Литературно-философские размышления

Исторически сложилось так, что в российской культуре практически не было ни фи­лософии, ни психологии в качестве развитых самостоятельных научных сфер. Под наукой, со времен Петра I с его Кунсткамерой, подразумевались обычно естествен­ные или, позднее, еще и технические науки. Функции гуманитарных наук на себя из­начально взяла литература. Вначале это были исторические летописи, которые обоб­щали все — от факта до его психологического анализа и философского осмысления. Потом эти функции взяла на себя художественная литература. Первые собственно философские труды (не считая православно-богословских) появляются в России в XIX веке. Первые психологические работы — в самом его конце (работы Н. К. Михай­ловского в рамках теории «героя» и «толпы»), да и те носят в значительной степени заимствованный, во многом подражательный характер. Однако до них и помимо них вопросы психологии «русской души» блестяще исследовались А. С. Пушкиным, Л. Н. Толстым и другими литераторами. Особое место в этом ряду занимает творче­ство Ф. М. Достоевского. Собственно говоря, именно в нем Запад открыл для себя пресловутую «русскую душу» и с ним же связал саму возможность ее понимания.

В одном из наиболее глубоких и сущностных, с психологической точки зрения, произведений, само название которого всегда ассоциировалось с Россией («Записки из мертвого дома»), герои кажутся автору сначала просто толпой, массой, причем весьма простой — уголовники. Они грубы, безжалостны, покорны начальству. Затем, правда, видимость простоты рушится, масса распадается на составляющие. Сначала рушится видимость покорности — арестанты оказываются покорными «до известной степени». Затем рушится и видимость простоты — оказывается, что при всей внеш­ней простоте и примитивности люди, образующие эту массу, достаточно сложны. Понятно, что это разрушение массы нужно писателю для ее описания. Но психологи­чески одно не отменяет другого: изначально, в качестве самого главного, подчеркива­ется массовая психология народа. Далее эта массовость разлагается на отдельные со­ставляющие.

В конспекте ненаписанной статьи «Социализм и христианство» Достоевский дает свое понимание истории человечества через призму развития личности. Согласно ана­лизу одного из глубоких исследователей творчества Достоевского, Ю. Г. Кудрявцева, эта логика выглядит следующим образом: « Сначала люди жили массою. Личность не выделена. Затем она появляется, противопоставляет себя массе, обособляется. Общ­ность утеряна. Каждый живет для себя. Нередко ради того, чтобы "иметь", видя в этом смысл жизни. Это грозит вырождением. От него спасает идеал. Идеал: жить ради того. чтобы "быть", возвращение личности в общество и добровольное служение ему. Со­здается общность личностей, способных добровольно поступаться материальным и тем уже возвышающих себя духовно. Историю человечества Достоевский рассмат­ривает как путь от неосознанного "быть" через осознанное "иметь" к осознанному "быть". Происходит отрицание отрицания. Как бы возврат к старому, но на иной ос-

Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 131

нове, ибо при неосознанном "быть" не была выделена личность в аспекте самостоя­тельности мышления, она намечалась лишь в аспекте ориентации. В будущем обще­стве человек будет личностью в том и в другом аспектах. Но путь к идеалу не пред­определен фатально» (Кудрявцев, 1979).

Получается, что, выделяясь из массы, личность обречена на возвращение в нее же. Правда, на новом уровне, но это мало что принципиально меняет для понимания «рус­ской души» в изображении Достоевского. Тут все достаточно четко и ясно: масса — противопоставление массе — возвращение в массу, жертва личности в ее пользу. Ис­ходя из этой цепочки, рассмотрим компоненты массовой «русской души».

Одно из важнейших проявлений иррациональной «русской души» — ее принци­пиальная алогичность. По Достоевскому, человек сложнее разума и логики. При всей бесспорности этого тезиса в реальной жизни он приводит к удивительным алогизмам. Об одном из своих героев писатель говорит: «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего» (Достоевский, 1958-1973). То ли сложил решение, то ли не знал, как поступить. То ли поклялся исполнить, то ли нет. Впрочем, «все равно, ничего».

Всякий человек способен любить и ненавидеть — в логичном варианте, любить од­ного и ненавидеть другого. Но у Достоевского люди могут любить и ненавидеть од­новременно одного и того же. Если два человека терпеть не могут друг друга, то по простой логике они должны расстаться. У Достоевского иначе: «Есть дружбы стран­ные: оба друг один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут»¹.

Вспомним роман «Игрок». Ставки делаются вопреки логике. И вопреки логике следует выигрыш. Потом, правда, логика берет свое — следует проигрыш, но это уже действует логика не человека, а рулетки. Человек же ведет себя алогично и «черту», установленную разумом, не признает. Показателем алогичности служит рок. Очень часто в романах Достоевского возникает ощущение, как будто кто-то, вне людей на­ходящийся, толкает человека идти туда, куда ему совсем и не нужно. Этот рок и ведет «русскую душу».

Один из персонажей в «Идиоте» рассказывает о совершенно азиатской стране Японии: «Обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: "Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот" и с этими словами действитель­но распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычай­ное удовлетворение, точно и в самом деле отомстил» (Достоевский, 1958-1973). Пер­сонаж иронизирует, но по Достоевскому получается, что отмщение состоялось: была проявлена сила духа.

Так, в непрерывном алогизме, существует «русская душа» Достоевского. Обратим внимание, насколько напоминает описываемый им алогизм то, что В. О. Ключевский определял как «великорусский авось». Похоже, что это действительно одна из капи­тальных психологических черт.

См.: Достоевский Ф. М. Новые материалы и исследования. // Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. — С. 12). Согласно обычной логике, оскорбленный человек должен чувствовать себя плохо, но у Достоевского «человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным...» (Достоевский, 1958-1973).

132 Часть 1. Массы

Достоевский фиксирует и еще одну заметную массовую черту «русской души» — двоедушие. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов советует Раскольникову беречь свою сестру, а сам в то же время предполагает совершить над ней насилие: «Ка­кое странное, почти невероятное раздвоение. И однако же, он к этому был способен» (Достоевский, 1958-1973). Персонаж другого романа, Версилов в «Подростке» дает себе во многом похожую характеристику: «Я могу чувствовать преудобнейшим обра­зом два противоположные чувства в одно и то же время — и уж, конечно, не по моей воле» (Достоевский, 1958-1973).

Однако корень такого двоедушия — не лицемерие, а скорее сложность человека. Как писал Ю. Г. Кудрявцев, человек у Достоевского безграничен. Один делает добро, другой зло, причем нередко один и другой в одном лице. Значит, человек всегда ду­мает надвое, и ждать от него можно чего угодно. Зло и добро уживаются, и нельзя аб­солютизировать что-то одно. «Сложен всякий человек и глубок, как море, особо со­временный, нервный человек» («Неизданный Достоевский», 1971). Это напоминает то, что В. О. Ключевский называл «двоемыслием великоросса». Значит, и это отра­жает одну из капитальных психологических черт.

Завершая, рассмотрим то, что представляет собой у Достоевского «личность по-русски». Именно в этом вопросе он прямо и откровенно противопоставляет русский тип человека западному. В общем виде, личность — это не тот человек, который действует ради корысти, подчас даже под маской бескорыстия, но зная, что за это «бес­корыстие» потом заплатят. Предел утверждения личности — самопожертвование. Личность — самостоятельно мыслящий человек, безличность — подражатель. Безлич­ность видит смысл в обладании материальными благами, личность — в совершенст­вовании себя, своего духовного мира. Безличность ориентируется на «иметь», лич­ность — на «быть».

«Что же скажите вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Раз­ве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть без­личностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могуще­ства, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добро­вольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер можно только при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за собой никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности. То есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастли­выми личностями... Но тут есть один волосок, один самый тоненький волосок, но ко­торый если попадется под машину, то все разом треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчет в пользу собствен­ной выгоды» («Неизданный Достоевский», 1971).'

Конечно, Достоевский далеко не всегда логичен. Более того, подчас он явно ало­гичен и даже противоречив, как та самая «русская душа», исследованию которой он

¹ Там же. Т. 5. С. 79-80.

Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 133

себя посвятил. В записи у гроба жены писатель размышляет, исходя из своего опыта, о смысле существования человека. Человек должен самостоятельно осмыслить себя и свое назначение в мире. Быть личностью. Но здесь же писатель говорит, что каждая личность должна уничтожить свое «я», то есть себя. Речь идет об уничтожении свое­го «я» в плане ценностной ориентации. Уничтожить свое «я» означает ставить инте­ресы других выше собственных, потерять свое «иметь» ради «иметь» других. Жить ради «быть» и означает жертвовать своим «иметь». Уничтожение своего «я» означает здесь полное проявление и утверждение личности. Чем больше она теряет, тем боль­ше приобретает. Ведь личность существует не для себя, а для того, чтобы своим при­мером «быть» привлечь внимание других к такой жизненной ориентации.

Таким образом, это и есть та самая личность, которая вышла из массы, обособи­лась от нее, но вновь настойчиво стремится в массу. По Достоевскому, для того, что­бы облагородить ту массу. Хотя возможны, разумеется, и иные объяснения.

Таких, подлинных личностей, по Достоевскому, в современном ему мире было мало. Но он верил в то, что за ними — будущее. Это связано с тем, что они руковод­ствуются в своей жизни нравственностью, а не рационализмом. Рационалисты, по мнению Достоевского, не лучшие предводители человечества. Не имеющие нрав­ственности, они могут отбросить человечество далеко назад. Нравственность же есть религия Достоевского. Ее наиболее полное выражение — православная нравствен­ность. Иные религии уступают ей в этом отношении. Так, например, «протестантизм узок, безобразен, бесстыден, неразумен, непоследователен, несогласен сам с собой; это вавилон словопрения и буквальности, это — клуб состязаний полумыслящих педан­тов, полуграмотных гениев и неграмотных эгоистов всякого рода, это — колыбель притворства и фанатизма, это сборное праздное место для всех вольноприходящих безумцев» (Достоевский, 1895). Вот так, не более и не менее. Но самое ужасное, по Достоевскому, заключается во влиянии таких западных течений на русского челове­ка. «Перед авторитетом европейским, например, русский человек, как известно, со счастьем и поспешностью преклоняется, даже не позволяя себе анализа, даже особен­но не любит анализа в таких случаях» (Достоевский, 1895). Этому, считает писатель, необходимо противостоять. Однако при господствующих взглядах противостоять становится все труднее. В итоге возникает парадоксальная картина, когда истинно русским людям приходится «уходить в подполье»: «Подпольный человек есть глав­ный человек в русском мире. Всех более писателей говорил о нем я, хотя говорили и другие, ибо не могли не заметить» («Неизданный Достоевский», 1971).

Таким образом, алогичная, «двоемыслящая», но религиозно-нравственная «лич­ность по-русски» у Достоевского противостоит всему плохому на свете и стремится отстаивать все хорошее.

«Счастье по-русски»

От историко-психологического и литературно-психологического анализа становле­ния и особенностей исторически складывавшейся «русской души» перейдем к ее

134 Часть 1. Массы

современному состоянию. Это удивительно, но в той или иной форме мы и сегодня обнаруживаем практически все отмечавшиеся прежде психологические черты.

По данным международного социологического опроса, проведенного в конце 2000 г. под эгидой информационного агентства «Рейтер», современные россияне при­надлежат к группе самых «счастливых» наций на основании самоощущения большин­ства опрошенных¹. Это явно не означает, что россияне живут лучше всех — просто, видимо, они научились черпать радость из чего-то такого, что развитым народам и странам просто недоступно. Дело в том, что, по данным этого опроса, «счастливее» россиян — только жители Кении, Северной Кореи и еще пары малоизвестных госу­дарств. Для сравнения: прагматичные немцы заняли в этом опросе лишь 24-е место. А традиционно жизнерадостные французы — только 15-е.

Парадокс заключается в том, что современные россияне счастливы... беспричинно.

Конкретный анализ не выявляет каких-то определенных «факторов счастья» в российском менталитете. Так, поданным ВЦИОМ, 24 % населения не понимают, нра­вится им или не нравится заниматься сексом. Две трети населения удовлетворения от секса не получают. У 20 % секс вообще не вызывает никаких чувств. Хуже дело об­стоит только у венгров: там радости от секса вообще не ощущает каждый третий жи­тель страны. Самыми сексуально удовлетворенными считают себя итальянцы, китай­цы и украинцы (более 50 % населения). Что касается реноме французской любви, то слава о ее масштабах далека от реальности, по оценкам самих французов.

Другой важный компонент бытия, работу, россияне продолжают воспринимать по старинной пословице: «работа не волк, в лес не убежит». Работа делает счастливы­ми лишь 2 % россиян, т. е., как это устоялось в России веками, работа и счастье — вещи несовместимые. Зато большое трудовое счастье хорошо знакомо американцам и тра­диционно трудолюбивым немцам. Интересно, что американцы больше всех других на­родов испытывают счастье от «своих навыков обращения с техникой». Наши люди переживают счастье по этому поводу в шесть раз реже.

В семейной жизни россияне считают себя самыми несчастными на свете. Австрий­цы и американцы в этом отношении почти в шесть раз счастливее россиян. Однако проблема измены семье для россиян стоит очень жестко. Рассмотрим такой извест­ный в мире способ совмещения «приятного с полезным», как «служебный роман» (секс на работе). В России с этим вопросом все ясно: «не спи, где работаешь». И боль­шинство населения следует этому житейскому правилу. В отличие от нас, по данным британских социологов, 82 % английских женщин охотно крутят романы со своими коллегами, а остальные хотя и не занимаются этим, но были бы не прочь при случае; 89 % из числа опрошенных абсолютно уверены: активный флирт на работе полезен для здоровья и личной безопасности. Многие женщины считают офис неплохим мес­том для любовных утех: 28 % опрошенных регулярно занимаются сексом на работе, и две трети из них не жалеют об этом. Помимо офисов, англичанки охотно «любят» в раздевалках (16%), в кабинете начальника (12%), в том числе на его столе (10%), а также в лифте (9 %), на автостоянке (5 %) или даже в посудном шкафу (4 %).

В России нет счастья от ощущения уверенности в себе. Лишь 36 % населения чув­ствуют себя уверенными в себе. Для сравнения: в ФРГ — 74 %, в Италии — 71 %. При

¹ См.: Романова М., Северин А. Оглоушенные счастьем. Московский комсомолец. 2001. 5 января.

Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 135

этом даже уверенные в себе россияне связывают эту уверенность не с работой или с семьей, а только с тем, как хорошо они выглядят. Каждая вторая женщина и каждый четвертый мужчина в России обращают особое внимание на свой внешний вид. Од­нако далеко не всем удается выглядеть, как хочется. Некоторым утешением может служить то, что в последние несколько лет россияне стали чаще пользоваться услуга­ми парикмахерских и салонов красоты.

Компенсация отсутствия того, чего им хочется, осуществляется гражданами в до­статочно агрессивных формах. Так, не менее трети населения регулярно, в качестве обиходной, используют ненормативную лексику; 47 % опрошенных прибегают к этой лексике иногда, и лишь 19 % ее никогда не употребляют. Причем почти в 40 % случа­ев мы «просто отводим душу», иначе говоря, снимаем стресс. Обычно это сопровож­дается у мужчин принятием алкоголя или просмотром телепередач.

В целом, получается, что современные россияне счастливы просто от того, что жи­вут на свете. В целом, это очень эмоциональный и очень верующий (причем совер­шенно безотносительно к религии) народ. Хорошие люди: больше половины населе­ния озабочено положением дел в космосе и судьбой бездомных животных. И совсем не думают о себе...

Понятие индивидуального, отдельного, тихого и спокойного европейского счас­тья до сих пор не знакомо России. Причем все это — продолжение старой традиции. Психологически получается, что ничего нового за последние 100-150 лет в «русской душе» не произошло. Сравним данные современной социологии с тем, что писал в свое время Ф. М. Достоевский.

Начнем с самого общего определения, задающего принципиальный подход. Пи­сатель был убежден: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты...» (Достоевский, 1973). В «Дневнике писателя» Достоевский размышлял: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому разви­тию их сознания. Они соглашаются жить охотно, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить, спать по-человеческому — значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо — значит по преимуществу грабить» (Достоевский, 1895).

Вот так получается. «Русская душа» требует развития сознания «большого», не­пременно массового, которое не могло бы строить свой тесный мир и замыкаться в нем. Тут все нараспашку, все на сверхсильных эмоциях — таких, чтобы не есть, не спать, не устраивать гнезд и не беспокоиться о детях. Все это заменяется поиском смысла жизни и переживанием собственных несчастий. Особенно важен смысл жиз­ни, который обязательно хочется познать. «Лучше быть несчастным, но знать, чем счастливым и жить... в дураках» (Достоевский, 1958-1973). Собственно говоря, толь­ко поиск смысла жизни, причем поиск через собственные несчастья, по Достоевско­му, и способен действительно осчастливить человека.

«Растительное» существование для писателя предполагает отсутствие счастья. Этому и противопоставляется иное понимание счастья — как счастья знания, виде­ния. Комфорт же заслоняет видение: «А в комфорте-то, в богатстве-то вы бы, может, ничего бы и не увидели из бедствий людских, Бог, кого очень любит и на кого много надеется, посылает тому много несчастий, чтоб он по себе узнал и больше увидел, потому в несчастии больше в людях видно горя, чем в счастье» (Достоевский, 1958-1973).

136 Часть 1. Массы

Это, действительно, психология глубоко верующего народа. Причем вера и впрямь существует безотносительно к религии, как специфическое состояние созна­ния, вполне заменяющее его рациональные формы. Понятно, что развиваемая Досто­евским трактовка счастья как противоположности западноевропейской трактовки индивидуального, локального, рационального счастья есть прежде всего оправдание той несчастной жизни, которой всегда жил русский человек. Собственно говоря, пре­словутая «русская душа» вся представляет собой психологическую компенсацию не­имоверных трудностей и оправдание определенного, вынужденного, антиевропей­ского способа жизни. С этой точки зрения, вполне понятно следующее утверждение: «Кто требует от другого всего, а сам избавляется от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья» (Достоевский, 1928). Залог «счастья по-русски» в ином — не в требо­вании от других, а в самоотдаче, в растворении себя в чужих несчастьях. Если ты не можешь сделать другого человека счастливым, то, по крайней мере, ты не имеешь права бросить его, если он несчастен. Мать Подростка, будучи глубоко несчастной с Версиловым, не может оставить его, поскольку в этом случае будет еще более несча­стна: «Куда я от него пойду, что он счастлив, что ли?» (Достоевский, 1958-1973). Она могла бы оставить человека только тогда, когда он счастлив. Значит, счастлив лишь дающий, жертвующий, причем жертвующий собой. Сравните это с вековой запове­дью русского солдата: «Сам погибай, а товарища выручай!». На этой заповеди, между прочим, русские солдаты не один раз победоносно прошли всю Европу.

Ошибочно «счастливы» те люди, которые «задавлены мыслию, что счастье заклю­чается в материальном благосостоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих чело­веку» («Неизданный Достоевский», 1971). Таких «счастливых» Достоевский даже не считает за людей — это «безличности». «Если хотите, — писал Достоевский, — чело­век должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив» («Неизданный Достоевский», 1971). Ту же мысль выражает старец Зосима в «Братьях Карамазо­вых», предсказывая будущую судьбу сердобольного Алеши: «Много несчастий при­несет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь...» (Достоевский, 1958-1973). Ф. М. Достоевский совершенно убежден в том, что подлинная личность, в отличие от «безличности», глубоко несчастна. А если и счастлива, то лишь сознанием своего не­счастья,

Вот уж, что называется, один из классических парадоксов тот! самой, загадочной «русской души». Обратите внимание на то, что абсолютное большинство героев До­стоевского, а они-то и есть носители этой самой «русской души», люди глубоко не­счастные. Однако очень часто, в отличие от объективного состояния, субъективно они чувствуют себя вполне счастливыми.

В заключение, кстати, о сексе. «Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа» (Достоевский, 1895). Так сам Ф. М. Достоевский объяс­нял верность супружескому долгу со стороны пушкинской Татьяны («Но я другому отдана, и буду век ему верна...»).

Так выглядит «счастье по-русски» в начале третьего тысячелетия. Согласимся, что выглядит оно несколько странно, если не сказать большего; однако вместе с тем абсолютно естественно на фоне всей истории «русской души». Время только под­тверждает психологическую преемственность в ее развитии.

Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 137

Основные выводы

1. Национально-этническая психология русских («русская душа») складывалась
под влиянием целого ряда факторов в течение исторически длительного време­
ни. Они и породили особый тип социальной психики, отличающийся доминиро­
ванием массовой психологии над развитием индивидуального сознания. Этому
способствовали как объективные, так и субъективные обстоятельства. Во-первых,
это были физические, прежде всего геоклиматические условия: однообразные в
ландшафтном плане и трудные для освоения обширные равнинные пространства,
суровые погодные условия, огромные непроходимые лесные массивы, общая уда­
ленность от морских побережий, специфическая водно-речная сеть. Все это позво­
ляло осваивать территорию только усилиями значительных масс людей и делало
практически невозможным индивидуальное или семейное выживание. Во-вто­
рых, это исторические факторы, связанные со средой обитания. Определенное
отставание в историческом развитии определялось удаленностью от центров ци­
вилизации. Трудности колонизации территории были связаны с наличием мест­
ного населения. В дополнение к нему, существовало и постоянное враждебное
внешнее окружение. В совокупности, это отвлекало ресурсы и требовало массо­
вой концентрации населения, как для обороны, так и для хозяйствования. В-тре­
тьих, это факторы внутреннего социального устройства: ограниченность частной
собственности, консерватизм элиты, абсолютизм царско-княжеского правления,
общий архаизм форм и орудий деятельности, длительное существование рабо­
владения в разных формах тормозили развитие индивидуального сознания, но
стимулировали массово-общинные формы жизни.

2. Специфическая конфигурация именно этих условий определила ряд характерных
конкретно-психологических особенностей населения, соответствующих специфи­
чески массовой психологии. Доминирование иррациональных компонентов в со­
знании и самосознании породило отрицание рациональности как таковой. Некри­
тичность и завышенная самооценка оказались базой для полной самоувереннос­
ти в отсутствии «общего аршина» для «измерения» России. Преобладание
эмоциональной веры над другими компонентами психики породило известные
постулаты об абсурдности и алогичности «загадочной русской души».

3. В историко-психологическом анализе акцент делается на такие исторически вы­
работавшиеся черты, как великорусский «авось» (надежда на случай и удачу, а не
на расчет), неспособность к размеренному «плановому» труду и, напротив, готов­
ность к мобилизационным моделям жизни с краткосрочным напряжением всех
сил и эмоциональным надрывом; крепость «задним умом» (склонность к ретро­
спективной рефлексии с самообвинениями) в ущерб навыкам рационального пла­
нирования и прогнозирования жизни. История показывает, что между свободой
и равенством великороссы всегда выбирали равенство. Это объясняется тем, что
свобода означает индивидуальную ответственность за лично принимаемые реше­
ния, тогда как равенство деиндивидуализирует, уравнивает людей, лишая их ин­
дивидуальной свободы ради предлагаемой взамен массовой безответственности.

4. Литературно-художественное рассмотрение, веками заменявшее в русской куль­
туре собственно научное, психологическое или даже философское мировоззрение,

138 Часть 1. Массы

приводит к близким выводам. В творчестве наиболее известного певца «русской души» Ф. М. Достоевского демонстрируется, как именно алогичная, «двоемысля-щая», сверхсложная, глубоко верующая и потому религиозно-нравственная «лич­ность по-русски» противостоит всему «плохому», которое выражается прежде всего в индивидуалистических, предельно рациональных, в первую очередь част­ных целях и ценностях, свойственных «западному миру». Такое противостояние становится успешным за счет преобладания общинности, массовости и антиин­дивиду алистичности в «русской душе». В этом она находит свое счастье и спа­сение.

5. Данные современных социологических и социально-психологических исследова­ний подтверждают: особенности русской национальной психологии связаны с ее положением на перепутье между индивидуалистическим Западом и тотально де-индивидуализированным Востоком. Не повторяя крайностей восточных деспо­тий, Россия дала примеры собственного тоталитаризма, породившего особый тип деиндивидуализированного человека. Согласно современным опросам, россияне и поныне счастливы просто от того, что живут на свете, — без всяких попыток рационально оценить свою жизнь. Их радости потому и радости, что ими тешатся сообща. Общинность, массовость, эмоциональность, вера (причем безотноси­тельно к религии) до сих пор доминируют в национальной психологии, уже кото­рый раз в истории оказываясь психологическим тормозом для социально-поли­тических попыток модернизации и индивидуализации сознания и деятельности россиян.

ЧяОТ!^ ^

.

•

Массовые

настроения

--

-

Массовые настроения в истории и современность.

Психология массовых настроений. Массовые настроения в политике.

.

.

-

Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках».

Эта часть книги целиком посвящена специальному анализу одной из важнейших макроформ реального существования психологии масс — массовым настроениям. Как уже говорилось, таких макроформ всего две: общественное мнение и массовые настроения. Однако обществен­ное мнение давно уже стало предметом изучения социологической науки. Для психологии же именно массовые настроения представляют собой наиболее ощутимую реальность психоло­гии масс.

Массовые настроения — особые психические состояния, охватывающие значительные общности людей. Это состояния, переходные от непосредственных эмоций к осознанным мне­ниям, предшествующие массовым действиям. Это особые переживания переходного типа, вырастающие из повседневных эмоций, но рационализированные условиями социальной жизни — ее разнообразными политическими, социальными, экономическими, духовными устоями. Это общий настрой массы по отношению к тем или иным аспектам жизни.

Охватывая значительные количества людей, массовые настроения оказываются именно тем механизмом, который обеспечивает социально-психологическую интеграцию, формиро­вание масс и как бы включает, инициирует, а затем регулирует то или иное политическое по­ведение.

Сплачивая людей, настроения лежат в основе массовых общественных движений, во мно­гом определяя их действия. Прогрессивные настроения ускоряют ход развития человеческо­го сообщества. Напротив, реакционные настроения служат тормозом общественного развития. Учет массовых настроений, своевременное предвидение их развития становятся все более актуальными задачами науки и практики. Бурные события 1990-х гг. в нашей стране и во всем мире показали силу и влияние настроений. Одновременно они продемонстрировали, как опас­но ограничиваться лишь политическими оценками тех или иных настроений, своеобразными оценочно-идеологическими «метками».

Состояние исследования массовых настроений можно определить как фрагментарное, но в целом недостаточное. Упоминания о настроениях как о важном моменте встречаются еще у Аристотеля. Однако долгие годы наука, констатируя связь массовых настроений с политичес­кими действиями, не шла дальше описания отдельных настроений, проявлявшихся в тех или иных ситуациях. Со временем ссылки на «настроения» стали приобретать даже самодостаточ­ное, как бы объясняющее политические действия значение. Эта традиция не изжита до сих пор.

В отечественной науке сложилось своеобразное отношение к проблеме массовых настро­ений. С одной стороны — целый ряд упоминаний, оценок и указаний на их роль на рубеже XX века, особенно в период подготовки и осуществления революции 1917 г. С другой стороны, законченного, концептуального оформления эти вопросы в советский период так и не полу­чили. Если в первые годы советской власти делались отдельные попытки их изучения (В. М. Бехтерев, П. П. Викторов, Л. Н. Войтоловский, Г. В. Плеханов, Г. Ф. Циген и др.), то затем, с установлением тоталитарно-бюрократической системы, они прекратились. Сталиниз­му массовые настроения были неинтересны — упоминания о них стали исчезать. Обращения к массовой психологии носили характер предписаний по принципу: «жить стало лучше, жить стало веселее!».

В период хрущевской «оттепели» внимание к проблеме усилилось. Однако реставрация авторитарно-бюрократической атмосферы сужала возможности ученых. Постепенно появи­лись упрощенно-догматические трактовки.

Обобщающих работ, исследующих настроения в качестве механизма массового поведения, в отечественной литературе, до сих пор — единицы¹. В западной науке массовые настроения хотя и фигурируют в отдельных работах, но их интерпретация либо восходит к традициям «психо­логии народов» и психологии толпы в их многообразных вариантах, либо ограничивается сугу­бо прикладными моментами. Есть и еще одна сложность. Для того чтобы объемно исследовать настроения, надо видеть периоды их расцвета. Для западных исследователей это едва ли возмож­но: общество, в котором они живут, обладает слишком высоким уровнем политического созна­ния. Оно редко поддается массовым настроениям. Последние являются признаком смутного времени и характерны для переходных периодов социального развития.

' См.: Ольшанский Д. В. Массовые настроения в политике. — М., 1995.

--------------------------------- _______________________________________ Глава 2.1

Массовые настроения в истории

И современность

Массовые настроения в историческом развитии. Ш Массовые настроения в XX веке. Ш Массовые настроения в современных условиях.

Последние десять лет теперь уже прошлого века принесли впечатляющие примеры активности масс, которая проявилась в бурных социальных процессах. Только в

1989 г. в СССР, по официальным данным, состоялось 5 300 митингов разного рода,
на которых присутствовало 12 600 000 человек. Только с 1 января по 23 февраля

1990 г. прошло более полутора тысяч митингов, в которых приняло участие 6 400 000
человек. За два дня 24-25 февраля 1990 г. к ним добавилось еще почти полтысячи ми­
тингов и более миллиона участников¹.

Причем процессы вовлечения в социально-политические действия значительных масс людей, охваченных определенными настроениями, нарастали. Для тогдашнего советского общества это открытие оказалось связанным с серьезным потрясением. «Неожиданность» результатов такого рода, однако, продолжает вызывать сомнения. Согласно уже приводимому нами известному выражению Г. Гегеля, «дурная сторо­на» общества — масса недостаточно образованных простых людей — своим беспокой­ством создает движение, без чего не было бы истории. Роль массовых настроений, под влиянием которых действуют массы таких людей, значительна и в историческом раз­витии, и в современных условиях.