первоначальном поведении какого-нибудь предка. И если даже наибольшая часть нитей, направ­ляющих действия индивида, восходит к предшествующим по­колениям, то и от него также исходят, в свою очередь, новые нити, которые наравне с первыми соопределяют грядущие по­коления; и на ответственность за эти последствия следует ука­зывать тем настоятельнее, чем глубже мы прониклись тем, что ни один поступок в пределах социального космоса не остается без последствий, что действие индивидуального нарушения нравственности простирается до тысячного колена. Итак, если социальная обусловленность по отношению к прошлому сни­мает бремя с отдельного человека, то она налагает на него тем более тяжелое бремя по отношению к будущему, причинная ткань которого может становиться все сложнее, а обусловлива­ющее значение индивида — все многостороннее именно потому, что каждый отдельный человек прибавляет известную часть к на­следию рода, а без нее его не существовало бы вовсе.

Не вступая в спор о принципах, который разделил бы судь­бу всех рассуждений о свободе, т.е. остался бы бесплодным, я хочу лишь указать здесь на следующую точку зрения. Послед­ствия каждого поступка легко и совершенно меняют свой ха­рактер, если с личных отношений или небольшого круга, к кото­рому они сначала относились, согласно намерению действую­щего, распространяются на более широкий круг. Если, напри­мер, стремления церкви подчинить себе также и всю совокуп­ность интересов земной жизни осуждаются как неправильные, то можно прежде всего возразить, поскольку это обвинение направлено против известных лиц, скажем, средневековья, что здесь господствовала традиция, унаследованная от древней­ших времён христианства, которая являлась отдельному чело­веку как несокрушимая тенденция, самоочевидная догма, так что вина падает в этом случае на самые ранние личности, ко­торые ее выработали, а не на отдельных эпигонов, которых она принуждала идти без рассуждений по своему пути. Но и эти первые были невиновны, так как в маленьких раннехристианс­ких общинах полное проникновение жизни религиозной идеей, посвящение всего бытия и всего, чем люди располагали, хрис-

[340]

тианским интересам было вполне нравственным, для существо­вания этих общин неизбежным требованием, которое не вре­дило и интересам культуры, пока еще существовали другие достаточно широкие круги, посвящавшие себя заботам о зем­ных делах. Это изменилось лишь с распространением христи­анской религии; если бы та форма жизни, которая соответство­вала маленькой общине, распространилась на все государство в совокупности, то этим был бы нанесен ущерб целому ряду интересов, которые считаются совершенно необходимыми и вытеснение которых господством церкви считается безнрав­ственным. Итак, одна и та же тенденция, которая при неболь­ших размерах социального круга была положительной, с рас­ширением его оказывается отрицательной; и если в последнем случае вина снимается с отдельных людей, так как объясняет­ся традицией, то очевидно, что она не лежит и на тех, от кого берет начало традиция, но что причиной этой тенденции явля­ется одно только количественное изменение общественного круга. Вопрос о том, насколько чисто количественное расшире­ние круга изменяет нравственное качество совершенных по отношению к нему поступков, еще весьма нуждается в иссле­довании. Но так как это несомненно имеет место, то поступок, который рассматривается как вина или заслуга в более узком кругу, при расширении круга нередко превращается в свою про­тивоположность, причем никто не является лично ответственным за то, что поступок квалифицируется теперь в нравствен­ном отношении иначе, так как по содержанию своему он просто получен готовым, изменение же его ценности исходит не от от­дельного человека, но от их совокупности. Мы обнаруживаем, например, что в горном Тибете еще до сих пор господствует полиандрия, и притом, очевидно, приносит обществу пользу, как это признают сами миссионеры, потому что почва там так бесплодна, что быстрый прирост населения вызвал бы вели­чайшую общую нищету. Полиандрия же является прекрасным средством для того, чтобы задержать этот прирост; кроме того, мужчины бывают там часто вынуждены надолго покидать род­ные места, чтобы пасти стада на отдаленных пастбищах или вести торговлю, и тогда то обстоятельство, что из нескольких мужей, имеющих одну жену, по крайней мере один всегда оста­ется дома, обеспечивает защиту жены и поддерживает спло­ченность семьи. Но это благотворное влияние на нравы стра­ны, много раз констатированное, тотчас изменилось бы, как только, хотя бы вследствие открытия новых источников пита­ния, сделался бы возможным и нужным рост населения; имен-

[341]

но история форм семьи достаточно часто показывает, как то, что однажды считалось нравственным, часто становилось нравственно предосудительным благодаря простому и притом не­редко лишь количественному изменению внешних отношений. Если бы отдельный человек совершил поступок, который те­перь считался провинностью, например, если бы в вышеука­занном примере некая женщина и после изменившихся отношений стала бы следовать своей склонности к полиандрии и переносила бы ответственность за это с себя на те поколения, которые через наследственность, рудименты своих состояний и т.п. толкнули ее на этот путь, то (если все сказанное верно), вина не пала бы ни на кого в отдельности именно потому, что для предков данной женщины это еще не было виной. Конечно, общество, видоизменения которого создали вину, не будет ви­новным в смысле моральной ответственности, так как эти ви­доизменения произошли по причинам, которые не имеют ниче­го общего с обсуждаемым моральным событием, и оно явилось следствием их лишь случайно. Подобно тому как определен­ные мероприятия, вредные для одной части общественного целого, перестают иногда быть таковыми, если распространя­ются на все общество (так, социалисты утверждают, что извес­тные по опыту недостатки монопольного государственного хо­зяйства, на которые им указывают в виде возражения, возник­ли только потому, что до сих пор монополия вносилась в хозяй­ственную политику, которая оставалась индивидуалистической во всех других отношениях, и что эти недостатки, напротив, исчезли бы, если бы она была единым экономическим принци­пом), точно так же и наоборот, расширение сферы действия определенного способа поведения может превратить разумное в бессмыслицу, благотворное — в пагубное и, таким образом, позволить, чтобы вина, которую способен сложить с себя от­дельный человек, не падала тем не менее индивидуально ни на кого другого.

Между тем чисто количественное расширение группы явля­ется лишь самым ярким случаем освобождения индивидов от морального бремени; другие видоизменения группы могут при­вести к тому же самому результату для отдельного человека, поскольку благодаря им можно не возлагать ни на кого в от­дельности вину, которую слагает с себя непосредственный ви­новник. Подобно тому как химическое смешение двух веществ может создать третье, свойства которого совершенно отличны от свойств его элементов, так и некая вина может возникнуть вследствие того, что определенная естественная предраспо-

[342]

ложенность встречается с определенным социальным отноше­нием, хотя ни один из этих факторов сам по себе не содержит ничего безнравственного. Эта возможность позволяет сформу­лировать утверждение, подтвержденное новейшими антропо­логическими исследованиями, что пороки очень часто являют­ся не чем иным, как видами атавизма.

Мы знаем, что в прежние времена, когда род человеческий существовал в других условиях, всяческие грабежи и убийства, ложь и насилие оценивались совсем иначе, чем теперь; будучи направлены против чужого рода, они являлись отчасти безраз­личным (для других) частным делом, отчасти славным геройс­ким деянием; в пределах же одного рода они были неизбеж­ным средством культурного развития, так как, с одной стороны, производили отбор сильных и умных, а с другой — станови­лись средством тирании и порабощения, благодаря которым впервые происходило дисциплинирование масс и устанавли­валось разделение труда между ними. Однако те же самые спо­собы поведения при позднейших отношениях являются пороч­ными и, таким образом, порок, конечно, часто бывает наслед­ственно обусловленным возвращением к той ранней ступени развития нашего рода, когда он еще не был пороком. Один вы­дающийся анатом сделал замечание, которое, по моему мне­нию, должно привести к важным выводам: можно доказать, что все то, что мы называем физическим безобразием, обнаружи­вает сходство с типом низших животных, является возвратом к нему. Таким образом, быть может, и душевное безобразие пред­ставляет собою возвращение к естественному состоянию и об­наруживает себя как порок в силу дисгармоничного и деструк­тивного отношения, которое возникает, поскольку это возвра­щение происходит в совершенно изменившихся условиях. С этим согласуется и то, что со специфическими пороками очень часто связаны грубость и дикость всего существа, т.е., очевид­но, общий атавизм; и далее: очень многие пороки находят себе параллель в чертах, свойственных невоспитанным детям, на­пример, в склонности ко лжи, в жестокости, в страсти к разру­шениям, в безоглядном эгоизме, подобно тому, как теперь до­казано, что все нарушения речи у взрослых воспроизводят в точности несовершенства детской речи. И так как; по всей ве­роятности, детство индивидуума вообще повторяет, по край­ней мере в главных чертах, детство его рода, то следует пред­положить, что моральные недостатки первого отражают общие свойства второго; и если мы снимаем с ребенка собственно вину за такие промахи, так как знаем, что он является в сильнейшей

[343]

степени продуктом родового наследия, тогда то же самое бу­дет иметь силу и по отношению к тому, кто в силу атавизма остановился на той моральной ступени развития рода, кото­рую нормальный человек в сокращенной форме переживает и преодолевает ребенком, но которая могла быть некогда зафик­сирована в жизни рода только потому, что была подходяща и полезна. Но в этом случае моральная вина в совершении по­ступка, которую содеявший его списывает на счет передавше­го ему свое наследие рода, вообще падает исключительно на изменившиеся отношения, которые сообщают тому, что было некогда хорошо и полезно, противоположные последствия.

Далее, не следует упускать из виду, что во многих случаях прогрессирующая социализация⁵ делает возможным, чтобы как раз дурные и безнравственные влечения приводили к нрав­ственным результатам. Я уже указывал выше на то, что благо­даря повышенной дифференциации можно заставить служить целям культуры и ту силу, которая заключена в безнравствен­ном. Тогда на долю общества выпадает по меньшей мере та заслуга, что отдельный человек является нравственным, — в том же смысле, в каком общество в вышеприведенных случаях повинно в его безнравственности. Мне рассказывали, что в од­ной больнице была сестра милосердия, которая отличалась неутомимой кровожадностью и искала случая присутствовать при самых ужасных и отталкивающих операциях; но именно благодаря этому хладнокровию и неустрашимости она оказы­вала неоценимые услуги там, где сострадательный человек утратил бы необходимое спокойствие. Та же самая природная склонность, которая в эпохи более грубые создала бы, вероят­но, чудовищного преступника, направляется на путь нравствен­но продуктивный при более развитых общественных отноше­ниях. Уже одно только количественное расширение группы, ко­торое, согласно вышеприведенным рассуждениям, может пре­вратить правильный образ действия индивидуума в неправиль­ный, способно также и наоборот сделать врожденную или как-то иначе передаваемую безнравственную склонность социаль­но полезной. Ведь количественное расширение группы требу­ет в той же мере и дифференциации; чем больше размер цело­го, тем более необходимо для него, при всегдашней недоста­точности жизненных условий, чтобы (в известных самоочевид­ных пределах) каждый ставил себе иные цели, чем другие, а если он ставит те же самые цели, то избирал бы, по крайней мере, другие пути к ним. Следствием этого должно быть то, что односторонности, странности и наиболее индивидуальные

[344]

склонности найдут себе в большом кругу соответствующее ме­сто и возможность изживаться на пользу обществу, тогда как отдельного человека они делают неспособным удовлетворить тем более общим требованиям, которые предъявляет к нему более узкий круг, и поэтому они приближаются здесь к тому, что по существу своему безнравственно.

Есть еще одно отношение, благодаря которому расшире­ние социального круга делает образ действий индивида более нравственным: подобно тому, что выше было установлено от­носительно вины, так здесь заслуга в этом должна быть припи­сана не самому этому кругу, но совместному действию двух факторов, из которых ни один не может самостоятельно заяв­лять на нее притязание. При простых отношениях в маленькой группе отдельный человек достигнет своих эгоистических или альтруистических целей, поскольку он вообще может их осу­ществить, сравнительно простыми средствами. Чем больше становится его социальный круг, тем больше окольных путей нужно для этого индивиду: потому, что более сложные отноше­ния делают для нас желанными много разнообразных вещей, стоящих далеко от той сферы, на которую простирается наша власть в данный момент; потому, далее, что они связывают с нашими целями те или другие побочные последствия, которых следует избегать; наконец, потому, что на каждую отдельную вещь существует столько претендентов, что прямой путь к ней слишком часто — последнее, к чему должно прибегнуть, и глав­ная задача сводится к часто очень сложному обезвреживанию конкурентов и приобретению союзников, которых опять-таки можно найти и использовать лишь непрямым путем. Послед­ствием всего этого является то, что для достижения собствен­но эгоистической цели мы в более широких кругах должны со­вершить много такого, что не является непосредственно эгоис­тичным, пустить в ход различные силы, следующие своим за­конам и целям, хотя в конце концов они служат и нашим соб­ственным. Чем шире те отношения, в которых мы живем, тем меньше, как правило, труд ради достижения личного счастья доставляет нам его непосредственно, но состоит в обработке внешних и, главным образом, человеческих объектов, которые только потом, в свою очередь, воздействуют на нас, возбуждая в нас удовольствие. Сколь бы личной ни была конечная цель, но чтобы найти средства для ее достижения, мы должны уда­литься от самих себя. Если отвлечься от того, что нравствен­ная ценность субъективного убеждения здесь выигрывает, по­скольку необходимое для этого изучение объективных отноше-

[345]

ний очень часто пробуждает к ним интерес, и обращение к другим людям и делам ради эгоистических конечных целей часто переходит бескорыстную самоотдачу, — если отвлечься от все­го этого, то окольные пути, ведущие к той конечной цели, по природе своей бывают часто вполне нравственными; чем шире социальный круг, чем более развиты именно хозяйственные отношения, тем чаще должен я служить интересам других, если хочу, чтобы они служили моим интересам. Благодаря этому вся атмосфера социальной жизни становится более нравственной, что обычно не осознается, молишь потому, что конечные цели, ради которых это совершалось, являются эгоистическими. Внут­ренняя нравственность индивида не становится от этого пона­чалу более высокой, потому что по отношению к ней решаю­щее значение имеет не деяние на благо других, но то убежде­ние, исходя из которого оно совершается; тем не менее факти­ческие результаты должны быть названы нравственными, по­скольку они способствуют появлению других; и так как с расши­рением наших отношений это становится все более необходи­мым средством для достижения наших целей, то и увеличение круга заставляет нас фактически поступать нравственнее, хотя это, собственно говоря, и не является нашей заслугой. И при­чина этого также заключена не в коллективной нравственнос­ти, но в совпадении эгоистических целей и таких размеров со­циального круга, что достичь этих целей можно лишь околь­ным, нравственным по своей природе путем.

На том же самом окольном пути есть другая стадия, на ко­торой нравственность в поступках отдельного человека в не­сколько более высокой степени оказывается результатом кол­лективной нравственности. Мы нуждаемся для достижения сво­их целей не только в людях, но и в объективных учреждениях. Установления права, нравов и форм общения всякого рода, которые общность выработала для своей пользы, т.е. в инте­ресах нравственности, проникают в конце концов во все жиз­ненные отношения отдельного человека настолько, что он дол­жен ими пользоваться каждое мгновение. Даже самые эгоис­тичные намерения, за исключением непосредственного наси­лия, могут осуществиться не иначе, как в социально предпи­санных формах. Но если этими формами пользуются, то с каж­дым разом они приобретают все больше силы, и благодаря это­му самое безнравственное намерение должно до известной степени платить дань нравственности, применяя те формы, в которых объективировалась публичная мораль. Задача прогрес­сирующей социализации состоит во все большем увеличении

[346]

этой дани, дабы путь к безнравственному, который, конечно, никогда нельзя будет преградить совсем, по крайней мере, дол­жен был бы проходить через возможно большее число облас­тей нравственного, помогая, таким образом, упрочить и расши­рить движение в этих областях. Мошенник, совершающий под­ложную сделку в строго правовых формах, плут, точно соблю­дающий правила общественной вежливости, сибарит, безнрав­ственные и расточительные траты которого производятся, по крайней мере, в тех экономических формах, которые, согласно установлениям его группы, наиболее целесообразны, лицемер, который ради каких-нибудь личных целей устраивает свою жизнь согласно религиозным нормам, — все они, так сказать, мимоходом делают свой вклад в нравственность, способству­ют всеобщему, и заслуга в этом должна быть приписана, конеч­но, не их воле, но социальному устройству, заставляющему отдельного человека в его безнравственных стремлениях следовать тому пути, на котором он обязан платить дань публичным учреждениям и, следовательно, публичному благу.

Впрочем, то, что вину, таким образом, сваливают на общество относится к познаниям, распространение которых могло бы показаться сомнительным с точки зрения социальной педагогики, потому что оно легко могло бы стать известного рода отпущением личной вины, и искушение совершить тот или другой поступок должно было бы расти по мере того, как совесть чувствовала себя облегченной. Выгоду от безнравственного поступка получает индивид, а моральный ущерб, так сказать, падает на общность. Акционерные общества — символ этого отношения, однако они важны и сами по себе в связи с вопросом о коллективной ответственности. Там, где существует личная ответственность, уже собственный интерес будет иметь тенденцию оберегать индивида от слишком рискованных спекуляций, чрезмерной задолженности, перепроизводства и т.д. Напротив, для правления акционерного общества, которое опе­рирует чужими деньгами, не существует этого регулятора; они могут затеять рискованное предприятие, удачный исход которого доставляет им выгоды вместе со всеми, а неудачный не влечет за собой иных последствий, кроме того, что они просто выходят из дела, когда оно терпит крах, тогда как кредиторы остаются ни с чем. Как в случае морали вина, так в случае экономики — долги⁶ падают на существо, безличность которого допускает и соблазняет сваливать все на него. Здесь следует, однако, обратить большое внимание на то, что прогрессирующая мысль, которая проникает в очень запутанные отношения,

[347]

действует дифференцирующим способом, т.е. одинаково сти­мулирует и обостряет совершенно противоположные тенден­ции. Ведь, с одной стороны, познание нашей социальной зави­симости может притупить индивидуальную совесть, но, с дру­гой стороны, оно должно ее обострять, так как оно учит, что каждый человек находится в точке пересечения бесчисленных социальных нитей, и, таким образом, каждый из его поступков должен иметь самые разнообразные социальные последствия; внутри социальной группы ни одно семя не падает, так сказать, на каменистую почву. Это обеспечивается, что касается насто­ящего времени, взаимодействием с ныне живущим поколени­ем, не прерывающимся ни в одной точке, а что касается буду­щего, — тем влиянием, которое оказывает каждый поступок на передаваемый в наследство материал. Индивид больше уже не ограничивается самим собою — ни a parte ante, ни a parte post*, так что социологическое рассмотрение и уменьшает ле­жащее на нем бремя, и увеличивает его и оказывается, таким образом, истинно культурным принципом, который, исходя из единства некоторой идеи, дифференцирует самые дифферен­цированные жизненные содержания, придавая им более яркое выражение и большую глубину.

[348]

Глава III

Расширение группы и развитие индивидуальности*

Развитие внутренне однородных, но взаимно очень противоположных групп: дифференциация, происходящая в каждой отдельной группе, вызывает взаимное уподобление и сближение между членами различных групп.

Разложение узких кругов:

1) вследствие индивидуализации участников,

2) вследствие расширения круга и соединения его

с более отдаленными кругами.

Чем более индивидуальна группа как таковая,

тем менее индивидуальны ее члены; увеличению дифференциации

в социальной сфере соответствует уменьшение ее в сфере личной.

Всеобщее равенство и индивидуализм.

Этические применения: интересы не личного характера,

обязанности по отношению к самому себе,

нравственная автономия, чувство личности.

Психологическое изображение соотношения между

расширением

и дифференциацией объектов представления

Неоднократно приходится наблюдать следующее соот­ношение между развитием индивидуальности и соци­альным интересом: это развитие тем выше, чем более широк тот круг, на который распространяется интерес. Возьмем две социальные группы, М и N, резко отличающиеся друг от друга как по своим характерным свойствам, так и по взаимной настроенности, причем каждая из них состоит из однородных и тесно связанных между собой элементов. Обычно развитие вызывает все возрастающую дифференциацию элементов. Различия между индивидами по внешним и внутренним склон­ностям и их проявлениям, которые первоначально были мини­мальными, обостряются вследствие необходимости добывать себе средства к жизни, борьба за которые ведется все более своеобразными способами; конкуренция, как известно, создает особенность индивида. Сколь бы ни были различны исходные пункты этого процесса в группах М и N, все же он должен посте­пенно делать их похожими друг на друга. С самого начала есть вероятность того, что с увеличением несходства между собой

[349]

составных частей группы М и составных частей группы N в каждой из них можно будет найти все больше сходств с другой группой; разнообразные отклонения от нормы, значимой до тех пор для каждого комплекса как такового, необходимо должны приблизить членов одной группы к членам другой. Это должно произойти уже потому, что, как бы ни были различны социальные группы сами по себе, формы дифференциации одинаковы или сходны между со­бой: отношения простой конкуренции, соединение многих слабых против одного сильного, избыток входящих в группу индивидов, последовательное усиление раз установленных индивидуальных отношений и т.д. Действие этого процесса — с чисто формальной стороны — часто можно наблюдать в интернациональной симпа­тии, которую питают друг к другу аристократы и которая странным образом не зависит от специфического содержания того суще­ственно важного, что в других случаях имеет решающее значение для взаимного притяжения и отталкивания. После того как про­цесс социальной дифференциации привел к разделению высоко­го и низкого, уже одно только определенное социальное положе­ние как формальный факт внутренним, а часто и внешним обра­зом соотносит между собой членов самых разнообразных групп, для которых характерно именно это социальное положение.