Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 25 страница
То, что нонконформизм является не противоположностью конформизма, а скорее его оборотной стороной, так сказать, изнанкой, получило частичное подтверждение в модифицированном варианте эксперимента С. Милгама, направленного на изучение конформизма, и достаточно подробно описанно в статье «Конформизм» в настоящей «Азбуке». Общая экспериментальная ситуация и «легенда» оставались прежними. Однако подсадные испытуемые, когда начинались протесты «жертвы», не предлагали увеличивать силу тока, а, напротив, один за другим отказывались от дальнейшего участия в данной процедуре. Как и следовало ожидать, большинство наивных испытуемых последовало примеру коллег. Однако 10% испытуемых продолжали выполнять инструкции экспериментатора (повышали напряжение), несмотря на оппозицию двух других участников. При этом, как считает С. Милграм, «тот факт, что послушные испытуемые не последовали примеру восставшей группы не означает, что они не чувствовали давления, оказываемого поступком товарищей. Один из послушных испытуемых сказал: “Я чувствовал, что выгляжу настоящим чудовищем в глазах этих ребят, продолжая хладнокровно наказывать ученика током. Их реакция была совершенно естественной и, первое, о чем я подумал, так это о том, чтобы последовать их примеру. Но я не сделал этого, и вот почему. Если они вышли из эксперимента — это нормально, но если я сделаю то же самое, на сколько же месяцев растянется эксперимент?”
Итак, этот испытуемый ощущал давление группы, но счел, что факт отступничества товарищей накладывает на него особые обязательства перед экспериментатором, что он должен помочь ему довести эксперимент до конца. Другой послушный испытуемый, когда его спросили, почему он нервничал во время эксперимента, ответил: “Наверное, это их поступок так повлиял на меня. Когда они отказались продолжать эксперимент, я чуть было не присоединился к ним, но потом мне показалось, что это было бы как-то нелепо: зачем, спрашивается, мне следовать стадному инстинкту? Разумеется, это их право — выйти из эксперимента. Но мне кажется, что они просто не владели собой”.
И, наконец, еще один послушный испытуемый высказал откровенно критическое отношение к поступку подставных испытуемых: “Я считаю, что они поступили неправильно. Раз уж они согласились участвовать в эксперименте, то должны были идти до конца”»1.
Таким образом, двое из трех проинтервьюированных С. Милграмом испытуемых прямо указывают на групповое давление как основную причину своего нонкомформного поведения. Присутствует данный мотив и в первом интервью, хотя в несколько завуалированной форме.
Еще более отчетливо природа нонконформизма проявилась в ряде экспериментов, поставленных С. Снайдером и Г. Фромкиным. В одном из них на первом этапе
239
группе студентов было предложено оценить, насколько 10 их наиболее значимых установок, совпадают с аналогичными установками других студентов. Затем все испытуемые приняли участие в собственно экспериментальном исследовании конформизма. В результате была выявлена закономерность, согласно которой, чем больше участники идентифицировали собственные установки с установками других в ходе опроса, тем сильнее проявлялась у них тенденция к нонконформизму на экспериментальном этапе. Д. Майерс сидетельствует, что «в другом эксперименте испытуемые, услышав, что окружающие излагают установки, идентичные их собственным, изменяли свою позицию...»1, т. е. опять-таки проявляли нонконформизм под влиянием группы. Последний пример особенно показателен именно в силу его радикальности — испытуемые не просто реагировали на групповое давление по принципу «от противного», но изменяли свои собственные установки по той единственной причине, что они разделялись группой.
В данной связи становится понятным, почему в ряде случаев воздействие, построенное по принципу социального доказательства, эксплуатирующего конформность (например, в рамках рекламной или избирательной компании), зачастую приводит к результатам прямо противоположным ожиданиям его инициаторов.
Особенно наглядно проявляется взаимосвязь конформизма и нонконформизма как различных форм проявления одной и той же личностной и социально-психологической реальности на примерах закрытых групп сектантского типа. Для членов таких групп характерна тотальная зависимость от группового давления. При этом внутри данных образований она выражается в крайней конформности, а в других группах членства (семья, школьный класс, производственный коллектив и т. п.), напротив, носит характер радикального нонконформизма. Причем эта взаимосвязь обыкновенно носит характер прямой линейной зависимости. Психолого-педагогическая практика показывает, что наиболее непримиримую, а часто откровенно вызывающую позицию в классе практически по любому вопросу занимают, как правило, низкостатусные члены неформальных подростковых группировок, внутри которых они, по сути дела, лишены «права голоса». При этом поведение высокостатусных участников таких группировок гораздо более вариативно.
Природа «связанности» таких внешне непохожих социально-психологических явлений, как конформизм и нонконформизм, становится более понятной, если рассматривать данную «связку», например, с позиций психосоциального подхода Э. Эриксона, согласно которому, деструктивное разрешение базисного кризиса второй стадии эпигенетического цикла приводит к формированию у индивида болезненного самоосознавания* как антитезы свободной воли и уверенности в себе. Такое самоосознавание направлено на фиксацию «противоречия между самооценкой, образом “я” автономной личности и образом “самого себя” в глазах окружающих»2. В этих условиях конформизм позволяет снизить внутренний дискомфорт, вызванный генерализированными чувствами стыда и сомнения, поскольку «размывает» их за счет проективной идентификации с группой.
С другой стороны, как отмечал Э. Эриксон, «тотальное разрушение самооценки.., резко контрастирует с нарциссическим и снобистским презрением к мнению других»3. Это касается не только мнения окружающих (не обязательно критического) о личности таких индивидуумов, но любого их мнения по любому вопросу,
240
что и порождает нонконформизм. Таким образом, связка «конформизм» — «нонконформизм» представляет собой ничто иное, как примитивную форму защиты, позволяющую «сохранить шаткую уверенность в себе в противовес чувству сомнения и стыда»1 индивидам со спутанной идентичностью.
При всей справедливости сказанного было бы некорректно не отметить, что многие видные социальные психологи, в том числе С. Аш, Р. Кратчфилд, Д. Майерс и другие, все-таки склонны рассматривать нонконформизм как альтернативу (в основном позитивную) конформизму. Это становится понятным, если принять во внимание, что, хотя, например, Д. Майерс и определяет конформизм как «...изменение поведения или убеждений в результате давления группы...»2, реально он оценивает и собственно конформизм, и нонконформизм в гораздо более широком контексте — в качестве характеристики подверженности личности любому социальному влиянию. Например, к проявлениям нонконформизма Д. Майерс относит, так называемое, реактивное сопротивление: «Представьте себе, что кто-то останавливает вас на улице и просит подписать воззвание в защиту чего-то мало вас интересующего. Пока вы колеблетесь, кто-то другой заявляет вам, что “следует категорически запретить и распространять, и подписывать подобного рода воззвания”. Теория реактивного сопротивления предсказывает, что столь грубые попытки ограничить вашу свободу на самом деле повышают вероятность того, что на бумаге появится ваша подпись»3. Совершенно очевидно, что во-первых, в данном случае речь не идет, строго говоря, о «давлении группы». Но гораздо важнее другое: в данной ситуации неопределенности проявление нонконформизма в отношении социального давления со стороны противника акции означает конформность применительно к требованию подписать воззвание. То есть конформизм и нонконформизм опять-таки выступают в единой «связке» как параллельные, по сути дела, формы подчинения внешнему воздействию.
Еще одна причина видимых разночтений связана с тем, что в зарубежной социальной психологии практически не рассматривается такая характеристика автономной личности, как самоопределение.
Все это вместе взятое позволяет утверждать, что указанное противоречие между изложенным в настоящей статье взглядом на психологическую сущность и природу нонконформизма и видением данной проблематики вышеперечисленными авторами, носит не столько содержательный и методологический, сколько терминологический характер.
При этом практическому социальному психологу, работающему с любой группой, важно отдавать себе ясный отчет в том, что конформизм и нонконформизм представляют собой «две стороны одной медали», поскольку внешне «удобные», тихие конформисты оказывают столь же негативное воздействие на групповые процессы, сколь и неуживчивые, конфликтные нонконформисты.
Практический социальный психолог, планируя тренинговую работу с группой и используя в качестве стимулирующего креативность и творческость материала проблемные ситуации, должен располагать исчерпывающей информацией о склонностях конкретных членов общности к конформным и нонконформным реакциям, а также и о личностных особенностях тех, кто способен осуществлять акты подлинного личностного самоопределения в группе.
241
Нормы групповые [от лат. norma — руководящее начало, образец] — совокупность правил и требований, вырабатываемых каждой реально функционирующей общностью и играющих роль важнейшего средства регуляции поведения членов данной группы, характера их взаимоотношений, взаимодействия и общения. Наличие в группе более или менее развитой, разветвленной и относительно устойчивой системы групповых норм не только позволяет ей соотнести поведение каждого своего члена с выработанным эталоном и на этом основании выбрать наиболее эффективное средство воздействия на данную личность, но и значительно облегчает осуществление социального контроля за активностью этой общности со стороны социального окружения. Групповые нормы способствуют повышению устойчивости и стабильности группы, тем самым выполняя своего рода консервативную роль и нередко порождая ригидность и неспособность группы к перестройке своей жизнедеятельности в необычных, например, экстремальных условиях. Так, групповые нормы, принятые в корпоративных группировках, жестко и однозначно регламентирующие практически все без исключения действия членов группы, блокируют при этом процессы как группового развития, так и личностного становления подавляющего большинства членов такой общности. В группе высокого уровня социально-психологического развития, напротив, многие групповые нормы, будучи достаточно гибкими и пластичными, определяют некоторый ряд допустимых и принимаемых вариантов активности ее членов. Одним из важнейших признаков развитости системы групповых норм является высокий показатель предметно-деятельностного и ценностно-ориентационного единства членов группы, особенно в нравственной и деловой сферах ее жизнедеятельности. При этом основанием подобной сплоченности в высокоразвитой общности является не конформная реакция индивидов на групповое давление, а подлинное самоопределение каждой личности, без чего не только невозможна успешная интеграция индивида в конкретной группе, но и крайне затруднена его адаптация в широком социуме. Связано это, прежде всего, с тем, что групповые нормы являются специфическим видом и своеобразной призмой преломления социальных норм, регулирующих жизнедеятельность больших групп и всего сообщества в целом.
При этом как социальные нормы вообще, так и собственно групповые нормы делятся на кодифицированные и, так называемые, резидуальные.
Первые представляют собой официальный свод правил, регламентирующих поведение индивида в той или иной социальной группе либо ситуации и имеют четко определенный источник происхождения (законодательные органы государства, администрация предприятия и т. п.). Соблюдение кодифицированных норм, как правило, обеспечивается специально уполномоченными обществом лицами, а санкции за их нарушение опять-таки четко прописаны и определены заранее.
Резидуальные же нормы или правила, по определению Х. Гарфинкеля, представляют собой «...“рутинные основания повседневной деятельности”, то есть нормы, регулирующие деятельность человека, но остающиеся при этом некодифицированными и неэксплицированными»1. Эти нормы управляют теми сторонами человеческого поведения, которые не охвачены формальными, аналитически выверенными и упорядоченными социальными нормами, характеризуются двумя основными критериями: «1) большинство людей согласны с этими правилами; 2) эти правила остаются незаметными до тех пор, пока не происходит их нарушение»2.
По мнению большинства современных социальных психологов, резидуальные
242
правила являются результатом оперантного обусловливания и служат своего рода краеугольным камнем социального порядка, поскольку в повседневной жизни «...участники социального взаимодействия непосредственно и нерефлексивно понимают, “что так делается, и делается именно так”, и это понимание стабилизирует индивидуальное поведение и, тем самым, социальный порядок»1. Данный вывод подтверждается целым рядом эмпирических исследований и, в частности, результатами классических экспериментов С. Милграма по изучению последствий нарушения резидуальных правил, регламентирующих поведение индивидов в метро и в очередях. Как отмечает С. Милграм, «результаты нашего эксперимента по совершению поступков, которые попадают под категорию “так не делается”, заставляют предположить, что знание объективного социального порядка управляет поведением не только на когнитивном уровне.., но и на эмоциональном. Действия, выходящие за рамки привычных социальных устоев, по крайней мере в нашем случае приводят к мгновенному возникновению интенсивной сдерживающей эмоции. Эта эмоция жестко направляет действия индивида в русло устоявшихся социальных стереотипов, составляющих стабильный фон повседневной жизни»2.
В этой связи вполне понятно значение резидуальных норм в групповом контексте, поскольку отсутствие такого рода универсальных неформальных правил поведения и социального взаимодействия практически исключает возможность интеграции уникальных в своей индивидуальности субъектов в единую психологически самоценную общность, равно как и участие каждого отдельного индивида в нескольких различных группах членства. Более того, некоторые исследователи считают, что на практике групповые нормы сводятся почти исключительно к резидуальным, по сути дела, правилам. Так, например, по мнению Д. Гоулмана и его коллег, «нормы являются выражением неявного обучения на групповом уровне — это негласные правила, которые мы черпаем из повседневных взаимодействий и автоматически усваиваем»3.
Заметим, что в отечественной социальной психологии гораздо более устоявшимися являются понятия формальные и неформальные групповые нормы. Первыми, с точки зрения описываемой психологической реальности, в целом соответствуют понятию «кодифицированные нормы», а вторые — «резидуальные нормы».
При этом, опрерируя в целом более простыми и привычными понятиями «формальные групповые нормы» и «неформальные групповые нормы», практический социальный психолог должен абстрагироваться от достаточно устойчивой негативной каннотации, связанной со словом «формальный». Последнее в российской ментальности, как правило, ассоциируется с чем-то обременительным, а главное, нередко в содержательном плане бесполезным. Между тем, формальные групповые нормы могут быть вполне функциональными и, более того, необходимыми. В то же время даже внешне целесообразные и продуктивные неформальные нормы при определенных условиях оказываются деструктивными с точки зрения групповой эффективности. Так, например, бесспорно необходимая для развития и качественного функционирования группы норма, подразумевающая безусловное право каждого члена сообщества на собственную точку зрения и ее высказывание, при злоупотреблении ею может порождать синдром непринятия решения, а в крайних случаях полностью парализовать деятельность группы. Такого рода угроза легко парируется, если упомянутая неформальная
243
норма дополняется рядом формальных норм, регламентирующих процедурную сторону обсуждения, принятия и выполнения решения. Идеальной в этом смысле представляется ситуация, когда формальные и неформальные групповые нормы согласованы и дополняют друг друга. Однако одной из наиболее распространенных проблем в управленческой и педагогической практике является как раз наличие отчетливо выраженного разрыва, а иногда и противоречий между кодифицированными и резидуальными групповыми нормами. При этом ошибкой как менеджеров, так и многих педагогов, является аппеляция исключительно к формальным нормам в сочетании с игнорированием неоднократно экспериментально зафиксированного факта устойчивости именно резидуальных норм, часто остающихся неизменными даже при существенном обновлении состава группы.
По этой причине интеграция формальных и неформальных групповых норм, а также осознание сути и значимости последних официальным руководителем является одной из ключевых задач при создании команд в организации. Более того, по мнению ряда авторов, именно оценка структуры и содержания групповых норм является одним из решающих критериев позволяющих судить о том, является ли данная конкретная группа командой и насколько она эффективна. В частности, как считают Д. Гоулман с коллегами, «...именно групповые нормы помогают определить, можно ли считать, что команда функционирует как единый организм или же она является лишь совокупностью людей, работающих вместе. В одних коллективах открытое противостояние и ожесточенная конфронтация являются обычным делом, а в других — игра в заинтересованность лишь прикрывает всеобщую скуку. В более эффективных командах, как правило, люди умеют слушать и задавать вопросы, относятся друг к другу с уважением, поддерживают друг друга словом и делом и преодолевают разногласия без обиняков и с юмором. Каковы бы ни были господствующие в коллективе принципы, люди непроизвольно их чувствуют и стараются вести себя соответственно. Другими словами, нормы диктуют, “что такое хорошо” в данной ситуации, и таким образом, руководят действиями людей»1.
В процессе командообразования на третьей стадии группового развития происходит интеграция не только формальных и неформальных властных структур, но и формальных и неформальных групповых норм. При этом, как показывает ряд исследований и социально-психологическая практика, для эффективности работы команды групповой контракт, наряду с нормами, отражающими специфику каждого конкретного сообщества, должен отражать ряд универсальных моментов:
1. Определение миссии команды и краткое изложение командного видения (и то, и другое в результате проделанной группой работы, как правило, претерпевает существенные изменения по сравнению с изначальными). При этом в контракт обязательно закладываются конкретные, измеряемые критерии, позволяющие судить о том, что миссия выполнена.
2. Нормирование распределения формальных и неформальных властных полномочий и ответственности в команде в логике неразрывности ответственности и власти и прописывание процедуры принятия решений.
3. Фиксацию факта принятия каждым членом команды личной ответственности за групповой процесс и результат.
4. Принципы и процедуры разрешения конфликтных ситуаций.
5. Нормы распределения дивидендов, полученных в результате работы команды между ее участниками. Сюда относится и распределение авторских прав
244
на интеллектуальные и иные продукты, созданные в процессе совместной деятельности, по завершении работы команды (Этот немаловажный аспект часто упускается при подготовке контракта).
Необходимо отметить, что при заключении контракта неформальные групповые нормы, изначально принимаемые «по умолчанию», отчетливо рефлексируются всеми членами группы и, по сути дела, кодифицируются. Это обстоятельство представляется крайне важным, поскольку «когда людям понятны основные ценности и нормы группы, то эффективная работа даже не требует личного присутствия руководителя... Члены команд, обладающих групповым самосознанием и способностью к самоуправлению, сами проявляют инициативу и работают с полной отдачей; они готовы прививать и укреплять нормы гармоничных взаимоотношений и поддерживать взаимную ответственность за их соблюдение»1.
Вполне понятно, что планируя не только программы командообразования, но и более локальные мероприятия, направленные на развитие как сообщества в целом, так и отдельных его членов, практический социальный психолог должен иметь ясное представление о содержании формальных и неформальных групповых норм, а также о степени приверженности им кажого из участников курируемой группы.
Что касается групповых норм, то для практического социального психолога, по сути дела, одним из первостепенных критериев, диагностически раскрывающих характер межличностных отношений в малой группе и уровень ее социально-психологического развития, являются такие показатели, как содержательно-оценочное отношение членов сообщества к тем нормам, которые определяют характер, интенсивность и направленность жизнедеятельности группы, близость их позиций, смысловое совпадение их взглядов по этому поводу, степень готовности отстаивать необходимость следовать этим нормам и не нарушать их. Без учета подобного социально-психологического параметра внутригрупповой жизни практический социальный психолог оказывается не в силах ни нарисовать адекватный реальности социально-психологический портрет конкретной общности, ни действенно воздействовать как на личностное развитие отдельных членов группы, так и на протекание процесса группообразования сообщества в целом.
Общение — многоаспектный и многоплановый процесс формирования, обеспечения и реализации межличностного и межгруппового контакта, который обусловлен необходимостью организации осуществления и поддержания совместной деятельности людей. Традиционно выделяют три основные стороны, три определяющие составляющие процесса общения — коммуникативная, интерактивная и перцептивные компоненты. В рамках социально-психологического знания относительно проблематики общения наиболее содержательно глубокий и объемный материал наработан по общению межличностному. В этом плане все три стороны общения в совокупности отражают многоаспектность и при этом неоднозначную сложность внутреннего, субъективного мира одного человека, если речь идет о его отношении к другому. Коммуникативная сторона общения отражает тот аспект межличностного контакта, который выражается в обмене участниками общения информацией. При этом межличностная коммуникация имеет свою принципиальную специфику по сравнению с информационным процессом, например, в кибернетике: а) оба партнера коммуникативного акта выступают в роли активных его субъектов, в той или иной мере сориентированных друг на друга; б) подобный коммуникативный акт не сводится к простому
245
процессу передачи или обмена информацией, что, с одной стороны, задает познавательную ориентацию активности, а с другой — практически закономерно порождает возникновение психологических барьеров различного типа; в) такая коммуникативная активность может быть реализована лишь с помощью специфических средств межличностного контакта (основные виды — вербальный и невербальный; при этом более 70% объема информации в условиях межличностного контакта человек получает за счет невербального способа общения). Интерактивная сторона общения предполагает выработку общих для участников планов и программ как тактического, так и стратегического взаимодействия. Решающим фактором здесь является сама форма интеракции (конкуренция или кооперация), приводящая в содержательном плане или к ровному течению «нейтрального» взаимодействия, к конфликту или к эмоционально насыщенному соучаствованию в условиях совместной деятельности. Перцептивная сторона общения предполагает понимание и адекватное восприятие, видение образа партнера, что достигается через механизмы «идентификации — конфронтации», каузальной атрибуции и рефлексии, то есть понимания того, каким видят партнеры по общению самого субъекта. Здесь немаловажным фактором, резко повышающим эффективность общения, оказывается его эмоциональная сторона, степень эмпатической выраженности оценочного восприятия. С другой стороны, излишняя эмоциональная окрашенность образа партнера, порой экзальтированная тенденциозность его эмоциональной оценки могут существенно и при этом негативно повлиять на точность межличностного восприятия, утрировать влияние таких социально-психологических эффектов, как эффект ореола, эффект новизны, неоправданно усилить стереотипизацию восприятия. Следует специально отметить, что проблематика общения во многом рассматривалась в отечественной психологии столь детально в связи с тем, что одним из дискуссионных в социальной психологии вопросов является вопрос о соотношении понятий «общение» и «деятельность». На современном этапе разработки проблематики общения этот процесс уже не воспринимается как субъект — субъектный (если не считать случаи фатического, по сути дела, беспредметного общения), а оценивается как субъект — объект — субъектная активность, составной частью которой — «субъект — объектной» — оказывается деятельностный акт. В свою очередь, деятельность в этой парадигме, будучи субъект — субъект — объектным актом, включает «субъект — субъектный» контакт — общение — как важнейшую, но все же лишь составляющую. Отдельно необходимо подчеркнуть, что структура межгруппового общения, по существу, полностью совпадает со структурой общения межличностного. Правда, нельзя не подчеркнуть и еще один момент. Как пишет Г. М. Андреева, «при анализе межгруппового общения раскрывается его социальный смысл как средство передачи форм культуры и социального опыта не только между одновременно существующими группами, но и в ходе исторического процесса».
Эмпирические исследования, так или иначе касающиеся проблемы общения с известной степенью условности, можно разделить на три группы, касающиеся коммуникативной, интерактивной и перцептивной сторон этого многоаспектного процесса.
Как уже отмечалось, коммуникативный компонент общения включает вербальную и невербальную составляющие. При этом надо отметить, что в последние годы массовое распространение получили виды коммуникации (мобильная связь, электронная почта, интернет-чаты и т. п.) в рамках которых, в силу их специфики, использование невербальной составляющей существенно ограничено, хотя, конечно, не потеряло своей принципиальной значимости, и всё же важность именно вербальной коммуникации резко возросла. Вполне понятно, что большинство
246
социально-психологических исследований вербальной коммуникации направлено на выявление условий, повышающих эффективность речевого сообщения. При этом главное внимание уделяется двум ключевым элементам коммуникативного процесса — фигуре коммуникатора и собственно тексту сообщения.
Конечный эффект сообщения в значительной степени зависит от так называемой, кредитности коммуникатора, т. е. от изначального уровня доверия адресата сообщения к его источнику. Последнее зависит, главным образом, от двух факторов: восприятия компетентности и восприятия надежности коммуникатора. Вполне понятно, что адресат с большим вниманием отнесется к сообщению, исходящему из авторитетного источника. Как пишет Д. Майерс, «сообщение о зубных щетках, исходящее от “доктора Джеймса Рандла, члена Канадской стоматологической ассоциации”, гораздо более убедительно, чем то же самое сообщение от Джима Рандла, старшеклассника местной школы, который вместе с несколькими одноклассниками написал реферат на тему гигиены полости рта»1. Другим эффективным способом представить коммуникатора как компетентное лицо является уверенное и убедительное озвучивание позиции, отражающей исходные установки адресата. Данный прием широко используется политическими лидерами, «зарабатывающими очки» на популизме и демагогии.
В ходе многочисленных экспериментов также был выявлен ряд условий, способствующих восприятию коммуникатора как достаточно надежного. В частности, исследование Э Игли, В. Вуд и Ш. Чейкен, показало, что «как людей искренних воспринимают ... тех, кто отстаивает что-либо, нарушая при этом свои личные интересы». В ходе исследования экспериментаторы «...знакомили студентов Массачусетского университета с речью, направленной против местной компании, загрязняющей реку. Когда говорилось, что автор речи — политический кандидат из числа бизнесменов или речь адресовалась к поддерживающим данную компанию, сообщение воспринималось как лишенное тенденциозности и убедительное. Когда та же самая речь против бизнесменов местной компании представлялась как обращенная к “зеленой” аудитории и произнесенная “зеленым” политиком, слушатели относили все аргументы политика на счет его личной предрасположенности или специфики аудитории». В другом исследовании была выявлена интересная закономерность, согласно которой, «...ощущение правдивости и надежности возрастает, когда человек говорит быстро»2. Кроме того, коммуникатор воспринимается как более надежный, если адресат уверен, что им не пытаются манипулировать.
Еще одним значимым качеством коммуникатора, с точки зрения эффективности речевого сообщения, является его привлекательность для адресата. О значимости данного фактора уже говорилось выше в статьях «Влияние» и «Воздействие» настоящей «Азбуки». Здесь мы еще раз подчеркнем, что одинаково важными являются как собственно физическая привлекательность и личностное обаяние, так и привлекательность в смысле субъективно воспринимаемого адресатом сходства, даже если последнее проявляется на чисто внешнем, формальном уровне. Так, в ходе эксперимента, проведенного Т. Домбровски, Т. Ластером и А. Рамирецом в конце 70-хх гг. XX в., афроамериканским студентам «...давали ... посмотреть видеозапись рекламы, призывающей к уходу за зубами. Когда дантист на следующий день проверил чистоту их зубов, выяснилось, что у тех, кто слушал запись афроамериканского дантиста, полость рта оказалась чище»3.