Глава 3. Преступная цепочка 9 страница

А однажды уркаган Волчара, расспросив меня о делах, говорит такие слова:

— Тоже мне нашёл проблему! Эх, молодёжь, молодёжь! Хотя, думаю, что с годами ты тоже обрастёшь жиром возрастного рационализма!

Я недоумеваю:

— О чём ты, братан!

Уркаган Волчара продолжает:

— Жалко сестру, говоришь? А маню Апу? Уверен, ваши взаимоотношения невозможно сделать хуже, чем они уже есть!

И смеётся:

— Знавал я одну такую маню! Так ею инициировались аж пятеро сыновей!

Я интересуюсь:

— А чего она сама-то отдувалась? Она что же? Не нарожала им сестёр?

А он продолжает хохотать:

— А может, она с самого начала так задумала?

И тогда я спрашиваю у него:

— Так ты это серьёзно, братан? Ведь ты же любишь её!

Он принимается реветь:

— Люблю! И что? Не убьёт же её это спаривание? К тому же изнасилование, в том числе при инициации, изменою не считается!

И хорошо поразмыслив, я сам прихожу к тому, что инициироваться маней Апою будет лучше всего. Потому что кроме давнишней неприязни, у меня к ней возникла ещё и новая обида. Ведь она преступила Понятия. И теперь я мысленно называю её Сверхпохотливой манею.

Маня Физа перед самым обрядом моей инициации, выказывая недюжинное умение, предварительными ласками помогает возбудить спар. И войдя в апартаменты мани Апы, я вначале активизирую видеозапись и затем грубо толкаю хозяйку на диван. А потом насильно развожу ей ноги, устанавливаю спар и делаю несколько быстрых движений.

Маня Апа горько смеётся мне вдогонку:

— И всё? Везёт же мне! Мною инициировались уже дважды! А если еще и селенитов посчитать, то трижды!

Маня Физа, ожидающая в коридоре, спрашивает у меня:

— Как всё прошло? Инициация состоялась?

А маня Апа, выглянув из-за дверей, говорит ей:

— Невестушка! И ты тут?

И, прежде чем захлопнуть дверь, с обидою выкрикивает:

— Ну, спасибо вам, милые!

Я отвечаю мане Физе:

— Да! На этом обряд моей инициации завершён! Поздравь меня! Теперь я — урка Жора!

Она бросается ко мне с объятиями, но я отстраняю её, решив, что в этот день должен навести полный порядок в своей интимной жизни.

Несильно кривя душою, я объявляю ей:

— Маня Физа! Давно уже хотел сказать тебе, что разочарован качеством нашего спаривания! И потому прекращаю отношения!

Словно с размаху наткнувшись на стену, она на какое-то время замирает с открытым ртом. Затем приходит в себя и, сверкая глазами, угрожает мне:

— Ну, тогда готовься к войне!

Глава 8. Анжелика

Свадьба поэта. Вмешательство. Свидание. Иллюзион. Терпимость. Признание. Предложение. Брачный контракт. Дикари.

При виде счастливого Ворчуна я восклицаю:

— Братан! Ты женился!

И поздравляю своего вдруг сконфузившегося друга:

— Молодец!

Мы с ним заваливаемся в ближайший трактир, и он принимается рассказывать мне об этом важнейшем для каждого человека событии во всех подробностях и, по своему поэтическому обыкновению, очень цветисто:

— Ты же хорошо знаешь мою жену — сявку Иллирику^[173]? Кстати, теперь она величается маней Лирою. Согласись, что у неё неизъяснимо очаровательное лицо! А взгляд? Он затуманен загадочностью! А когда я вижу движения её округлых бёдер, чувствую, что в мире нет ничего более волнующего!

Не сдержавшись, я вмешиваюсь в эту хвалу:

— И её губы напоминают тебе кроваво-красные подушечки!

И поправляюсь:

— Нет. Не то. Тьфу! Конечно же, кораллы.

Однако он, совершенно ошалев от счастья, лишь отмахивается от меня:

— Не мешай! Ладно, про уста не стану — ты всё испортил.

И, заведя глаза к потолку, продолжает петь дифирамбы:

— Её груди — это два спелых персика, налитые соком сильной здоровой молодости!

Я интересуюсь:

— А как у неё с самими верхними мышцами ног?

Продолжая восхваления своей молодой жены, он подхватывает и эту тему:

— У неё пышные розовые ягодицы! А ты бы видел, какие у неё стройные длинные и холёные ноги! Какая нежная бархатная кожа! А лада! Я даже сочинил про неё.

И тут же принимается декламировать:

Усы и борода у лады,

И в мире лучше нет услады! ...

Но я, желая извлечь из его повествования хоть какую-нибудь полезную для себя информацию, прошу его:

— Ты лучше объясни мне, как тебе удалось соблазнить её? Ведь она хоть и кокетничала со всеми подряд, и даже несколько раз проводила предварительные свадьбы, но ни с кем до конца так и не дошла. Все так и говорили, что она дождётся, когда ею инициируются.

А Ворчун, вдруг нахмурившись, требует от меня:

— Пожалуйста, не говори о ней так! Будто бы она вела себя как какая-то андеграундская блудница!

Однако тут же признаёт сам:

— Хотя, конечно, такое ложное впечатление вполне могло создаться. Для мужчин она всегда была манкою, и все видели, как ей нравилось поддерживать состояние постоянного флирта и заводить интрижки. Но цветок-то своей девственности она позволила сорвать лишь мне! А знаешь, что она говорила мне раньше, когда позволяла только лобзать свои груди да слегка трогать через одежду нераспустившийся бутон любви?

Поражённый его безостановочно извергающимся славословием, я хмыкаю:

— И что же?

И Ворчун цитирует свою жену:

— «Я кокетничаю, разрешаю объятия и интимные прикосновения, потому что мне это приятно и очень возбуждает!»

Выслушав его, я усмехаюсь:

— Подумаешь, какие откровения! К тому же для женщин ты всегда был манким парнем и с тобою им очень интересно общаться. И, вообще, с женщинами ты обходиться умеешь. Поэтому ей и было приятно.

С этим он легко соглашается:

— Да, конечно! Я был безнравственным искусителем. И постоянно вёл прельстительные речи, призывая её насладиться плотскими утехами.

Скрывая язвительную ухмылку, я выражаю своё мнимое восхищение:

— Это какие же усилия ей понадобились, чтобы противостоять твоему напору?!

И затем спрашиваю:

— Но скажи мне ещё одно, братан. Ваш брак — это результат или цель?

Озадаченный таким неожиданным вопросом, он говорит:

— Что-то не пойму я тебя, братан! И скажу на это только одно: мы любим друг друга и наше супружество должно послужить совместному достижению общих целей.

Тогда я интересуюсь:

— И она тоже так думает?

Он отвечает мне таким взглядом, что становится понятна вся бестактность этого вопроса. Затем он заводит глаза к потолку и расплывается в улыбке, окунаясь в недавние приятные воспоминания:

— А знаешь, какая у неё была дежурная отговорка?

И произносит, копируя женские интонации:

— «Ты, что, жиган Родион, перепутал меня со своей сестрою? Инициироваться хочешь?»

Я улыбаюсь:

— И как же ты догадался, что это не вежливая форма отказа? Как ты узнал, что это лишь девичья шутка? Может, из-за того, что она демонстрировала небывалую раскованность? Ведь если бы не показания ика, её никогда бы не заподозрили в девственности.

Но, не дослушав меня, он продолжает делиться:

— А я ей на это отвечал: «Хочешь ты, сявка Иллирика, того или нет, но тебе всё равно когда-нибудь придется снять печать нетронутости со своей розы, которая склонна осыпаться. И если такое важное событие произойдёт на скорую руку, то в твоей памяти останется только боль и разочарование. А я могу сделать так, что тебе это запомнится на всю жизнь — как самое яркое впечатление. Подумай!»

Не позволяя нашей беседе превратиться в бесконечный монолог влюблённого поэта, я вклиниваюсь и издаю короткий вопросительный звук:

— И?

А он радуется и излагает:

— И однажды я всё-таки её уговорил! Она согласилась устроить предварительную свадьбу. Представь себе нашу свадьбу! Всё в цветах. На полу огромный серебристый ковёр с длинным мягким ворсом. Комнату освещают расставленные повсюду свечи, подставками для которых служат натуральные апельсины. Запах апельсинов и свечей создаёт непередаваемый аромат. Играет приятная ненавязчивая музыка. На столе дорогое шампанское, шоколад и фрукты.

Вообразив описанную им атмосферу, я признаю:

— Да уж! Пустить пыль в глаза ты умеешь. Да и она, как я слышал, уже раз пять устраивала предварительные свадьбы.

Ворчун ведёт свой рассказ дальше:

— Сначала шла светская беседа о разных пустяках и не только о них. Мы, кстати, в том числе оговаривали и цель нашего брака. И я не торопил события, давал ей привыкнуть к обстановке.

Я высказываю предположение:

— А она освоилась, наверное, очень быстро?

И он подтверждает:

— Да. Она стала чувствовать себя совершенно непринуждённо. Она смеялась и говорила, что от шампанского у неё кружится голова.

Хорошо зная характер сявки Иллирики, а ныне мани Лиры, я строю очередную догадку:

— И, конечно же, она вовсю кокетничала?

Он торжественно сообщает:

— На этот раз она зашла ещё дальше! Пожаловалась на духоту от свечей и попросила разрешения снять блузку.

Я даже присвистываю:

— Попросила? И ты вот так просто взял и разрешил ей это? Похоже, лишение девственности перестало её пугать и ей уже самой захотелось начать эту процедуру скорее.

И он по-дружески откровенничает со мною:

— Ну, я разрешил ей не только это. Заодно помог снять и бюстгальтер. И принялся покрывать поцелуями и истязать ласками её свежие упруго-торчащие округлости. Лобзания были дурманящими, горячими и дерзкими, остервенелыми и божественными. А эти прелестные округлости под моими руками в ответ вздымались, словно волны океана.

Я задумчиво интересуюсь:

— Откуда в тебе столько опытности?

А он презрительно кривится:

— Поэту опытность не нужна! Всё, что ему нужно, он черпает прямо из разлитого по космосу эфира. Не мешай мне! Так вот. Особое внимание я уделил двум конфеткам. Сначала они глядели на меня, как две маленькие светло-розовые пуговки. А потом чудесным образом набухли. Стали тёмными, выставились и призывно заострились.

Мне уже становится немного не по себе, но я, как могу, поддерживаю наш разговор:

— Понятно.

А он заново, минута за минутою переживает это славное событие в своей жизни:

— Тут я и сам разделся до пояса. Ты же знаешь, какой у меня потрясающий торс? Я прижал её к своей груди и целовал уже в губы. Мы словно душили друг друга этими поцелуями. И при этом я никуда не торопится. Потом мы ещё выпили и снова поговорили о милых пустячках.

Пытаюсь ускорить описание хода событий, я спрашиваю:

— А ей не надоело ждать продолжения?

Пожав плечами, он произносит:

— Возможно. Но тут я предложил ей раздеться полностью. И мы разделись. Ты бы видел её нагое тело! Это сказочное видение!

И Ворчун потрясённо опускает голову к столу, не в силах словами выразить прелесть той минуты.

Я говорю:

— А её это, конечно, нисколько не смутило?

Он начинает приходить в себя:

— Нет. Она даже сказала, что ей нравится моя физическая форма. Я активизировал камин. И мы лежали перед ним на ковре у самого края огня. На стенах плясами наши тени, а мы лежали напротив, пили шампанское, разговаривали и глядели друг на друга во все глаза.

Я удивляюсь:

— А ты не утомил её своими разговорами?

Но он, не обращая никакого внимания на мои слова, повествует:

— И тут я обнял её и снова стал ласкать, но уже не только груди, но и всё остальное. А она расслабилась, даже слегка раздвинула ноги, позволяя мне трогать там, где хочется. Сначала я осторожно перебирал пушистые тёмно-каштановый локоны на её венерином бугорке. Наслаждался этим темнеющим между бёдер обширным гнездом волос. А потом приник губами к жаркому мучительно-сладостному и влажному её тайнику.

Я поражаюсь такому проявлению человеческой слабости:

— Она потекла и не стеснялась этого?

Он восклицает:

— Наоборот! Она сказала, что ей приятно чувствовать себя возбуждённою и ощущать, как мои пальцы проникают туда, куда она ещё никогда никого не допускала.

Уже сомневаясь в объективности поэта, любящего пускаться по волнам собственной фантазии, я недоверчиво задаю ему вопрос:

— И что ещё она тебе наговорила?

И он добивает меня откровениями из своей интимной жизни:

— Что ощущает пульсацию моего остолбеневшего от страсти инструмента любви, который прижат к её бедру. И что хотя немного боится его, но одновременно и жаждет, когда же он войдет в неё.

И на этом он замолкает.

Я облегчённо спрашиваю:

— Всё?

Однако он продолжает своё описание:

— Воспользовавшись её благосклонностью, я нырнул в сокровенную глубину и медленно погрузился в горячую мягкость её тела.

И затем скромно сообщает:

— И на первый раз уложился всего в несколько минут. Хотел, чтобы у неё не возникло никаких неприятных ощущений. И она призналась, что это так. И что у неё появилось лишь очень новое и волнующее чувство «наполненности».

Я любопытствую:

— Она что же, решила сразу забеременеть?

Он отвечает:

— Да. Такой ментальный приказ своему организму она отдала, но развитие зародыша приостановила до тех пор, пока не наступит наша очередь рожать ребёнка. Но это ещё не всё. Слушай дальше. После этого у нас опять начались лобзания. И взасос и просто чмоки.

Я не могу удержаться от того, чтобы насмешливо не вставить:

— И ты опять говорил ей нежные слова?

Он прямодушно подтверждает:

— Да. И поздравлял её с тем, что она стала женщиной — манею. А она ответила мне, что когда у сявки умирает «горностай» — у мани рождается «куница». Ну, ты ведь помнишь эту древнюю легенду? О том, что горностай умирает, если пачкается его белая шкурка, поэтому он и символизирует девичью чистоту и невинность. А потом мы вместе отправились под душ и мыли друг друга. Плескались и веселились как малые дети. И после этого я украсил её запястье изящным золотым браслетом. И сказал ей, что это не только знак мани, но и память о часе, когда был распечатан её алтарь, где мой агнец теперь будет курить свой фимиам.

Уже порядком устав от этой истории, я вежливо интересуюсь:

— И что она?

Ворчун улыбается:

— Она сказала, что её переполняет счастье. Что она гордится не только собою, но также испытывает признательность и ко мне. И ещё сказала, что хотя у неё немного саднит после разрыва задвижки целомудрия, но ради меня она готова еще раз повторить. Сказала, что она видит, как меня всё ещё жжет огонь неугасимого желания. И во второй раз у нас всё происходило с дикими вскриками, тихими подвываниями, похотливым рычанием и громкими протяжными стонами. С трепетом, судорогами и даже конвульсиями. Гораздо дольше и чувственнее.

Я пугаюсь:

— Как! Ещё дольше и ещё чувственнее?

И решаю прервать нашу беседу:

— Извини, братан, но дела требуют моего участия. Ещё раз поздравляю!

А он на прощание даёт мне дружеский совет:

— А тебе, братан, перед таким случаем, я всё-таки настоятельно рекомендую сначала закачать мозгограмму Эффективного спаривания!

Оставив счастливого Ворчуна, я бесцельно бреду по кольцам нескончаемых коридоров Замка. И смотрю на всех встречных девушек как-то по-новому. В одном месте я вижу упирающуюся сявку, которую какой-то жиган пытается насильно втащить в комнату, грубо заломив ей руку. Она смотрит на меня умоляюще, а жиган, видимо, находясь не в себе, дерзит мне:

— Чего уставился? Иди куда шёл!

…В это самое время урка Сева с помощью Специальных мозгограмм перехватывает контроль над внешними коммуникаторами двух молодых людей и даёт команду начать выработку амфетаминов. Довольно потирая руки, он смеётся:

— Попались голубчики! Гормональная система у вас обоих сейчас на взводе, словно курок излучателя. А после этого толчка обязательно начнётся любовная реакция. И затем на короткое время включится функция запечатления. И кто запечатлится, на того и будут в дальнейшем вырабатываться амфетамины…

В воспитательных целях я сильным ударом кулака оглушаю жигана, проявившего непочтительность к моему статусу.

Приводя в порядок свою одежду, девушка благодарит меня:

— Спасибо, уважаемый урка!

И указывает на поверженное тело:

— Это мой брат. Он пьян.

Я смущённо говорю:

— Понятно. Инициация?

Она кивает головою, и мы расстаёмся. Но, как оказывается, ненадолго. Начиная со следующего дня, эта девушка изводит меня различными недвусмысленными предложениями. И, чтобы избавиться от её назойливости, я через какое-то время соглашаюсь на свидание в саду Замка.

И вот мы с сявкою по имени Анжелика впервые оказываемся наедине.

Глядя на меня сияющими глазами, она говорит:

— Я чувствую себя как во сне!

Мы сидим так близко, что я даже ощущаю исходящее от неё тепло и энергию.

Недолго думая, я предлагаю:

— А давай, повеселимся?

Хлопая длинными ресницами, она спрашивает:

— Надеюсь, ты имеешь в виду не наше традиционное русское развлечение — игру в карты?

Ничего такого я в виду не имел, и поэтому даже смущаюсь:

— О, нет! Я приглашаю тебя спуститься вниз, к андеграундам. Поглядеть на какие-нибудь спортивные состязания. На футбол, например.

И она с тёплой улыбкою сообщает мне:

— Ни разу не была на футболе. Пойду с удовольствием.

И мы с сявкой Анжеликою отправляемся в царство Давидово. Но, несмотря на зрелищность трёхмерного футбола, на стадионе мы задерживаемся ненадолго. И хотя мне интересно наблюдать за тем, как левитирующие игроки силою мысли создают в воздушном пространстве жёсткие точки для отскока мяча, однако крики болельщиков вскоре начинают нас невыносимо раздражать. Бокс, борьба и прочие единоборства между людьми-монстрами, трансформировавшими свои кости и мышцы в металл и пластик, быстро надоедают по той же причине.

Капризно надув губки, она просит меня:

— Давай, пойдём туда, где менее шумно. Можно, например, пойти в иллюзион и посмотреть художественную кинокартину.

Устроившись в кинозале, я обращаю внимание на то, что других русских тут нет. Поэтому первым делом интересуюсь:

— Кто автор?

Тесно прижавшись к моему боку, сявка Анжелика сообщает:

— Какой-то иудей.

Не скрывая подозрительности, я говорю:

— Странно. Искусством обычно занимаются магометане. А тут, похоже, явный сословный или расовый заказ.

— Поглядим, — произносит сявка Анжелика и при этом пожирает глазами не экран, а меня.

В зале гаснет свет, и начинается кинокартина, события которой разворачиваются вокруг симпатичного малыша-андеграунда и неприятного русского жигана. Малыш ухаживает за котятами и щенками и мечтает увидеть в небе птиц. А жиган из хулиганских побуждений этих птиц убивает. Малыш, проявляя неимоверную целеустремлённость и предприимчивость, пытается выбраться на поверхность Земли, а жиган преследует его. При этом жиган высмеивается как гнусное и невежественное существо. Финал фильма весьма трагичен — малыш погибает. А когда в кинозале вновь зажигается свет, вокруг нас с сявкой Анжеликою образуется вакуум.

Под злыми взглядами зрителей-андеграундов я цежу сквозь зубы:

— И к чему это всё?

И одна из андеграундок, отличающаяся необыкновенно пухлым и лоснящимся лицом, заявляет:

— А к тому, что вы, русские, склонны проявлять бессмысленную жестокость! Хотя про себя думаете, что вы самые умные и интеллигентные!

Подключается другая андеграундка:

— Они ведь считают себя элитою! А эта кинокартина показывает их ограниченность в понимании человеческих ценностей и необоснованность их претензий к превосходству над другими!

Третья андеграундка кричит:

— Они верят, что они — господа, а остальные люди — их рабы!

При этом лысые мужчины-андеграунды с татуировками на лицах молчаливо обступают нас со всех сторон.

Сявка Анжелика обращается ко мне таким интимным тоном, будто бы мы с нею одни:

— Братан! Я уже слышала про таких «авторов-гуманистов». И они часто используют этот психологический приём.

Я говорю ей в тон:

— Я тоже, сеструха! Эти гуманисты описывают вблизи простых и милых андеграундов, желательно в наиболее трудные моменты их жизни, утверждая, что они ближе к идеальным «настоящим» людям, чем ельня.

Она подхватывает:

— Да, братан! И на основании этого они предлагают зрителям самим сделать вывод о том, что это несправедливо, когда невежды помыкают людьми с более тонкой душевной организацией.

А я напоминаю:

— Да вот только они постоянно забывают, кто спас Землю от селенитов!

И взрываюсь:

— Бей деградантов!

И тут же наношу упреждающую серию сокрушительных ударов по ближайшим андеграундам.

Сявка Анжелика подхватывает мой клич:

— Бей деградантов!

В бою она от меня не отстаёт, и её резкие точные удары быстро обездвиживают около десятка мужчин. «Стандартный набор мозгограмм», который каждый русский получает из общественных средств ельни, помимо прочего, содержит технику рукопашного боя. И этого оказывается вполне достаточно, чтобы разделаться с несколькими десятками озлобленных андеграундов. Перешагивая через корчащиеся на полу тела, мы выходим из иллюзиона.

К нам подбегают две мани из Госбанды общественной безопасности, и старшая по должности кричит:

— Покажите заводил!

Я теряюсь:

— Да как же их различить-то? Эти деграданты все такие одинаковые!

Однако сявка Анжелика указывает им:

— Есть там одна пухлая. Ряшкою напоминает младенца.

Проводив глазами этих мань, которые скрываются в здании иллюзиона, мы осматриваемся по сторонам.

Кивая на уличный экран, сявка Анжелика произносит:

— Смотри, братан! Это что, насмешка?

Я удивляюсь:

— Странное совпадение. Общественная дискуссия по той же самой теме.

Разглядывая сбитые до крови костяшки своих кулаков, она улыбается:

— И мы с тобою эту тему только что хорошо затронули!

С нежностью дуя на её кровоточащие ссадины, я предлагаю:

— Давай, послушаем, что об этом думают мудрые люди. А то мы с тобою лишь кулаками махать горазды.

А на уличном экране вместо какого-то гололицего общественного деятеля андеграундов уже появляется седобородый уркаган с густой гривою рыжих волос. И на нерасслышанный нами вопрос он даёт резкую отповедь:

— Я понял тебя, андеграунд Станюкович! И теперь спрошу сам! А нужен ли нам этот «гуманизм»? Не противоречит ли он самой Природе, где главенствующим законом бытия является целесообразность?

Мы с сявкой Анжеликою согласны с мнением этого уркагана и с довольным видом по-дружески толкаем друг друга плечами.

Между тем на экране вновь появляется андеграунд, названный Станюковичем, и что-то долго, горячо и красноречиво доказывает:

— Большинство андеграундов склонно к духовному просветлению, они хоть и любят питаться мясом, но при этом не в состоянии убить животное. Есть даже такие примеры, что некоторые, хлопнув надоедливую муху, не могут заставить себя добить её. У нас про таких говорят ещё так: «Мухи не обидит!»

Уркаган, спокойно выслушав его, отвечает равнодушным тоном:

— А чего мне любить животных, если я их ем? Хотя да. Сейчас появляется мода любить всех: и змей, и деградантов и половых извращенцев.

Вытаращив глаза, Станюкович возмущается:

— Уважаемый уркаган, ты валишь всех в одну кучу! Тем самым ты проявляешь крайнюю нетерпимость!

Махнув рукою, Уркаган свистит:

— Фью! Зато твоя терпимость — совсем зашкаливает!

Набычившись, Станюкович заявляет:

— Чтобы являться истиной элитою человечества, представителям ельни не хватает утончённости!

Презрительно сморщив нос, Уркаган говорит:

— Надо ещё посмотреть, какова природа твоей утончённости! Одно дело, если это врождённая утончённость аристократа, и совсем другое, если она — женственность полового извращенца.

Станюкович вновь возмущается:

— Но нельзя же не замечать того, что в обществе зреет недовольство той нетерпимостью, которая культивируется в среде ельни! А для примера можно взять хотя бы то, как некорректно ты сейчас назвал представителей нетрадиционной половой ориентации.

А Уркаган задумчиво произносит:

— Почему половые извращенцы, а не половые меньшинства? Почему же мы так говорим? И почему нам больше нравится называть себя русскими, а не ельней? И почему некоторым из вас не нравится, когда мы называем их деградантами, а не андеграундами? Может, это потому, что так мы выражаем своё отношение? Ведь свобода выбора неразрывно связана с ответственностью за свой выбор. Например, если кто-то избирает путь педераста, то пусть будет готов испытать на себе весь обрушивающийся на него негатив. От Природы — короткую жизнь, а от всей здоровой части общества — презрение.

Брызгая слюною, Станюкович восклицает:

— Но ведь с этим нужно что-то делать!

И Уркаган с насмешкою говорит ему:

— У нас, русских, издревле была известна детская сказка про Курочку-Рябу, снёсшую золотое яичко. Так вот недавно кто-то не поленился и выяснил, как всё обстояло на самом деле. Была Пасха и какая-то дурочка принесла яичко с позолоченной скорлупкою. А дальнейшую историю раздула жёлтая пресса! Уж она-то точно знает что делать!

Станюкович трагично заламывает руки:

— Ты уцепился не за то слово!

И тут Уркаган неожиданно заявляет:

— А вообще-то, я больше не стану тебе возражать, потому что согласен.

Но в ответ на радостное вскрикивание Станюковича, он добавляет:

— Нет, нет! Совсем не с тобою, а с житейской мудростью, гласящей: «Не мечи бисер перед свиньями!»

И, заканчивая своё участие в теледебатах, Уркаган заключает:

— Не люблю громких слов, а посему предлагаю тебе, Станюкович, вместе с твоей терпимостью самостоятельно отправиться туда, куда обычно посылают разных подлецов!

Когда мы с сявкой Анжеликою возвращаемся в Замок и снова уединяемся в саду, она вначале очень осторожно и нерешительно прикасается к моей руке и затем вдруг крепко сжимает её обеими своими.

Я не знаю, чем ответить на этот её порыв, и поэтому молчу.

А она признаётся мне:

— Как только я увидела тебя в первый раз, ты сразу же свёл меня с ума!

И я недоверчиво спрашиваю:

— Что же такого особенного ты увидела во мне?

Заглядывая снизу вверх в мои глаза, она вспоминает:

— У тебя был такой острый раздевающий взгляд! И ещё мне понравилось, что твоя рубашка была расстегнута на груди.

Поражаясь примитивности её чувств, я восклицаю:

— И всё?

И она, улыбаясь, принимается перечислять все мои внешние достоинства:

— Я не могла оторвать взгляда от твоих мускулистых ляжек и круглой крепкой задницы.

А затем, чуть смутившись, добавляет:

— И когда я взглянула на твои руки, почувствовала, что хочу тебя. Да так, что у меня внутри всё свело.

Я озадаченно качаю головой:

— Ну, это просто какое-то умопомрачение!

Жмурясь, словно ласковая кошечка, она продолжает:

— И влюбляюсь я в тебя с каждым днём всё сильнее. Едва заслышав твоё имя, я уже начинаю трепетать.

Нахмурившись, я говорю:

— Но я ничего такого не замечал. Видел лишь твоё кокетство и совершенно глупые домогательства.

Широко улыбаясь, она объясняет:

— Я постоянно вызывала тебя по ику, потому что безумно ревновала ко всем. Мне всё время хотелось обнять тебя и поцеловать. Но ты был недосягаем. И я не знала, как добиться тебя.

Я не понимаю, как она это делает, но своими словами она вынуждает меня оправдываться:

— Ведь я же объяснял тебе, что не желаю испортить твою жизнь. Ведь сейчас ты можешь очень легко стать чьей-то первой женою.

Слушая меня, она залазит рукою глубоко под мою рубашку и пробегает пальцами по спине.

От удовольствия я замираю и прикрываю глаза.

Тогда она полностью расстегивает рубашку и начинает гладить мою грудь, выражая восхищение:

— Ах! Какие у тебя тут волосики!

Схватив её за руки, я возмущаюсь:

— Что же ты делаешь, сявка Анжелика? Ты, видимо, и впрямь сошла с ума?

А она вскрикивает:

— Но я хочу тебя! Ты — мой манкий парень!

…Наблюдая за свиданием, урка Сева смеётся:

— Эх, Малыш, Малыш! Любовь выбьет тебя из привычной колеи!

И эти слова так веселят его, что он даже закашливается. А когда успокаивается, то предрекает:

— Она заставит тебя поменять все твои прежние планы! ...

Не выдержав напора сявки Анжелики, я отпускаю её руки. И сам принимаюсь гладить её по обтянутой юбкою ноге, медленно скользя от колена и выше.

И тут она вдруг заявляет:

— Даже когда ты будешь уркаганом, я всё равно останусь твоей первой женою! И сделаю всё для того, чтобы даже через три года после нашей свадьбы ты продолжал желать меня!

Сочтя первую часть этого заявления, по меньшей мере, неумною, я интересуюсь:

— Если уж тебе так неймётся, то почему бы не стать моей второй женою? Ведь первые жёны уркаганов почти всегда погибают.

Она приближает к моему лицу свои наполненные влагою глаза и умоляет:

— Но ведь ты поможешь мне? Не пожалеешь для меня кредитов на последнюю версию мозгограммы Боевого искусства?

Я удивляюсь такой наглости:

— Но к чему мне лишние траты? Ведь в любом случае какая-нибудь из мань победит в сражении и станет моей женою.