Нарушение чувства самосохранения

Этот феномен, на первый взгляд противоречащий «феномену тождества», отмечался у 41% наблюдавшихся аутичных детей уже в возрасте 1—2 лет.

Конечно, трудно обнаружить эти явления у ребенка первого года жизни, который еще не передвигается. И тем не менее специально направленное выяснение позволяет обнаружить типичное сочетание «феномена тождества», сверхосторожности с отсутствием «чувства края» уже на первом году жизни. О. С. Никольская (1985) у аутичных детей в возрасте до 1 года отмечает сверхосторожность в 45% наблюдений, сочетание ее с опасными поступками — в 13%, отсутствие чувства опасности — в 32%.

У детей конца первого — начала второго года жизни преобладает полюс сверхосторожности. Такой ребенок не встанет со стульчика, пока мать не вернется в комнату, не сползет с ковра, постеленного на траве. Но у части детей уже и на первом году жизни очевидно отсутствие «чувства края», которое в этом возрасте нередко проявлялось в самом буквальном смысле слова: ребенок неудержимо стремился выбраться из коляски, свешивался за ее борт. Таких детей родители вынуждены были привязывать к коляске.

С середины второго года жизни, когда ребенок начинал ходить, слабость инстинкта самосохранения уже представляла опасность для жизни. На прогулке в парке или в лесу такой ребенок, как только отпускали его руку, мог убежать в темную чащу деревьев, в городе — выбежать на проезжую часть улицы, вообще бежать в любом направлении.

Двухлетний мальчик, вырываясь из рук матери, обегал весь поселок, останавливаясь лишь около стоящих автомашин. Полуторалетний аутичный мальчик на прибалтийском пляже пошел от берега в глубь моря. Его заметили, когда над водой осталась видна лишь движущаяся вдали

[38]

от берега панамка. Некоторые родители сами обращали внимание на поразительность сочетания подобного «бесстрашия» с паническим страхом шелеста газеты, вешалки, чистки зубов.

Стереотипии

Склонность к стереотипиям как однообразным аутостимуляторным действиям, позволяющим аутичному ребенку преодолевать обусловленный его самоизоляцией дефицит ощущений и впечатлений извне, аффективно заряжаться за счет самораздражения, наблюдается у аутичного ребенка и первых двух лет жизни.

Следует отметить, что предпосылки к сенсорным и особенно моторным стереотипиям имеются и у здорового младенца, активизирующего себя ощущениями, доставляемыми движениями конечностей, напряжением и расслаблением тела, фиксацией взгляда на движениях пальцами ног (Л. Т. Журба, Е.М. Мастюкова, 1981). Отличие многих патологических стереотипии — в их длительности, выходе за хронологические пределы возраста, упорстве, полиморфизме, большой аффективной заряженности, нередко позволяющей говорить о влечении. Стереотипии пронизывают все психические проявления аутичного ребенка первых лет жизни, отчетливо выступают при анализе формирования его аффективной, сенсорной, моторной, речевой сфер, игровой деятельности.

На первом году жизни выраженность двигательных стереотипии наблюдалась у 31% аутичных детей: раскачивания и однообразные повороты головы, удары ею о спинку кровати, бортик коляски; сгибания и разгибания пальцев рук, перебирания ими перед глазами; после шести месяцев — машущие движения пальцами или всей кистью. Научившись стоять, аутичный ребенок мог подолгу раскачивать стенку манежа, до изнеможения прыгать.

В сенсорныхстереотипиях использовались зрение, слух, обоняние, вкус, проприо- и тактильные ощущения. Сюда относятся исчезающие у здорового младенца в 2— 3 мес. верчение кистей перед глазами, произвольные напряжения конечностей или всего тела, удары себя по ушам, зажимание их при жевании, сосание простыни или салфетки, издавание определенных, аффективно окрашенных звуков, позже — включение и выключение света.

Следует отметить особое влечение к ритму, как стереотипно, дискретно организующему любое ощущение. Это проявлялось в использовании ритмически четкой музыки для стереотипных раскачиваний, кручения, верчения, трясения предметов, а к 2 годам — особое влечение к ритму стиха. К концу второго года жизни выступало и стремление к ритмической организации пространства — выкладыванию однообразных рядов кубиков, элементарного орнамента из кружков, палочек.

Очень характерны стереотипные манипуляции с книгой: быстрое ритмичное перелистывание страниц, нередко увлекавшее двухлетнего ребенка больше, чем любая игрушка. Очевидно, здесь имеет значение ряд свойств книги: удобство стереотипных ритмических движений (само листание), стимулирующий сенсорный ритм (мелькание и шелест страниц), а также очевидно отсутствие в ее внешнем виде каких-либо коммуникативных свойств, предполагающих взаимодействие. Поэтому нередкое, несколько мистическое отношение к «увлечению» аутичного младенца книгой, часто трактуемое как ранний интеллектуальный интерес, очевидно, имеет другое объяснение.

В 6% наблюдений удалось зафиксировать вычурность стереотипий, их сложный, необычный рисунок. Так, аутичный мальчик 1 г. 4 мес. подолгу проделывал один и тот же ритуал: сначала рассматривал перед глазами червеобразно движущиеся пальцы, потом медленно клал их на лицо, ощупывал его, затем, напрягая шею, поднимал лицо кверху.

С влечением к стереотипиям можно связать и особое стремление аутичного ребенка к качелям: удовольствие от ритма движения, проприоцептивного ощущения взлета и снижения, ритмической перемены в зрительном поле. Но не исключено, что и здесь очень значимо ритмическое дозирование контакта со стоящим рядом взрослым, «передышки» от общения. Не случайно активное использование принципа дозирования контакта, эмоциональных и интеллектуальных нагрузок в коррекционной работе с аутичными детьми (О. С. Никольская, 1985).

Речь

Речевые расстройства, являющиеся одним из основных феноменов РДА, также достаточно выражены и специфичны уже в первые два года жизни.

В начале беседы при вопросах об особенностях «предречевого» развития ребенка 89% родителей отвечали, что этот период не вызывал у них каких-либо тревог. Однако при специально направленных: вопросах в 66% наблюде-

[40]

ний выявились те или иные отклонения разной степени выраженности.

Характерным для конца первого — начала второго полугодия жизни были слабость или даже отсутствие реакции на речь взрослого. В 9 мес. у здорового ребенка уже имеется адекватная реакция на речевое обращение и интонацию (Л. Т. Журба, Е. М. Мастюкова, 1981). Он узнает голоса близких, часто дифференцирует их. Реагирует на обращение по имени, понимает простые бытовые инструкции, сформулированные в знакомых словосочетаниях, предупреждениях: «нет», «нельзя». Речь окружающих начинает приобретать регулирующую функцию.

Аутичный же ребенок часто и ко второму году жизни не отзывается на обращение, не фиксирует взгляда на говорящем, не следует предупреждению. Поэтому 12% детей первого года жизни и 8% — второго подозревались в глухоте. 28% родителей отмечали отсутствие реакции именно на голос при наличии гиперсензитивного реагирования (вплоть до страхов) на другие звуковые раздражители. У 10% детей (преимущественно второго года жизни) реакция на слово была только в тех случаях, если к ним обращались мягким шепотом. При этом родители нередко обнаруживали, что аутичный ребенок второго года жизни понимал разговор близких между собой значительно больше, чем можно было предположить, нередко улавливая то, что предполагалось от него скрыть.

Каковы особенности формирования у аутичного ребенка предпосылок экспрессивной речи?

Как известно, в 3—4 мес. у здорового ребенка начинает формироваться гуление. У 84% аутичных детей гуление появлялось вовремя, но нередко звуки были лишены интонирования.

В 6—7 мес. в норме уже появляется лепет — звукосочетания с отчетливыми артикуляционными компонентами — предшественниками слогов. К 8—9 мес. ребенок отвечает этими звуками на обращенную к нему речь взрослого. У 11% аутичных детей фаза лепета отсутствовала вообще — от гуления ребенок сразу переходил к произнесению слов. У 24% фаза лепета была выражена слабо. Более характерным (31% наблюдений) было отсутствие лепетной реакции на обращение взрослого.

Таким образом, уже начальные, «доречевые», проявления речи нередко указывали на неблагополучие ее коммуникативной функции.

Первые слова чаще появлялись в обычные сроки, в 21 %

[41]

случаев — с опережением (до 1 года), в 13% — с запаздыванием (после 1,5—2 лет). В 63% наблюдений это были обычные слова: «мама», «папа», «деда». Однако в 51% отмечались применение их без обращения, неотнесенность к близкому.

В 29% наблюдений первые слова были необычными для данного речевого этапа и в обыденности малоупотребляемыми: «трактор», «буква», «листок», «обезьянка», «луна», «чайка», «музыка» и т. д.; иногда — слова, сходные по звучанию: «кошка» — «ложка» — «ножка»; «дом» — «дым»; «чай» — «ай» — «рычай» (мальчик при недовольстве издавал рычащие звуки). В 11% наблюдений выяснилось, что приобретаемые слова не накапливались, а, возникая, затем исчезали, уступая место другим и всплывая иногда через длительный интервал времени. И накопление нередко шло преимущественно по линии малоупотребительных слов: «квадрат», «тень», «гладиолус» и т. д. Характерно, что этих детей очень трудно обучать нужным словам. Они запоминали только то, «что хотели». В 18% наблюдений обращало внимание особое, очевидно, не случайное явление: значительное запаздывание появления слов «мама» и «папа». В 9% наблюдений эти слова появлялись на втором году жизни уже после многих других, в 5% — после 2-х лет; в двух наблюдениях (1%) слово «мама», появившись в 8—9 мес., вскоре пропало и вернулось лишь в 1 г. 9 мес. Один мальчик и в 10-летнем возрасте не использовал это слово для обращения к матери.

Время появления фразовой речи также различно, начиная от последней трети первого года (28%) к 1,5—2 годам — 61%, к 3 годам —15%. Для первых фраз так же, как и слов, была достаточно характерна их некоммуникативность — неиспользование их для взаимодействия с окружающими.

Это выражалось прежде всего в преобладании комментирующего характера фраз: простых («Это дом», «Это собака»), более сложных («У бабы тряпка», «Баба делает чисто»), со сложноподчиненной структурой («Вот собака, у которой пушистый хвост»), аффективных («Деревья красивые», позже — «Ой, какая девочка в красном платьице одевает куколку»).

В 32% наблюдений одними из первых фраз были эхолалии, причем в основном отставленные. Одни из них совсем не служили коммуникации, а, скорее, отражали потребность в игре словами. «Двери закрываются» или «Здравствуйте, товарищи!» — по многу раз повторяла голо -

[42]

сом. диктора радио или метро полуторалетняя аутичная девочка. Первой фразой аутичного мальчика была: «Почем лучок?» Другие эхолалии более или менее удачно использовались как формулы для выражения желания: «Кушать, кушать» — голосом матери; «Никак Левушка не достанет» — если что-то нужно было; «Ах, как пахнет сирень!»— если хотелось, чтобы сорвали любой цветок, травинку, ветку; «Где тут майки валяются, никак не найдешь» — при любом недовольстве.

В 10% наблюдений в качестве коммуникативной речи использовались цитаты из прозы, стихов, песен. Мальчик 1 г. 9 мес, провинившись, просил мать: «Смилуйся, государыня-рыбка!», а после наказания упрекал: «Ну, теперь твоя душенька довольна?» Двухлетний мальчик тянул мать из очереди: «Шла бы ты домой, Пенелопа!»

Собственными же коммуникативными словами, обращенными к реальности, в 32% наблюдений были односложные фразы-команды, большей частью в виде инфинитив­ных форм глаголов: «дать», «снять», «гулять» и т. д. Эти простые слова сопровождались жестами, подталкиванием руки взрослого, другим ее механическим использованием.

В нескольких наблюдениях отмечалось, что ребенок не произносил слов «да» и «нет».

В 27% наблюдений фразовая речь не появилась вообще.

У 24% говорящих аутичных детей имелась выраженная диссоциация между малым использованием собственной коммуникативной речи и влечением к вербализации как таковой, различным вариациям игры словами. Так, 12% де­тей любили повторять малоупотребляемые, но фонематически сложные и звучные слова («фуразолидол», «суперимпериализм»), слова мелодичные («биллиард», «филиал»), словосочетания или слова с акцентом буквы «р» («обррек их мечам и пожаррам...»), буквой «с» («эксцесс», «экзистенциалистский кризис»). В культурных семьях обращалось внимание на стремление к запоминанию иностранных слов.

Наблюдались особые обозначения людей и предметов, выявлявшие явные ассоциативные способности: высокая крупная мама — «мамонт», толстая бабушка — «баобаб», синие с белой полоской корешки толстых книг — «троллейбусы» и т.д.

Часто дети получали удовольствие от замены одного слова другим, сходным именно не по смыслу, а по звучанию («филологические шутки», по выражению одного из

[43]

родителей): дедушка — «девушка», ноги (ножки) — «ножницы».

В 32% наблюдений уже на 2-м году жизни нередко выявлялось стремление к неологизмам, чувственно адекватным объекту: дедушка— «баблок», одуванчик — «петюмината», маленькие пуговицы — «сюли». Нередко неологизмы имели обобщающий смысл, выявляющий раннюю способность к классификации: пища, посуда — все, связанное с едой, — «кумбаса», любая одежда — «фугалетовки», даже сами неологизмы в отличие от обычных слов обозначались «почекаликами».

Для 8% аутичных детей второго года жизни было характерно сочетание бедной, односложной коммуникативной речи с длинными, никому не обращенными монологами. Двухлетний мальчик перед сном, лежа в постели, вслух комментировал все события прошедшего дня. Более того, при отсутствии истинного диалога последний мог имитироваться ребенком в речи с самим собой: «Нет, не буду есть кашу...» — «Ах так, тогда я тебя убью...»; «Саша, ну что ты наделал, встань в угол...» — «Пусть придет дедушка...» — «Дедушка тебе не поможет». В таком диалоге мог изображаться и разговор по телефону.

Такая оторванность речи от реальной деятельности, очевидно, не случайно сочеталась с особой, ритуальной ролью слова в формировании действия. Так, мальчик, начавший ходить, делал шаг только в том случае, если говорил себе: «Иди». Другого можно было усадить на горшок только после его собственной фразы: «Садись на горшочек». Третий закрывал глаза в постели лишь после приказа себе: «Спи, Алешка». Все эти фразы — отголоски эхолалий. В других наблюдениях использовалось, наоборот, не утверждение словом, а отрицание: «Это не лампа?» (на лампу), «Это не девочка?» И т. д. Иногда определенным речевым выражением обобщалось эмоциональное состоя­ние ребенка, например при беспокойстве девочка всегда повторяла фразу, отражающую зафиксированную ситуацию испуга: «Лампа упала».

Обращали на себя внимание страхи, основанные на актуальности буквального смысла выражений, таких, как «бьют часы», «бешеные деньги», «подбросить ребенка», «чертово колесо». Эти страхи отличались большой острое той: услышав такое выражение, ребенок кричал от ужаса, хотя его интеллектуальная сохранность и хорошее пони-мание смысла речи не вызывали сомнений. Скорее всего,

[44]

в этих случаях речь может идти о болезненной психической гиперсензитивности.

Очень рано выявлялась особая любовь к слушанию чтения, особенно стихов: в 23% — в возрасте уже до полу года и в 43% — на втором году жизни. Чтением стихотворений можно было успокоить, снять возбуждение, плач, тревогу.

Аутичные дети очень легко запоминали стихи, протестовали, если взрослый при чтении пропускал строку. На втором году жизни 54% детей декламировали много стихов наизусть. Как указывалось, это пристрастие, очевидно, определялось стереотипной ритмичностью стиха. Часто эту ритмичность дети чувственно усиливали раскачиванием, скандированием стихов под ритм ходьбы и т. д. Некоторые переделывали стихотворения по-своему либо рифмовали сами. Очевидно, сходный механизм удовольствия был и во влечении к ритмичному устному счету (7% детей).

11% детей пели или декламировали тексты песен, некоторые сочиняли сами. Первые слова полуторалетнего аутичного мальчика были им пропеты. Это была строфа из песни на стихи Есенина.

Диссоциация между знанием большого количества стихов и минимальной речью в общении, беспомощностью в окружающем часто была разительной. Описанный выше полуторалетний, аутичный мальчик, направившийся в глубину моря, за несколько минут до этого прекрасно декламировал стихи Ф. Кривина.

Не меньшим несоответствием выглядит и инверсия личных местоимений, прежде всего отсутствие речи в первом лице, наблюдающееся у 84 % детей к концу второго года жизни. Как известно, использование местоимения «я» в норме возникает обычно в конце второго — начале третьего года жизни и закрепляется очень быстро.

У аутичных же детей двухлетнего возраста речь о себе во втором и третьем лице представлялась необычной, если она сочеталась с развернутой, часто богатой речью. Двухлетний аутичный мальчик, владеющий сложной развернутой фразой, спрашивал у матери, что такое «я», «мы», «они».

Трудно исключить, что эти нарушения развития, по своей клинической отнесенности более близкие к явлениям деперсонализации, находятся в определенной связи с самим аутизмом, вернее, обусловленным им своеобразным искажением развития предпосылок межличностных отношений.

45Как указывалось, нередко фразовая речь не развивалась вообще, однако, в аффекте такой ребенок мог неожиданно произнести короткую фразу. Очевидно, здесь нельзя исключить компонента мутизма. У 8% детей 2-летнего возраста возникал распад речи — одновременно с резким ухудшением состояния: острыми страхами, нарушениями сна, регрессом игры и навыков. Как правило, после соматической болезни, психогении, очевидно, спровоцировавших шизофренический приступ. И здесь нельзя исключить компонента мутизма, так как позднее на высоте аффекта прорывались отдельные слова, короткие фразы:

В эхолалиях чаще наблюдались правильное копирование интонации, в собственной речи — подъемы тона к концу фразы вне зависимости от смысла речи, часто — высокий голос.

У 26% детей отчетливо выступали нарушения звукопроизношения: невнятность, скомканность, «свернутость» слова, произнесение лишь отдельных его слогов.

Таковы особенности речи аутичных детей первых двух лет жизни. При всем их разнообразии можно выделить четыре основные особенности:

некоммуникативность речи;

ее искаженность: сочетание недоразвития различных компонентов, служащих взаимодействию с окружающим, и акселерация аффективной речи, направленной на аутостимуляцию;

часто наличие своеобразной вербальной одаренности;

мутизм или распад речи

Интеллект

Интеллектуальное развитие аутичных детей первых двух лет жизни также имеет свои особенности, отражающие специфику дизонтогенеза по типу искажения: западение одних сторон и нередко ускорение формирования других.

22% аутичных детей производили на окружающих впечатление умственно отсталых. Диагностическая квалификация их интеллекта варьировала от тяжелой задержки психического развития до имбецильности. Диагноз особой умственной отсталости в более старшем возрасте нами установлен в 21%. В 6% наблюдений, где имелись накопления диспластических стигм, судорожные припадки в анамнезе, в трех случаях — наличие фрагильной X-хромосомы, отмечались, скорее, некоторые органические включения в структуру интеллекта, в целом типичную для РДА. Это проявлялось в органической истощаемости внимания, инертности психических процессов, определенной слабости памяти. По-видимому, эти проявления можно отнести за

[46]

счет либо «органического плюса», либо в случае фрагильной X-хромосомы — предположительного варианта «органического аутизма».

В наблюдениях, где на первых годах жизни диагностировалась умственная отсталость, речь чаще шла об аутичных детях, наиболее отрешенных от окружающего: не говорящих, не умеющих себя обслуживать. Но как раз у этих детей наиболее часто уже при рождении отмечаются необычная выразительность лица, «осмысленный, умный взгляд», на первом году — «созерцательность» в выражении лица, утонченность черт («лицо принца»).

Однако наблюдательных родителей нередко ставили в тупик эпизоды, свидетельствующие о сообразительности ребенка, считавшегося глубоко умственно отсталым. Один из них мог «случайно» завернуть кран, если вода начинала переливаться через край; другой, находясь на руках матери, неожиданно нажимал нужную кнопку лифта; третий тянул ее руку к шнуру, включающему свет, и т. д.

Аутичные же дети, не полностью отрешенные от окружающего, демонстрировали ряд особенностей интеллекта, характерных для этой аномалии развития.

Это прежде всего контраст между ранним развитием абстрактно-логических и выраженным запаздыванием конкретно-практических сторон интеллекта.

При явном недоразвитии праксиса (беспомощности в элементарном быту, отсутствии навыков самообслуживания, однообразной манипулятивности игры и т. д.) такой аутичный ребенок уже на втором году жизни мог накопить большой запас знаний в самых неожиданных областях (названия цветов, насекомых, различных стран и т. д.). При отсутствии интереса к обычному функциональному значению предмета у него имелось стремление к познанию абстрактного знака, формы, цвета, вербального обозначения.

Так, у 42% детей рано выявлялся интерес к форме. Мальчик 1 г. 3 мес. точно знал, на какой странице достаточно толстой книги изображены круги, и безошибочно их находил. Аутичная девочка 2 лет, не играющая с игрушками, увидела образцы форм для выпечки печенья. Она быстро отобрала звездочки, потом — треугольники и затем — квадраты. Мальчик 1г. 8 мес, которому ставился диагноз умственной отсталости, в 2 года собирал разрезные картинки, показывал на рисунках с контурами графических фигур пирамиду и конус. Девочка 1,5 лет правильно, с соблюдением пропорций, сложила из двух соло-

[47]

минок фигуру ножниц, так ее и не назвав. Двухлетняя девочка отказывалась складывать разрезные картинки с достаточно абстрактным изображением животных. Но когда мать, выкладывая их сама, намеренно допустила ошибку, подтолкнула ее руку к нужной картинке. Но в дальнейшем, правильно складывая фигуру человека, она могла выложить ее вниз головой, демонстрируя характерное доминирование значения формы над образом.

К интеллектуальным особенностям можноотнести и наблюдаемое у 12% аутичных детей раннее различение тонких цветовых оттенков и их точное обозначение, а также ассоциативную образность восприятия («Яичко — это в середине солнце, вокруг — облака»).

Форма и цвет, очевидно, имеют большую аффективную значимость для аутичного ребенка, на что указывают и отмечаемые выше страхи предметов определенной формы и цвета.

Еще более удивителен ранний интерес к знаку, не несущему для ребенка 1—2 лет конкретной содержательной нагрузки. 42% аутичных детей уже в конце первого года жизни рассматривали страницы с текстами, 9% детей знали весь алфавит к 2 годам. Полуторалетний мальчик на улице не интересовался ничем, кроме букв на вывесках и плакатах, другой одержимо искал знакомые буквы в столбцах газет. Не исключено, что особенности рисунков аутичных детей этого возраста также можно в определенной степени объяснить склонностью к символике, знаку, игно­рированием (или невозможностью запечатления?) конкретного образа. Так, двухлетняя девочка зарисовывала каждое впечатление от прочитанной ей сказки, проводя просто линии, штрихи и расставляя точки: «Вот ваза, вот мальчик, вот дворец».

Никак не взаимодействуя с окружающими реальными предметами, аутичный мальчик к 2 годам охотно показывал их изображения на картинках лото.

Один из родителей так сформулировал это свойство, подмечаемое и другими: «Все написанное и нарисованное ему понятнее, чем просто увиденное и услышанное».

У 41 % детей уже в раннем детстве обнаруживалась блестящая механическая слуховая и зрительная память. Выше указывалось, что они запоминали длинные тексты стихов, куски прозы, даже газетной, расположение текстов и соотношение шрифтов на листе книги, музыкальной пластинке.

К хорошей пространственной памяти можно, очевидно,

[48]

отнести и узнавание формы вообще, и знание места определенного текста стихотворения или прозы на странице. У детей отрешенных особенно парадоксальна хорошая ориентация в пространстве. Оказывается, они знали о расположении вещей в комнате: двухлетний аутичный мальчик, который, казалось, не замечает ничего вокруг, ушел с дачи и, правильно пройдя несколько поворотов, пришел к водонапорной башне, где впервые был с отцом 2 дня тому назад.

Есть и особенности, связанные с параметрами времени. У двух наблюдаемых аутичных детей первых двух лет жизни отмечались особенности, которые усугубляли ошибочное неблагоприятное впечатление об их интеллектуальной недостаточности: это актуальность для ребенка ситуации, наиболее насыщенной аффективно, независимо от того, в настоящем она или в прошлом. Повторение двухлетней девочкой фразы «Фонарики зажглись», представляющейся окружающим нелепой, было обусловлено ее переживанием новогоднего праздника.

66% детей с раннего возраста очень любили слушать чтение. Очевидно, имеют отношение к интеллекту и тонкое чувство поэзии, прозы, хороший, как это ни странно звучит для такого возраста, литературный вкус.

Игра

Специфические для РДА нарушения психического развития отражаются и в формировании игры. Более того, сама игра как предтеча совместной деятельности способствует выявлению дефицитарности коммуникативных функций при РДА.

У здорового ребенка в возрасте 3—6 мес. игра становится доминирующей формой деятельности: 5-месячный ребенок уже манипулирует с игрушкой — приближает к ней руки, охватывает, тянет в рот, сопровождает игру мимикой.

В 3% наблюдений у аутичных детей первых двух лет жизни игры не было вообще. Уже на втором полугодии жизни родители отмечали равнодушие ребенка к игрушке либо ее созерцание вместо манипуляций. В 8% наблюдений длительно сохранялись однообразные манипуляции лишь с одной игрушкой, например до 1,5 лет только виртуозное верчение погремушки, постоянное удерживание при себе какой-либо мягкой игрушки, прикладывание ее к лицу.

[49]

В начале второго года жизни у 32% детей выявлялось предпочтение неигровых предметов, однообразные примитивные манипуляции с которыми дают, очевидно, более ощутимый, чем игрушка, аутостимуляторный сенсорный эффект. Сюда относятся игры с крышками кастрюль (громко звенят при ударе), выключателями (появление и исчезновение света и звука), газетами (шуршат при трении), колесиками, гайками, гвоздями (вызывают проприоцептивные ощущения при катании, верчении, трении, завинчивании), пуговицами, песком, водой (тактильные ощущения при пересыпании, плескании). В ряде игровых пристрастий выступало стремление к аутостимуляции запахами: к старым мягким игрушкам, которые ребенок, играя, нюхал, остро пахнущим сантехническим жидкостям.

Иногда само желаемое ощущение диктовало выбор предмета игры: плетение косичек из волос матери и куклы, лент, веревок, электро- и других шнуров, бахромы гардин и скатертей (саму мать девочка называла «косичкой»). При отвержении игрушечных животных символически одушевлялись неигровые предметы: шарики на нитке — «кошка Мурка» и «собака Жучка»; ботинок — живое существо, которое кормят, укачивают, укладывают спать; одежда, специально разложенная на ковре, — «человечки»; спички — «лошадки», с которыми ребенок разговаривает. Иногда выбор неигровых объектов диктовался, возможно, влечениями: например, однообразное верчение лезвий бритв, которые ребенок извлекал из самых потайных мест. Мальчик 1 г. 11 мес. играл со своей тенью: по многу раз вбегал в комнату с пустой стеной, на которой его тень выри­совывалась особенно четко, и с криком тут же выскакивал обратно. Он же стремился в солнечный день в густую аллею, где так же, с криком, выскакивал из неосвещенных участков на светлые.

Часто наблюдались манипулятивные игры, свойственные более раннему возрасту: например, в 2 года — стереотипные перебирания пальцами рук, складывания, щелкания.

Одним из излюбленных стереотипов игры аутичных детей второго года жизни являлось выкладывание игрушек и других предметов в длинный ряд. Характерно нередкое предпочтение маленьких предметов (гвоздиков, гаек, мелких монет и т. д.), которые легко стереотипно располагать в пространстве. Ярким примером стремления к стереотипности игровых ситуаций являются постоянные требования двухлетнего аутичного мальчика покупки двух одинаковых

[50]

игрушек, которыми он одновременно манипулировал зеркально, держа в обеих руках.

Обращало внимание частое отсутствие мимического сопровождения игры.

38% детей не принимали обучения игре, придумывали ее сами. Две матери подметили, что, отказавшись повторять предложенную ему манипуляцию с игрушкой, ребенок мог воспроизвести ее через какое-то время.

В 6% наблюдений характер игр определялся, по-видимому, любовью к природе: украшение кустов ленточками, фольгой; обозначение деревьев собственными именами.

В 79% наблюдений игры детей были отчетливо некоммуникативными: дети играли молча одни, часто не откликались на обращение. Иногда они сопровождали игру комментированием либо монологом, обращенным в пространство либо к игрушке. В игре ребенок часто обособлялся и территориально (за шкафом, под столом и т. д.).

В 4% наблюдений были игры-фантазии. Сюда относятся игры с идеями перевоплощения (в цыпленка, утенка и т. д.) и соответствующим игровым поведением. Сюда же можно отнести и игры с воображаемыми персонажами и предметами (игра с героями книг, собирание воображае­мых грибов или цветов на воображаемой траве и т. д.). Мальчик 2 лет протягивает матери пустую ладонь: «Смотри: у меня котеночек, он маленький, желтенький — я его кладу в карман...», «Смотри: в углу большая стрекоза — я ee, наверное, боюсь». Мать, включаясь в игру, говорит, что стрекоза маленькая и беззащитная.

Об особенностях попыток игры аутичного ребенка с другими детьми сказано выше.

У 10% аутичных детей второго года жизни можно было говорить о сверхценных интересах. Уже указывалось на нередкую любовь и гиперсензитивность к природе. Другие пристрастия, по-видимому, в определенной мере отражают влечения, например обостренный интерес к паутине и паукам, смешанный с элементами страха, фантазии на эту тему (в углу комнаты живет большой паук, ночью он гуляет по дому, ребенок оставляет ему «еду»). У девочек — повышенный интерес к волосам (погладить, покрутить, пососать), у мальчиков — к колготкам. У аутичных мальчиков уже в конце первого— начале второго года жизни естественный интерес к машинам нередко выражался в аутистическом созерцании их из. окна, стереотипном счете колес.

[51]