Перемещаемость и эволюция интеллекта

Перемещаемость предполагает существование чувства времени. Наше восприятие времени отлично от его восприятия существами, неспособными к перемещаемости. Для нас время – это одна из размерностей. А для существ, которые не в состоянии мысленно вычленить себя из непрерывного потока чередующихся во времени событий? Такое гипотетическое существо жило бы исключительно текущим моментом, непрерывно реагируя на внутренние и внешние стимулы, причем характер его реакции определялся бы естественным отбором. Мы знаем теперь, что таких животных не бывает, и все же давайте представим себе, что поведение животных именно таково (по крайней мере таким его обычно считают), чтобы сконцентрировать внимание на понятии перемещаемости.

Мы видели, что перемещаемость описывают с самых разных позиций. Роджер Браун, например, в общих терминах подчеркивает ее эволюционное значение; Урсула Беллуджи и Якоб Броновский пытаются описать четыре поведенческих свойства перемещаемости в той последовательности, в которой они проявляются по мере развития языка; Чарлз Хоккет, давая характеристику речи, включает перемещаемость в схему ее основополагающих признаков. Подобная разноголосица может вызвать у читателя естественный вопрос: «Ну, хорошо, у каждого есть что сказать по поводу перемещаемости, но что же это все-таки такое?» Этим вопросом стоит заняться, поскольку поведенческие свойства перемещаемости могут быть использованы для решения или по меньшей мере для прояснения некоторых хорошо известных философских проблем, которые относятся к природе человека. Понятие перемещаемости стоит в начале длинного пути к объяснению того, в чем, собственно, заключаются основные отличия человека от шимпанзе.

В строении мозга млекопитающих, пресмыкающихся и рыб есть некоторые общие основополагающие черты. И у тех и у других можно выделить задний мозг, средний мозг и по крайней мере зачатки переднего мозга. Каждое качественное продвижение вверх по эволюционной лестнице сопровождается, по-видимому, постепенным перемещением вперед того командного пункта, который управляет поведением животных, так что у высших млекопитающих он, скорее всего, располагается в переднем мозге. Передний мозг человека сильно увеличен. Он представлен корой больших полушарий (или «новым» мозгом, как мы гордо ее называем), состоящей из серого вещества, в котором, в частности, реализуется наша способность к перемещаемости. Структуры среднего и заднего мозга объединяются общим термином «старый», или «первичный», мозг. Он несет ответственность за те стороны поведения, которые генетически унаследованы нами от предков-животных, то есть за «животную» часть нашего поведения. Первичный мозг отвечает за такие явления, как рефлексы, координация движений и эмоции – будь то душевный подъем или проявления агрессивности.

Если традиционная модель поведения животных рассматривает животное как «узника тирании момента», то «старый мозг» человека следует тогда рассматривать как тюремную стражу, поскольку в рамках такой модели каждый стимул влечет за собой непосредственную реакцию, основанную на генетически заложенных в мозгу животного, передающихся из поколения в поколение инструкциях. По словам Беллуджи и Броновского, любая информация, получаемая животным об окружающем мире, является «руководством к действию». Животные в своих поступках жестко привязаны к текущему моменту и месту, в котором они находятся; они не могут оглядываться назад и сравнивать. В подобном контексте свойство перемещаемости – это средство высвобождения из-под тирании эмоциональных реакций. В своем перечне пяти последовательных этапов формирования перемещаемости Беллуджи и Броновский отмечают этот аспект как «отделение действий или изменений эмоционального состояния от смысла сообщения или содержащейся в нем инструкции».

Вспомним, что Элли мог устанавливать связь между жестом на амслене и соответствующим английским словом. Чтобы такая связь сформировалась, шимпанзе должен был преобразовывать информацию, получаемую посредством слуха, в информацию, передаваемую жестами и воспринимаемую зрением, то есть в совершенно другой, визуально-тактильный, канал связи – иными словами, обезьяна должна была осуществлять кросс-модальный перенос. Такие ассоциации обязательно предполагают восприятие и использование языка в целом. Именно поэтому принято было считать, что шимпанзе не способны к установлению подобных ассоциаций; они слишком эмоциональны для такой деятельности.

Один из основных отделов первичного мозга у человека называется лимбической системой. Он включает участок мозга, называемый лимбической областью, и его всевозможные связи с другими отделами мозга. Эта область расположена между передним и задним мозгом и связана с ними обоими. По словам нейролингвиста Гарри Уиттекера, она «совершенно одинакова у человека и у животных». Словами «лимбическая система» обозначаются основные структуры, управляющие эмоциями человека. Центральная система, ответственная за пользование языком, включает несколько взаимосвязанных участков в коре головного мозга, а также проводящие пути между ними, лимбической системой и другими подкорковыми структурами. Существование непосредственных связей между различными участками коры головного мозга дает возможность человеку устанавливать ассоциации между информацией, полученной по различным каналам и имеющей различную природу. Такие ассоциации создают основу для формирования символических единиц устной речи. До тех пор пока не существовало данных о способностях Элли переводить полученную «на слух» информацию из аудиовокального канала связи в визуально-тактильный – то есть в информацию, передаваемую жестами и воспринимаемую зрительно, – считалось, что у других приматов, кроме человека, прямых связей в коре головного мозга не существует и в силу этого они не способны к формированию такого рода ассоциаций. Полагали, что различные сенсорные каналы этих приматов связаны лишь через лимбическую систему. Одно из свидетельств в пользу данной точки зрения – это неспособность шимпанзе к новым для них вокальным упражнениям.

Гордон Хьюз, хотя и восхвалял достижения Уошо в языке жестов, все же был склонен считать, что обезьяны скованы жесткими ограничениями в возможности кросс-модальной передачи сенсорных данных из аудиовокального в визуально-тактильный канал связи. В статье «Однозначное формулирование взаимосвязи между использованием орудий труда, их изготовлением и возникновением языка» Хьюз описал аудиовокальную систему человекообразных обезьян как «аварийную систему готовности», полностью связанную с лимбической областью. «Неспособность человекообразных обезьян, – писал он, – использовать хотя бы несколько квазичленораздельных звуков речи указывает на то, что их слуховые центры в коре головного мозга каким-то образом изолированы от центров, в которых поступающая зрительная информация сравнительно легко используется для организации произвольных и хорошо упорядоченных ответных действий… Звуковые сигналы, по-видимому, способны лишь „запускать“ различные целостные эмоциональные ответные реакции, как, например, тревогу, внимание, страх… сопровождаемые более или менее стереотипными поведенческими реакциями, такими, как бегство, нападение, защита детеныша, изъявление подчиненного положения и т.п.»

Читатель должен все время помнить о том, что неврологические основы языка – область крайне сложная. Многое здесь не более чем гипотезы, не позволяющие строить на их базе какие-либо широкие заключения. Однако о человеческом мозге тоже известно очень мало, даже еще меньше, чем о мозге шимпанзе. Понятие лимбической области используется в этой главе лишь постольку, поскольку на нем основывается общепринятое объяснение, почему шимпанзе не могут разговаривать, и поскольку на метафорическом уровне оно может быть полезно для понимания важности явления перемещаемости.

Итак, если считать, что вся поступающая извне (из окружающего мира) информация проходит через лимбическую систему и вызывает у животного генетически обусловленные поведенческие реакции, то животное действительно будет узником текущего момента. Такое животное было бы слишком эмоциональным, слишком живо на все реагировало бы и у него не оставалось бы времени осознать происходящее. Прежде чем оно могло бы задуматься над некоторой поступившей информацией, срочное сообщение из лимбической системы, требующее немедленных действий, фактически «шунтировало» бы, замкнуло бы накоротко этот процесс. Аналогичным образом если бы информация, накопленная в какой-то части серого вещества мозга шимпанзе, должна была проходить через беспокойный, страстный мир лимбической области, прежде чем появилась бы возможность ее ассоциации с информацией другой природы, хранящейся в другом участке коры головного мозга, то нетрудно представить себе, сколь ограничены были бы такие ассоциации.

Картина мира, выстроенная в соответствии с этой концепцией, выглядит очень косно. В ее рамках животные представляются чем-то вроде автоматов, механически исполняющих заранее запрограммированные роли, которые отражают историю их вида. Но мы знаем, что большинство млекопитающих в действительности обладают гораздо более гибким поведением: виды эволюционируют, а особи на протяжении жизни накапливают индивидуальный опыт. И если бы животное было жестко сковано предопределенными рамками поведения, то как могли бы возникать ассоциации, необходимые для изменений видового поведения? Подобные представления о поведении животных были непосредственным следствием идеи, что лишь человек является мыслящим существом. Если считать, что жизнь животных состоит лишь в том, что они просто реагируют на внешние и внутренние импульсы, то нетрудно констатировать отсутствие у них сознания.

Постепенно становится ясным, что решение проблемы, обладают животные сознанием или нет, основывалось скорее на определениях, несущих сопутствующую им символическую окраску, чем на экспериментальных данных. Как заметили Гарднеры в своем отчете о первых тридцати шести месяцах жизни Уошо, проблема сознания у животных будет «решена», лишь когда исследователи сочтут, что мы вправе говорить о сознательном поведении животного, если оно запоминает стимулы, смещенные в пространстве и времени. Таким образом, любое животное, обладающее памятью, обладает в какой-то степени и сознанием; более того, если животное способно обучаться на собственном опыте, то оно должно обладать некоторой памятью. В соответствии с этой точкой зрения почти обо всех животных можно сказать, что они обладают сознанием, поскольку большинство животных способно к обучению. В свете сказанного понятие перемещаемости теряет свою несколько загадочную окраску, поскольку обладание памятью предполагает лишь доступ к событиям, смещенным во времени и пространстве относительно момента и места запоминания. С такой точки зрения модель поведения животных более соответствует реплике Оскара Хейнрота, который говорил, что животные – это «очень эмоциональный народец, вовсе не способный к рассуждениям».

Однако я все же полагаю, что понятие перемещаемости имеет четкий смысл, отличный от возможности обратиться к памяти о событиях, смещенных во времени. Это специфическое содержание понятия перемещаемости может быть полезно для понимания некоторых характерных различий в поведении животных и человека, хотя, на мой взгляд, сами эти различия носят скорее количественный, чем качественный характер. При повышении температуры металл превращается сначала в жидкость, а затем в газ, но при этом по-прежнему остается металлом. Сходным образом в процессе эволюции человека постоянно возрастающие требования в отношении доступа к данным, смещенным во времени и пространстве, привели к постепенному возникновению в мозгу суррогатного смещенного мира – конкурирующего мозга, который поначалу посягал на функций первичного мозга в управлении поведением, а потом разделил с ним эти функции. Дело обстоит так, словно мы все время участвуем в непрекращающейся гонке, а мозг подсказывает: не торопись, подумай. При своем возникновении свойство перемещаемости позволило человеку усовершенствовать механизм памяти и в какой-то степени приспособить использование памяти к реальности окружающего мира. В дальнейшем свойство перемещаемости так сильно развилось у человека, что возник своего рода конкурент первичного мозга, претенциозный и беспардонный, как любой непрошеный конкурент.

Поскольку совершенно ясно, что в промежутках между апелляциями к памяти животное не бездействует, можно допустить, что оно обладает сознанием. Но в соответствии с замечанием Хейнрота оно слишком поглощено текущими событиями, чтобы обратить их в свою пользу. Мелкий чиновник, изо дня в день поглощенный неотложными текущими делами, может прервать эти занятия и призадуматься над общей системой своих основных жизненных ценностей лишь с риском лишиться места, поскольку немало других высококвалифицированных людей жаждут получить его работу. Аналогично этому и в давно сложившихся экосистемах особи, выполняющие одни и те же функции, взаимозаменяемы. Любая праздность или медлительность в реагировании на внешние стимулы часто стоит животному жизни: газели, наделенные склонностью сначала подумать, а уже потом обращаться в бегство, долго не просуществуют. Отдавая себе отчет в реальности некоторых издержек, связанных со свойством перемещаемости, которое «искажает» тщательно и мучительно разработанную природой схему поведения, обеспечивающего выживание, мы можем тем не менее предположить, что и необыкновенное развитие этого свойства у человека, и его способность мыслить возникли не случайно; скорее, они оказались жизненной необходимостью, и их преимущества с лихвой компенсировали сопряженные с ними первоначальные опасности.

Для человека важность перемещаемости коренится в постепенном узурпировании новым мозгом власти над нашим поведением. Такая узурпация позволяет ему выполнять замечательный трюк – умирать, фактически оставаясь живым. Мир первичного мозга хранит в себе историю вида; мир же узурпатора, нового мозга, – суррогатный мир, это абстрактная модель, возникающая в результате переработки массы сенсорной информации. Возможность быстрого конструирования таких моделей обеспечивается присутствием важных анатомических связей, позволяющих сводить воедино различного рода сенсорную информацию и осуществлять обмен ею между различными частями мозга. Это и есть уже упоминавшийся при описании поведения Элли кросс-модальный перенос. После того как подобный обмен информацией может быть осуществлен, возникает реальная возможность свести всю сенсорную информацию в коре больших полушарий воедино и «реконституировать» ее, то есть создать на ее основе абстрактный портрет реальности. Когда неврологи провели картирование связей между различными областями нового мозга, оказалось, что нервные импульсы действительно проходят из одного участка коры в другой, что подтверждает как существование прямых связей в коре головного мозга, так и идею, что в процессе эволюции узурпация новым мозгом контроля над поведением была совершенно необходима.

В нашей дискуссии с учеными, критиковавшими способности Уошо, мы строили различные предположения на тему о том, какие события могли вызвать необходимость в перемещаемости. Можно думать, что в доисторический период развития человека в результате открытия возможности пользоваться орудиями труда, вроде палочек для извлечения термитов, возникла селективная обратная связь, постепенно побуждавшая человека к изготовлению подобных орудий. Этот ход событий и вывел предков человека несколько миллионов лет назад на тот уровень, на котором, как можно предполагать, находятся в настоящее время обитающие на воле шимпанзе. Давление отбора должно было приводить к разработке все более совершенных орудий труда. Отсюда ясно, что при этом требования к новой способности – планировать и организовывать свои действия, – способности, необходимой для изготовления даже простейших орудий труда и разработки охотничьих приемов, оказались бы невыполнимыми, если бы у приматов не было достаточного количества свободного времени, специального участка мозга и потенциальных возможностей к отчуждению. Все эти факторы необходимы для организации последовательностей движений и жестов. По мере того как постепенное совершенствование орудий труда и способов охоты требовало, чтобы человек все более отрешался от сиюминутных забот, развивалось и его умение управлять собственными движениями. Кроме того, свойства предметов, с которыми люди манипулировали, постепенно начали оцениваться иначе, чем непрерывный поток поступающей в мозг сенсорной информации. Человеческий мозг, отстраненный от текущего момента, нуждался в суррогате, с которым он мог бы работать, и таким образом постепенно возникли элементы органической системы символов и логики, способствующие развитию свойства перемещаемости и в свою очередь поощряемые им. Развитие этой системы привело к постепенному усилению наших возможностей оказывать желаемое влияние на окружающий мир. По мере того как совершенствовались орудия охоты, человек стал достигать все большего в процессе самой охоты. Таким образом, поощрение к совершенствованию орудий охоты было смещено во времени и пространстве относительно самого акта охоты. Аналогичным образом развитие этой системы позволило мысленно опробовать различные стратегии поведения, не затрачивая при этом колоссальной энергии и не подвергаясь риску, неизбежно сопряженному с испытанием новых стратегий поведения в реальном мире. Таковы краткосрочные преимущества этого трюка – способности быть мертвым, оставаясь живым.

Я сознательно описал перемещаемость подобным образом (хотя в действительности предпочитаю говорить не о «перемещаемости», а об «абстрагировании», поскольку именно последний термин предполагает выход вовне, за некоторые рамки), чтобы противопоставить мою трактовку перемещаемости той, где перемещаемость сопоставляется с памятью. То, что возникло в качестве суррогата реальности, в качестве грифельной доски, на которой человек мог разрабатывать и испытывать стратегии выживания, постепенно стало все больше занимать наше внимание по сравнению с реальным миром. У первобытного человека и даже еще у доисторического человека существовали непосредственные связи между предметами и символами, обозначавшими эти предметы; однако по мере развития цивилизации связи эти постепенно ослабевали. Современный рациональный человек их полностью утратил. Мы еще можем усмотреть связь между символами и первичным мозгом в высказываниях о религии и магии. В прочих же областях деятельности нашего общества овеществленный мир символов и логики считается миром реальности, тогда как покинутый нами мир рефлексов и эмоций рассматривается уничижительно, как хаотический и чуждый цивилизованному человеку.

Именно в силу такого извращения наших представлений мы столь изумлены достижениями Уошо. Когда мир овеществленных представлений современной цивилизации создает у нас впечатление упорядоченности, то это происходит за счет утраты представления о сложности реальной жизни. В рамках этого мира возможно воссоздание уроков жизненного опыта, но в силу самой его природы оно может осуществляться лишь посредством ухода, перемещения в сторону от жизненного опыта. Такое воссоздание является уже порождением таксидермии, а не самой природы. Эта культурная шизофрения западной цивилизации обязана чрезвычайно высокой степени смещения характера мышления и поведения от их эволюционных корней, тех корней, которые, с точки зрения невролога, лежат в первичном мозге, а с точки зрения физиолога – в подсознании. Такая крайняя степень смещенности самоубийственна – это крайнее абстрагирование от окружающей реальности, окончательная победа мира мозга над миром реальности. При достижении этой крайности мы начинаем мучительно ощущать напряженность, заложенную в нашей способности к перемещаемости.

Многие млекопитающие принимают решения и проявляют способность к обучению, так что поведение некоторых из них оказывается очень гибким. Но можно усмотреть различие между смещенностью, позволяющей животным выбирать тот или иной способ поведения в рамках естественного порядка вещей, и такой степенью смещенности мыслительных процессов животного, которая позволяет ему едва ли не полностью обойти этот естественный порядок вещей или по меньшей мере противостоять ему. Даже у Homo sapiens смещенные мыслительные процессы могут происходить в гармонии с деятельностью первичного мозга или оставаться подчиненными ей. В космологии первобытных народов господство смещенного, суррогатного, рассудочного мира еще ограничивается естественным порядком вещей. Но представления в рамках смещенного мира все более противостоят естественной гармонии. В какой-то точке спектра степеней смещенности, простирающегося от низших млекопитающих через современных писателей к лапутянским ученым Джонатана Свифта, смещенность процессов мышления начинает очевидным образом разрушать природную гармонию.

Перемещаемость – это то свойство, которое делает необходимым создание человеком собственной реальности, построенной из символов и логики. Без перемещаемости невозможно никакое самосознание. Поскольку перемещаемость ослабляет связь между нашими мыслительными процессами и непрерывной, окружающей нас реальностью текущего момента, она делает необходимым развитие личности, индивидуальности и таким образом создает «Я», призванное служить посредником между миром переднего мозга и миром первичного мозга. В родовой памяти человечества воспоминание об узурпации человеческим сознанием власти над природой сохранилось в форме встречающегося у разных народов мифа о первородном грехе. И по мере того как мы все более присваиваем себе власть над первичным мозгом и все глубже погружаемся в суррогатный мир, наша неудовлетворенная потребность в целостном восприятии мира и гармонии с природой все чаще проявляется в болезни, именуемой отчуждением. Философскую проблему дуализма тела и мозга можно осмыслить и в терминах конкуренции между новым и первичным мозгом. Короче говоря, многое в поведении современного человека и в его насущных проблемах удается объяснить, используя представление о постоянно расширяющемся разрыве между смещенным миром сознания и миром эволюционно возникших и наследственно обусловленных поведенческих структур. Время начинает работать против человека; это печальное обстоятельство является результатом эволюции культуры, но оно обусловлено архитектоникой человеческого мозга. (Можно возразить, что против первобытного человека время еще не работало, но, как сказал Хоккет, семена уже были посеяны.)

При обсуждении позиции критиковавших Уошо ученых я цитировал рассуждение Хьюза о том, что глубинные структуры языка – это способность заранее программировать последовательность движений, и указывал, что эта идея подчеркивает внутреннюю связь между развитием технологии и языка. Продолжим теперь ту же мысль, предположив, что не только технология и язык, но и вся сфера реальности, связанной с индивидуальностью человека и с осуществлением высших мыслительных функций, расширяется под давлением способности к перемещаемости. Если говорить о шимпанзе, то наиболее интересный вопрос состоит в том, насколько эта сфера новой реальности способна развиться у наших ближайших сородичей. До какой степени доведена эволюцией способность шимпанзе к овеществлению окружающего и в какой степени способность шимпанзе к перемещаемости повлекла за собой развитие представления о собственной индивидуальности? Хорошо установлено, что шимпанзе обладают некоторой степенью самосознания. Известна способность шимпанзе изготовлять орудия; теперь открыты и начинают изучаться их языковые потенции. Все это заставляет предположить, что от шимпанзе можно ожидать и дальнейших достижений, связанных со свойством перемещаемости. Хотя интереснейший вопрос, каковы временны?е границы этой способности у шимпанзе, еще остается открытым, попытки Футса исследовать некоторые поведенческие аспекты перемещаемости будут первым шагом для выяснения, сколь сильно могут продвинуться шимпанзе в этом направлении. Однако, учитывая широкие и далеко идущие последствия, которые может повлечь за собой способность к перемещаемости, надо надеяться, что это будет лишь самый первый этап большой работы.

ДАЛЬНЕЙШИЕ ПЛАНЫ

Хотя ведущиеся в настоящее время эксперименты по амслену имеют мало общего с другими научными программами института, Леммон и Футс надеются в дальнейшем связать результаты этих экспериментов с исследованием социального развития. Область узкопрофессиональных интересов Леммона – родительское поведение, и он с нетерпением ожидает рождения детеныша у какой-либо владеющей амсленом мамаши (в надежде, что ей окажется Уошо), с тем чтобы начать сбор данных о возможном влиянии амслена на взаимоотношения матери и детеныша. Но гораздо важнее, разумеется, будет ли мать активно обучать своего детеныша жестам амслена.

Овладение шимпанзе амсленом делает возможным непосредственное изучение их познавательных способностей, которое раньше осуществлялось лишь косвенными методами. После того как Футсу удалось создать колонию шимпанзе, использующих амслен в общении друг с другом, Леммон загорелся мыслью выпустить эту группу на огороженную территорию площадью в 20 гектаров, где они жили бы вместе со стадом овец. Цель состоит в том, чтобы создать возможность коллективной охоты шимпанзе и понаблюдать за ней. Фактически Леммон хотел бы ненавязчиво натолкнуть колонию полусамостоятельных и владеющих языком шимпанзе на что-то вроде готовой примитивной экономической системы, чтобы затем по возможности воссоздать некоторые из этапов эволюции человека.

Я разговаривал с Леммоном об этих планах. Он описал мне некоторые предполагаемые направления развития исследований, например с использованием электронных устройств, которые требовали бы от шимпанзе демонстрации определенных жестов, а взамен открывали бы им доступ к пище или к каким-либо иным благам. По словам Леммона, это не более чем первые робкие наброски. Действительно, пока трудно судить, насколько реалистичны такие проекты. Мы привыкли к миру, в котором шимпанзе не пользуются языком, и поэтому нам трудно представить, как пойдут будущие научные исследования в мире, где шимпанзе языком владеют.

Мы с трудом воспринимаем результаты изучения языковых способностей шимпанзе, поскольку их оценка требует радикального пересмотра устоявшихся в науке моделей поведения животных и человека. Это совсем не то же самое, что вообразить себе полет человека на Марс, для чего требуется лишь представить себе развитие будущей техники.

Здесь же необходимо мысленно обратиться вспять и стереть из памяти все укоренившиеся в рациональной западной культуре представления о мозге животных, – представления, согласно которым лишь человек руководствуется разумом в своих действиях, тогда как поведение животных полностью определяется внешними условиями; рассудок властвует над действиями человека, природа – над поведением животных. Проблема состоит в том, что эти представления являются основой мировоззрения человека западной культуры, – мировоззрения, основываясь на котором он объясняет себе явления окружающей действительности. Поэтому, отказываясь от этих представлений, мы разрушаем саму платформу, с которой судим о языковых способностях шимпанзе. Проекты обучения шимпанзе амслену были тщательно продуманы и осуществлены, а результаты их строго проанализированы; однако они остаются абсурдными, если продолжать придерживаться традиционной точки зрения, согласно которой языком владеет лишь человек. Постановка описанных экспериментов жестко связана с эмпирическим методом, задающим рамки, в которых могут развиваться наши представления о поведении шимпанзе; однако, как мы еще увидим, эмпирический метод сам по себе отражает некоторые неявные допущения относительно поведения животных и человека.

Проблема еще более усложняется при обсуждении постановки будущих исследований. Каждое такое обсуждение предполагает, что его участники руководствуются некоторой схемой, позволяющей им судить о вероятности реализации в будущем того или иного проекта. Но мы должны отдавать себе отчет в том, что ранее проведенные исследования (лежащие в основе наших суждений) уже доказали несостоятельность общей схемы, которой мы обычно руководствуемся. Я понял парадоксальность этой ситуации на собственном опыте, когда обсуждал с Леммоном проекты исследований с использованием шимпанзе для воссоздания некоторых из вероятных этапов эволюции человека. И уже одно то, что мы позволяем себе обсуждать подобные проекты, может кого угодно заставить усомниться в реальности происходящего.

САРА

Прежде чем обратиться к дальнейшему обсуждению особенностей культурного и научного климата, способствовавшего появлению владеющих амсленом обезьян, следует рассказать о шимпанзе по кличке Сара, которая пользуется языком, совершенно иным, нежели амслен. Она немного старше Уошо и лучшие годы своей жизни провела в Санта-Барбаре (штат Калифорния), где обучалась языку под руководством доктора Дэвида Примака. Я начал знакомиться с ее достижениями во время поездки из Оклахомы в Рино после первой встречи с Футсом и его питомцами. И теперь, сидя за рулем фольксвагена и оставляя за собой тысячи километров раскаленной долины и чуть менее жарких возвышенностей, я мысленно перебирал в памяти все, что прочитал накануне о Саре. Ее мир был совершенно непохож на мир Уошо.

Мне казалось, что характер использования Уошо амслена выявляет саму суть акта общения; что же касается Сары, то мне было нелегко связать ее успехи с моими общими представлениями о языке. Причина этих трудностей, вероятно, в упорной подсознательной приверженности к той порочной точке зрения, в силу которой на протяжении десятилетий ученые, наблюдавшие у шимпанзе способности, позволяющие им овладеть языком, тем не менее продолжали настаивать на том, что способность к языку присуща исключительно человеку. Сара (в еще большей степени, чем Уошо) показывает нам, сколь тесно связаны потенции к овладению языком с теми качествами, которые создали шимпанзе репутацию животных, способных изготовлять орудия, пользоваться ими и решать достаточно сложные задачи.

Примак пишет о Саре очень категорично и стремится разрушить любые иллюзии по поводу особой природы языка. В одной из своих статей он сравнивает овладение языком с хорошо известной процедурой, когда дрессированный голубь в клетке, чтобы получить корм, обучается клевать нужную клавишу. Эта простая механическая трактовка, лишенная всякого налета сентиментальности, рисуется еще более жесткой из-за того, что успехи Примака в обучении Сары подтверждают (по крайней мере частично) высказываемую им точку зрения.

При обучении Сары Примак воспользовался методом, который отличается от метода Гарднеров почти по всем пунктам. Гарднеры в своих экспериментах использовали язык жестов, Примак выбрал язык графики: Сара и ее наставники общались с помощью письменных сообщений. Гарднеры прибегли к уже существовавшему языку жестов. Это облегчало возможность сравнения Уошо с детьми и позволяло избежать чудовищно сложной работы по созданию искусственного языка. Примак, напротив, разработал искусственный язык специальных символов. Гарднеры считали более содержательным такой путь исследований, который ориентирован не на попытку установить, существует ли у шимпанзе язык, а на сравнение процесса овладения языком у детей и шимпанзе. Доктор Примак придерживается прямо противоположной точки зрения. В результате подобных различий в постановке проблемы любые достижения Уошо при желании могут быть использованы для опорочения успехов Сары, и наоборот.

Например, письменный язык Примака более приспособлен для усвоения синтаксиса, чем язык жестов, зато это не тот язык, который может легко и органично войти в повседневную жизнь шимпанзе. Как заметил один специалист по сравнительной психологии, «Сара, разумеется, не в состоянии свободно пользоваться своими пластиковыми жетонами в обычной жизни или в новых ситуациях, если только она не будет постоянно таскать их с собой в большом заплечном мешке, как это делали лапутянские ученые в „Путешествиях Гулливера“». Язык жестов, на котором разговаривает Уошо, напротив, допускает известную свободу общения, но зато он менее благоприятен для методического исследования используемого обезьяной синтаксиса.

Элементами языка Сары служат разноцветные пластиковые жетоны различной произвольной формы, именуемые Примаком «образчиками» языка: «Элементы системы должны быть определенным образом упорядочены, чтобы можно было говорить о существовании языка». Исходя из такой позиции, Примак составил свой собственный перечень характерных черт языка. Он описал свои образчики, просто перечислив их. В список попали слова, предложения, вопросительный знак, логическая связь типа «если – то», металингвистическое использование языка для обучения самому языку и такие абстрактные понятия, как цвет, форма и размер. Примак отнюдь не претендует на то, что его список является исчерпывающим или что все образчики «имеют один и тот же логический ранг». Некоторые из них перекликаются с такими классическими понятиями, как «перемещаемость», другие, в частности категория «предложений», включают столь широкий круг объектов, что Примак вынужден был ограничиться лишь отдельными аспектами этой категории. Как бы то ни было, перечень образчиков Примака требует от Сары чего-то вроде умения читать и писать. И действительно, те избранные аспекты категории «предложения», которыми ограничился Примак, подразумевают необходимость порядка слов и иерархической организации, то есть тех самых характеристик человеческой речи, которые Беллуджи и Броновский обозначали термином «реконституция» и считали «вершиной эволюции человеческого мозга». Хотя проект представлял собой лишь пробное, поисковое исследование, а Саре в начале ее обучения языку было уже почти пять лет, она тем не менее оказалась способной освоить все образчики Примака. Ее достижения делают еще более обнадеживающим проект Футса, поскольку Сара также проявила в своем языке некоторые из семи основных свойств языка, выделенных Хоккетом.

Искусственный язык Примака, как и амслен, двойствен: он включает в себя грамматику и некие эквиваленты фонем. Жетоны удовлетворяют и условию произвольности, поскольку исследователь сознательно придавал им произвольную форму. Поскольку сообщения на языке жетонов вызывали правильную реакцию со стороны Сары, можно сказать, что такой язык обладает и свойством специализации. Относительное неудобство языка жетонов начинает проявляться, лишь когда пытаешься применить к его использованию Сарой такие критерии, как взаимозаменяемость и культурная преемственность. Вспомним, что суть взаимозаменяемости – в способности животного как получать, так и посылать сообщения. Если же говорить о языке жетонов, то он, по-видимому, использовался Сарой и ее воспитателями существенно различным образом.

Отчет доктора Примака создает впечатление, что то, что для воспитателей Сары представлялось средством общения, для нее было лишь серией задач на выбор между несколькими вариантами ответа. Сара и посылала, и принимала сообщения, и все же я не решился бы сказать, что использование ею языка иллюстрировало свойство взаимозаменяемости в том смысле в каком оно проявлялось при общении на амслене между Буи и Бруно. Ну а поскольку Сара была изолирована от других шимпанзе, ее язык, разумеется, не мог обладать свойством культурной преемственности.

Примак и Сара общались между собой, составляя сообщения на магнитной доске. Пластиковые жетоны с обратной стороны были покрыты тонкой металлической пленкой, а фразы «писались» на доске сверху вниз, как в китайском языке. Сначала Примак обучил Сару некоторым словам, используя ее любовь к сладостям; так, она научилась писать «дай Сара яблоко», используя нужные жетоны в правильной последовательности. Затем Примак познакомил ее с жетоном «это – название для», а уже после этого обучал новым словам, просто помещая жетон «это – название для» между жетоном, обозначающим какой-то предмет, и самим предметом.

Чтобы узнать, понимает ли Сара символическую природу жетонов, Примак проверял в различных ситуациях, может ли Сара описать свойства предмета и жетона, обозначающего этот предмет. Форма и цвет жетонов выбирались произвольно, например, жетоном, обозначающим яблоко, был маленький голубой треугольник. Когда Сару попросили описать свойства предмета, обозначаемого этим жетоном, она назвала такие признаки, как «круглый» и «красный», которые она еще раньше приписывала яблоку, а не признаки, присущие самому жетону. Возможность подобных ассоциаций показывает, что Сара в некоторой степени обладает способностью к перемещаемости.

Примак использовал также жетоны со значением «цвет предмета –» и «величина предмета –», чтобы обучить Сару распознавать признаки различных предметов. В этом случае Сара не только продемонстрировала способность к перемещаемости, но и, как утверждает Примак, показала, что она может продуктивно и созидательно пользоваться такими абстрактными понятиями, как «цвет» и «размер» объекта. Продуктивность – это способность строить все новые и новые предложения из слов основного набора. Примак считает, что способность Сары усматривать в крупном человеке и большом камне общее свойство громоздкости или обнаруживать и утверждать, что зеленый лист и зеленый лимонад – оба зеленые, указывает на то, что шимпанзе в состоянии продуктивно пользоваться этими понятиями.

В соответствии с ходячими представлениями о сущности животных Сара не должна обладать способностью видеть в зеленом листе и зеленом напитке общее свойство – зеленый цвет, поскольку это означало бы, что свойства ранее наблюдавшихся ею явлений она объединяет в некие строительные блоки вроде понятия «зеленый цвет», которые использует в дальнейшем при построении сообщений. Для того чтобы воспринимать окружающее в терминах таких строительных блоков, а затем использовать их в новых комбинациях, Сара, подобно Люси и Уошо, должна обладать способностью, которую Беллуджи и Броновский обозначают термином «реконституция».

Примак обучил Сару вопросительному знаку, используя ее способность классифицировать объекты, и в данном случае прибег к понятиям «одинаковый» и «различный». Со временем Сара научилась брать жетон, означающий вопросительный знак, когда он встречался в предложении, и ставить его на правильное место.

Понятия «одинаковый» и «различный» Сара научилась использовать и применительно к лингвистическим конструкциям. Например, когда ее попросили сравнить предложения «яблоко красное?» и «красный – цвет яблока», она решила, что эти предложения одинаковы; когда же нужно было сравнить предложения «яблоко красное?» и «яблоко круглое», она сочла, что они различны. Отвечая на вопрос о соотношении между двумя объектами, Сара не всегда использовала жетон «различный», а употребляла порой конструкцию из двух слов «нет одинаковый».

Сара обучалась понятию вопросительного предложения, помещая жетон, обозначающий вопросительный знак, перед жетонами, означающими «одинаковый» или «различный». (Из статьи Анны Джеймс и Дэвида Примаков «Обучение человекообразной обезьяны языку». © 1972 by Scientific American, Inc.)