Травма и защиты от целостности

Макгилхрист приводит убедительные данные, подтверждающие, что в отсутствие функционирования правого полушария (иногда его называют «эмоциональным мозгом») мы становимся эмоционально обедненными. Правое полушарие вовлечено, главным образом, в нейронные процессы, связанные с эмоциями, в том числе с ним связаны нейронные цепи регуляции аффектов. Оно опосредует специфически человеческую способность «выражать печаль в слезах» (McGilchrist, 2009: 61). Видимо, правое полушарие в целом больше настроено на печаль, чем на гнев.

В отличие от левого полушария, которое, видимо, специализируется на отрицании (McGilchrist, 2009: 85), правое полушарие эмоционально более «компетентно» и сосредоточено на страдании и переработке реальной эмоциональной боли – на том, что составляет существенную часть проработки травмы: «На возглас короля Лира „Есть ли в природе причины, которые делают сердца черствыми?[45]“ – мы могли бы ответить „Да“. На определенном уровне – это дефект префронтальной коры правого полушария» (McGilchrist, 2009: 86). Иначе говоря, повреждение правого полушария приводит к доминированию примитивных защит, что, в свою очередь, ведет к «очерствению души» и далее к целому ряду различной психопатологии, включая ригидный образ я и внутреннюю фрагментированность. Нарушения образа тела при повреждении правого полушария приводят к тяжелым расстройствам типа дисморфофобии и нервной анорексии (McGilchrist, 2009: 66). Недостаточная способность к осознананию частей воплощенного я всегда связана с дефицитом функционирования правого полушария» (McGilchrist 2009: 68).

Более того, уточняет Макгилхрист, к определенным формам психопатологии приводит не просто дефицитарность правого полушария, а именно его недостаточная коммуникация с левым полушарием. Например, при алекситимии, когда у человека нет слов для описания своих чувств, «проблема возникает из-за неспособности [возбужденного] правого полушария сообщать информацию левому полушарию» (McGilchrist 2009: 62). По его словам, доказано, что тяжелые депрессии сопряжены с относительной межполушарной асимметрией с преобладанием правого полушария (McGilchrist 2009: 84).

Эти данные подтверждают существование нейронной основы защит, которые я описал как систему самосохранения. Отсюда следует, что либо диссоциативные защиты как-то препятствуют интегрированному функционированию полушарий так, что оптимальный «поток» между полушариями затруднен, либо, может быть, диссоциация на самом деле нарушает функции правого полушария, препятствуя нормальной циркуляции, посредством которой правое полушарие передает свои сообщения высшим центрам головного мозга.

Аллан Шор

Каково же влияние таких нейронных процессов на уровне головного мозга? Посредством каких механизмов травматический опыт ребенка (и последующая диссоциация) в начале жизни влияет на центральную нервную систему и ведет к защитам от целостности?

В поиске ответов на эти вопросы мы находим кладезь информации в объемных исследованиях Аллана Шора, который сопоставил и обобщил данные, имеющие отношение к обсуждаемой нами теме, по всему спектру психологического и нейробиологического знания. В трех основных книгах Шора (Schore, 1994, 2003а, b) и многочисленных статьях мы находим подтверждения того, что диссоциация после травмы, которая обычно определена как разделенность психических процессов (мыслей, эмоций, памяти и идентичности), неизбежно влияет на интегрирующие функции мозга в целом и правого полушария/«эмоционального мозга» в частности (см.: Schore, 2011).

Шор пришел к такому выводу, сделав исчерпывающий обзор недавних открытий в рамках теории привязанности. Он показал, что результаты научных исследований дают основания для объединения психодинамической теории травмы и диссоциации, с одной стороны, и современных нейробиологических открытий, с другой. Аллана Шора иногда называют «американским Боулби», так как он внес значительный вклад в возвращение теории привязанности Боулби на ее законное центральное место в современной психоаналитической психологии развития. Анализируя буквально сотни исследований, Шор убедительно доказывает, что отношения ранней привязанности младенца к матери, в том числе тонкие невербальные процессы, такие как взгляд, особенности звучания голоса и касания, непосредственно влияют на раннюю организацию лимбической системы и на правое полушарие мозга младенца (Schore, 2003a: 73). Оптимальный опыт привязанности ребенка к матери – основа «эмоциональной регуляции в диаде» (Schore 2003a: 64ff), которую позже ребенок интернализирует как способность к саморегуляции. Напротив, опыт ненадежной или дезорганизованной привязанности ребенка к матери ведет к задержке аффективного развития и нарушению эмоциональной саморегуляции (Schore 1994: 373ff).

По мнению Шора, этиология травмы прямо соотносится с такими событиями в отношениях, когда ребенок, всецело зависящий от матери, терпит неудачу в поисках эмоционального резонанса с ней ради интерактивной модуляции и регуляции своих негативных аффективных состояний, так что он оставлен в пугающем его состоянии перевозбуждения, что приводит к диссоциативным состояниям, которые, в свою очередь, оказывают влияние на развивающееся правое полушарие. Интенсивные состояния перевозбуждения и страха в результате травматического опыта в ходе ранней привязанности оказывают пагубное воздействие на правое полушарие в критические периоды его развития. В результате возникает хроническая дефицитарность в нейронных цепях, связывающих лимбическую систему с отделами вегетативной нервной системы, которые принимают участи в регуляции эмоциональных состояний.

Таким образом, опыт ранней привязанности младенца к тому, кто о нем заботится, определяет процесс созревания мозговых структур, особенно правого полушария, которое доминирует и находится в состоянии «онлайн» в течение первых 18 месяцев жизни. Шор также отмечает то, что правое полушарие более непосредственно связано с филогенетически более древними центрами ствола головного мозга и лимбической системы, отвечающими за эмоциональные реакции, а также с автономной нервной системой, регулирующей состояния гипер– и гиповозбуждения. Поскольку правое полушарие тесно связано со стволом головного мозга, а значит, с телом и бессознательным, то именно оно поддерживает у растущего ребенка связь с сильными эмоциональными переживаниями и служит «клеем», на котором держится целостность имплицитной я- системы – выступает в качестве «биологического субстрата человеческого бессознательного» (см.: Schore 2011: 81; Schore, 2003b: 276). При отсутствии такого «клея» интегрирующих функций правого полушария пропадает ощущение внутренней связности и согласованности я. Защиты от целостности начинают доминировать и либо препятствуют интеграции, либо активно действуют против уже достигнутого интегрированного состояния, теперь ставшего невыносимым.

Шор склонен считать, что в период раннего формирования именно в правом полушарии (в том числе в «высшей» орбитофронтальной коре) локализуются последствия травмы и следующей за этим диссоциации (см.: Schore, 2009: 9). Однако ранняя травма явно имеет билатеральные последствия. По моему опыту, сходному с выводами других психоаналитиков, таких как Ференци (Ferenczi, 1988), Винникотт (Winnicott, 1949), Корриган и Гордон (Corrigan and Gordon, 1995), многие дети латентного возраста с историей ранней травмы были резко выброшены из своего эмоционального и воплощенного я и стали преждевременно опираться на «высшие» рациональные психические функции (левое полушарие). При этом они получили возможность контролировать и/или отрицать в полной мере последствия травматического опыта или давать ему альтернативные «интерпретации». Как отмечает Макгилхрист, левое полушарие – это полушарие отрицания (McGilchrist, 2009: 85).

Данные Шора отчасти подтверждают эту гипотезу:

Хотя диссоциация запускается подкорковыми механизмами, она регулируется высшими кортико-лимбическими центрами. Патологическая диссоциация является следствием неэффективного функционирования фронтально-лимбической системы, которая не может регулировать начало диссоциативной реакции и затем осуществлять ее корректирование. Напротив, в течение длительного времени расторможенные низшие подкорковые центры, особенно правая амигдала, поддерживают диссоциативную реакцию.

(Schore, 2009: 15)

Итак, в терминах концепции системы самосохранения, тиранические внутренние «голоса», которые высказывают негативные обвинения, и интернализованные «объекты», которые являются носителями этих голосов, по-видимому, могут быть левополушарными внутренними объектами, обладающими отрицательной валентностью. Установив тиранический контроль, они дают уничижительные и вызывающие сильное чувство стыда «интерпретации и комментарии» каждому переживанию ребенка, тем самым провоцируя и усиливая диссоциативные реакции, поддерживаемые амигдалой (правым полушарием), и препятствуя ее коррекции более позитивными переживаниями. (Любому, кто пытался помогать людям, пережившим травму, предлагая позитивные и успокаивающие интерпретации, известна эта фрустрирующая реальность.)

Также возможно, что негативные интроекты системы самосохранения представляют собой «высшие» правополушарные внутренние «объекты», которых мучают травмированного человека своими примитивными архетипическими энергиями и аффектами. Несмотря на то, что они персонифицированы, «универсализированы» и «ментализированы» левым полушарием, они могут получать «инструкции» из имплицитной процедурной памяти, кодированной в высших орбитофронтальных энграммах правого полушария. Как я понимаю, это может объяснять даймоническую природу внутренних объектов, которые терзают или благословляют внутренний мир системы самосохранения. В любом случае механизм диссоциации, скорее всего, использует билатеральное разделение мозга. Эту идею косвенно подтверждает ДПДГ-терапия (десенсибилизация и переработка движением глаз) Фрэнсин Шапиро, которая бывает эффективна при лечении пациентов с ПТСР (Shapiro, 2001). Эта терапия стимулирует оба полушария (с помощью движения глаз, аудиостимулов или похлопывающих касаний) при воспроизведении в памяти диссоциированного материала.

Исследования Аллана Шора важны не только для понимания этиологии травмы. Они также подчеркивают важность коммуникации между терапевтом и пациентом «от правого полушария к правому полушарию» (Schore, 2003b: 263; 2011: 78) для прекращения действия защит, направленных против целостности, которые мы рассматриваем в этой главе. Восстановление целостности оказывается возможным благодаря пластичности мозга. Однако это зависит не столько от инсайтов (левое полушарие), сколько от переживаний-в-теле (правое полушарие); не столько от технической терминологии, сколько от метафор; не столько от абстракций, сколько от погружения в детали переживания; не столько от прошлого, сколько от текущего момента; не столько от анализа эксплицитных воспоминаний, сколько от имплицитных переживаний в сновидениях и другой продукции воображения; не столько от отдельной психики пациента, сколько от парадоксального «потенциального пространства», возникающего «между» психоаналитическими партнерами.

Следующий клинический пример моей работы с одной творческой, высокообразованной и профессионально успешной женщиной демонстрирует воздействие защит от целостности, возникших вокруг болезненных воспоминаний из ее прошлого. Он также показывает, как эти защиты трансформировались по мере того, как отчасти бессознательные эмоции, связанные с травматическим опытом, были реинтегрированы в процессе психотерапии с помощью терапевта в позиции сочувствующего свидетеля. Наконец, завершающее сновидение вносит то самое «нечто большее», что часто является маркером переживания целостности, как это переживал Юнг в сновидении о Ливерпуле.

Случай Синтии

Я буду называть эту пациентку Синтией. Эта разведенная женщина в возрасте около пятидесяти лет пришла ко мне на консультацию после того, как ее предыдущий аналитик заболел болезнью Альцгеймера и впоследствии умер. Многие годы Синтия работала с этим великодушным и по-отечески заботливым человеком, который специализировался на биоэнергетическом анализе. Понятно, что после его кончины она была в депрессии. Он дал ей очень много, и она глубоко восхищалась им и его работой. Синтия начала анализ, когда ей было за тридцать, после того как ее муж завел роман с другой женщиной. Она чувствовала, что отчасти несет ответственность за его неверности ввиду своих сексуальных ограничений (она использовала слово «фригидность»), и подумала, что лучше что-то с этим делать, или ее брак так и будет разрушаться.

К ее радости, ее сексуальная жизнь изменилась к лучшему довольно быстро после короткого периода биоэнергетического анализа, сфокусированного на соматизированных аффектах. Эта терапия помогла ей ослабить многие из ее защитных ограничений, направленных против здоровых приятных ощущений. Однако прошли годы, ее неудачный брак давно закончился, и она стала задаваться вопросом, почему же она продолжает анализ со своим быстро стареющим аналитиком, которому она была так предана. Когда он умер, она стала горевать, но в то же время, как это ни странно, вздохнула с некоторым облегчением. Это напомнило ей о таких же смешанных чувствах, которые возникли у нее после кончины отца, задолго до этого. Она хотела в этом разобраться.

В начале нашей работы, собрав данные о личной истории, я предложил Синтии запоминать свои сновидения и кратко записывать их в блокнот, в который также можно было записывать свои размышления, в том числе все то, что возникало после наших встреч – чувства и реакции. За все годы своего предыдущего анализа она никогда не работала непосредственно со сновидениями. К ее удивлению, она начала регулярно видеть сны. Она была поражена тем, что ей предлагало бессознательное. На второй год нашей работы она принесла такое сновидение:

Я в постели с моим бывшим любовником, мы жадно целуемся. Я замечаю, как люстра на потолке начинает испускать какой-то лиловый пар. Я боюсь, что это может быть смертельно опасно, но не уверена в этом. Мы собираемся уходить. Затем я еду на машине неподалеку от фермерского дома, где прошло мое детство от 7 до 17 лет. Я не могу найти руль, но машина, кажется, сама едет прямо к моему старому дому, притормаживает и въезжает на дорогу к нему. За мной следует еще одна машина. Неожиданно из нее высыпала группа мужчин в черном. Они стреляют в меня острыми дротиками и начинают злобно издеваться надо мной. Их поведение становится угрожающим. Они окружают машину, и я не могу выйти из нее. Так или иначе, но, кажется, я попалась.

У Синтии было мало ассоциаций к этому, по ее словам, «странному» сновидению. Мы вернулись к истории ее отношений с бывшим любовником, к прежним сексуальным проблемам и т. д. Одновременное присутствие сексуального желания и страха некой смертельной угрозы снова указывало на ее прежние сексуальные ограничения, но мы не понимали, почему ее сексуальное удовольствие оказалось связанным в сновидении с образом смертельной угрозы. Источником «пара» была люстра, в быту – источник света, в сновидении – символ сознания. Может ли осознание чего-то сексуального быть связано со смертельной угрозой? А как насчет людей в черном? У Синтии была единственная ассоциация в отношении людей в черном: они похожи на «мафию», банду, которая преследует очевидную цель – не дать ей выйти из машины.

Когда мы с ней сидели и обдумывали сновидение, у меня появилась мысль, что «автопилотируемая» машина может «знать» то, чего она сама не знает. Казалось, она ехала сама, как если бы ею владело некое намерение или направление, неизвестное Эго, но важное для бессознательного и, возможно, для какой-то потенциальной целостности, которая может быть связана с восстановлением утраченной части ее детства. Про себя я предположил, что какова бы ни была эта утраченная часть, для мужчин в черном это может быть страшной угрозой, от которой они хотят уберечь Синтию. Они, видимо, не хотят, чтобы Синтия встретилась с чем-то в доме ее детства, к которому ее подвезла автоматически движущаяся машина.

Я сказал об этих предположениях, но, казалось, они ни к чему не привели. Затем я спросил у Синтии более целенаправленно: произошло ли что-то в этом доме, и если да, то что это могло быть, о чем какая-то ее часть не хочет, чтобы она мне рассказала. Ее взгляд на мгновение стал пустым, а затем она вспыхнула от смущения и осознания. И рассказала свою историю.

Это началось, когда ей было около 10–11 лет. По воскресеньям ее мать уходила в церковь. Пока ее не было, отец приходил в комнату дочери и напоминал о каком-нибудь ее проступке на прошедшей неделе, стягивал с нее штаны и шлепал по попе. Это было ритуалом, который явно возбуждал его. Это продолжалось годами, даже когда у нее уже начались месячные, пока она, наконец, не остановила его.

Рассказывая об этом на сессии, она осознала, что никогда не позволяла себе по-настоящему почувствовать влияние всего этого на нее. Умом она знала об этих ритуальных шлепках, но до сих пор никогда не переживала эмоциональное воздействие этих событий. Теперь аффект, неразрывно связанный с этими воспоминаниями, полными стыда, получил выход в сознание. Это стало возможным после того, как в анализе она ощутила безопасность и контейнирование. В какой-то момент «транспортное средство» в сновидении, двигающееся на автопилоте, вернуло ее к месту преступления. Такая интегрирующая активность психики оказалась чрезмерной для людей в черном, которые, будучи дезинтегрирующими силами психики, попытались предотвратить появление новых связей.

Синтия почувствовала, как ее внезапно переполнили чувства стыда и негодования. Она ощутила себя глубоко преданной! И это сделал человек, которого она – маленькая девочка – обожала! Ее красивый артистичный отец, который руководил местным театром и блистал во многих главных ролях, который летними вечерами читал ей пьесы на веранде, с которым они как самые близкие люди прогуливались по окрестностям города по выходным… Как только он мог так с ней поступить! И это были не просто отношения с отцом, которые ее ранили. Огромный разрыв произошел в непрерывности всего ее существования как личности. Теперь она приняла к сердцу то значимое прерывание ее жизни… «Девочку прервали» – сказала она.

Шлепки стали ритуальными. Затем ее отец захотел, чтобы она отшлепала его. Она отказалась. Позже, прямо перед смертью, он вспомнил о шлепках и спросил ее, были ли они ей тоже приятны. Она почувствовала отвращение и ярость, но не смогла позволить себе их проявить. Она сказала «нет» и вышла из комнаты.

Раскрытие детской тайны, которую люди в черном из ее сновидения явно хотели помешать ей вспомнить, привело к целому пласту ранее скрытых детских воспоминаний. Теперь Синтия вспоминала, как одиноко ей было после того, как это началось, какой отчужденной от себя и своих друзей она тогда была, какой дистанцированной от родителей она себя чувствовала, как одна бродила по лугам и брела до старой мельницы через дорогу под грузом какой-то безымянной печали и меланхолии. Все шло не так. Она недоумевала, как после всего этого она сможет спуститься к ужину? Она была какой-то запятнанной, загрязненной – переполненной мучительной тоской. Это был конец ее детства.

После этой сессии мы продолжали исследовать детское травматическое событие, и вечерами моя пациентка стала ощущать внезапные наплывы тревоги, чувствуя себя незащищенной, уязвимой и очень юной. Ощущение, что ей сделали ужасно больно, будто она снова стала маленькой девочкой, чередовалось с отвращением к себе и яростью «до белого каления» на своего отца. Она была сердита на себя за то, что за многие годы такой хорошей заботы со стороны ее предыдущего аналитика она так и не добралась до этого материала.

Синтия постепенно отказывалась от использования диссоциативных защит, и это влекло за собой возвращение в сознание ощущения «смерти» той себя, какой раньше себя знала, той, какой она раньше была. Филипп Бромберг заметил, что при этом возникает особого рода горе:

Диссоциация… фактически прекращает, по крайней мере, на время существование того я, с которым могла случиться травма, так что в каком-то смысле это можно назвать «квазисмертью». Восстановление связей, возвращение в жизнь сопряжены с болью, как при работе горя. Возвращение жизни означает признание смерти и встреча с ней лицом к лицу; не просто признание смерти своих ранних объектов, как реальных людей, а смерти тех аспектов я, которые были тесно связаны с этими объектами… Боль, сопровождающая это горевание, является очень сильной. Это одно из самых болезненных переживаний в нашей жизни. Все же мы идем на это из-за огромной психологической цены, которую мы вынуждены платить, если продолжаем избегать этого.

(Bromberg, 1998: 173)

В это время у Синтии в переносе возникает фантазия-желание уменьшиться в размерах настолько, чтобы поместиться в моем кармане и чтобы я смог носить ее с собой. На какое-то время мы увеличили частоту сессий. Она позволила себе осознанное переживание здорового чувства зависимости, которое принадлежало девочке внутри нее, с которой она надолго утратила связь, так как эта девочка когда-то была вынуждена уйти в полную внутреннюю изоляцию, чтобы защитить себя от невыносимых воспоминаний. Этот период проработки занял пару месяцев. Было много горя и печали, и вновь найденная агрессия помогла ей утвердиться в решении жить полной жизнью. Постепенно появлялись другие чувства – хорошие чувства и ощущение освобождения от депрессии. Больше не было мучительной тоски. Ей больше было не нужно выпивать два бокала вина, чтобы заснуть.

Это сновидение показало, как функционируют архетипические защиты (люди в черном). Они персонифицируют дезинтегрирующие факторы психе (см. главы 3 и 9), предотвращающие восстановление связей для воссоздания целостной жизненной истории, потому что некоторые ее аспекты очень болезненны. По существу, это защиты «от целостности», и они были, так сказать, «созданы» из агрессии, обращенной на себя, – той агрессии, которую Синтия в подростковом возрасте не могла выразить ее настоящему объекту. Они демонстрируют, как психе повторяет раннюю травму. Предательство отца теперь становится предательством самой себя, то есть какая-то ее часть становится внутренним предателем, внутренним антагонистом. «Люди в черном» препятствуют исцелению, не позволяют ей стать целостной.

Говоря на мифопоэтическом языке, эти люди в черном подобны Мефистофелю. Они заключили тайный бессознательный договор с Эго Синтии по поводу ее страдания. По сути, они согласились защитить ее от полного переживания страдания, если только она приостановит свое осознание, то есть не станет чувствовать того, что связано с тем, что происходило в том доме. Это означало частичную потерю души, т. е. собственной витальности, живости. В каком-то смысле Синтия отвернулась от полного осознания страданий своей ранней жизни. После пережитой травмы бывает невозможно подлинное страдание, необходимое для индивидуации, и его замещает другой тип страдания – хроническое аддиктивное страдание «под присмотром» защитной системы, представленной этими людьми в черном.

В терапии Синтия отказалась от бессознательного договора с темными силами (мужчинами в черном) и с полным осознанием переживала свое страдание. Благодаря ее сновидению, мы теперь понимали, с чем имеем дело. Синтия осознала, что саморазрушительные силы в ее сновидениях были не такими уж страшными. Они – лишь ее собственная агрессия, от которой она отказалась и которая оказалась обращенной на нее саму. Они были не ее виной, а ее ответственностью.

Несколько месяцев спустя она увидела еще одно сновидение:

Я еду по улице с тремя полосами движения. Машина старая – родстер DeSoto, 1940 года, похож на старый автомобиль моей матери, но с прекрасным интерьером – все в красном. Верх открыт, в машине я одна.

Похоже, мне надо рулить, но я закутана в шерстяное одеяло… машина очень хорошо едет сама. Я решила, что так не пойдет. Я выбралась из одеяла и положила руки на рулевое колесо, поставила ногу на педаль газа.

Этот сон мне не нужно было интерпретировать. Синтия осознала повторяющуюся тему автомобиля с «автопилотом», которая уже присутствовала в сновидении с людьми в черном. Она была довольна, что теперь приняла вызов, повела машину сама, то есть стала играть более активную роль в своей жизни. Она подумала, что «шерстяное одеяло», в которое она была закутана, представляло собой утешающие иллюзии о «счастливом детстве», которые убаюкивали и уводили прочь от травмирующей жестокости ее отца. Эти утешающие иллюзии были частью ее непреходящей бессознательности, поддерживаемой опять же людьми в черном. Они стали ей больше не нужны, когда она утвердила свою силу и инициативу более воплощенным, активным способом.

Завершающее сновидение из этой серии возвращает нас к юнговскому образу целостности как «чего-то большего», чем простая интеграция частей личной истории. В аналитической терапии процесс рассказывания личной истории, которая обычно упрятана за личными комплексами и защитными конструкциями, постепенно приближается к «более правдивой» или более аутентичной истории или, может быть, только к «расширенной» истории. Наоми Ремен в своей книге «Мудрость кухонного стола» подчеркивает, насколько нам важно рассказывать свою историю снова и снова, слушать истории наших предков, родителей и друзей, потому что, по ее словам, за этими личными историями всегда стоит «одна история» (Remen, 1996: xxvii) – архетипическая драма. Видимо, это изначальная человеческая мечта о целостности.

Позже в анализе мы с Синтией прикоснулись к «великой истории» с помощью сновидения, указывающего на разрешение ее отцовского комплекса. Сновидение Синтии поместило проблему с ее внутренней отцовской фигурой в более широкий контекст. Оно было на ее любимом французском языке, на котором, как она выразилась, «обо всем говорят красивее, чем на английском». В юности она говорила по-французски и провела восхитительное лето в Париже, когда была там по студенческому обмену. Она почти все забыла. Но что-то в ней помнило этот язык! Вот тот сон от первого лица:

Я лицом к лицу с мужчиной. Он младше меня. Я представляюсь: Je m’appelle Cynthia. [Меня зовут Синтия.] Я не вполне одета. Я чувствую приятную теплоту в области гениталий. Затем я говорю по-французски: J’ai oublie mon père. [Я забыла своего отца.] Мы смотрим друг другу в глаза. Он отвечает: Je connais votre père. [Я знаю вашего отца.] В нашем общении есть сексуальный подтекст.

Он заинтересован. И я нахожу его интересным.

Мы оказываемся на свежем воздухе, на цветущем поле.

Цветы золотые, среди них много голубых. Я пытаюсь выразить в словах необычность и красоту этих цветов, чтобы рассказать об этом людям, которые находятся со мной. Это трудно сделать по-французски, но у меня получается.

Моя пациентка сразу ощутила важность этого сновидения. Оно ее взволновало. Оно было на «иностранном» языке, более красивом, чем язык ее Эго, но тем не менее знакомом ей с детства. Ей также казалось, что в сновидении забытый отец был не только ее реальным отцом, что сон отсылает к чему-то более «духовному». Эта бо́льшая реальность была «забыта», как будто трагический разрыв с ее реальным отцом также разрывал ее связь с Отцом, с тем, кто стоит за личным образом отца – с «Великим Отцом», как его называли американские индейцы, или на юнгианском языке – с центральным архетипом Самости (в его патриархальной форме). Забыть этого Отца означало страдать от разрыва ее сущностного духа, от нарушения оси «Эго – Самость». Сновидение показало, что восстановление связи с этим Отцом вернуло ей здоровую сексуальную реакцию, и это стало возможным благодаря фигуре посредника – мужчины в сновидении, с которым она позволяет себе полностью погрузиться в потоки эротического чувства.

У Синтии не было никаких ассоциаций по поводу этого мужчины, хотя она задалась вопросом, мог ли этот персонаж соответствовать ее чувствам ко мне в переносе, ведь я помогал ей восстановить связь с забытой травмой, связанной с отцом. Мы обсудили это, однако стало ясно, что этот образ сновидения ощущался как нечто «большее», чем отношения в переносе. Поразмыслив, она почувствовала, что ее партнер-мужчина во сне был более похож на нового внутреннего партнера, на того, кто, как она сказала, «оживляет меня изнутри». Юнг назвал бы этот образ из бессознательного творческим анимусом – образом души, отстаивающим жизнь как таковую. Этот образ объединил в себе ее сексуальность (тело) и дух (разум).

Завершающим образом сновидения является прекрасное поле голубых и золотых цветов, которое она пытается описать людям рядом с ней. Синтия сказала:

Эта сцена была настолько прекрасной, что даже сердце защемило. Иногда такая красота просто настигает и лишает дара речи. Однако я пыталась сказать что-то именно по-французски – кажется, важно, что я нахожу слова… мне трудно передать, насколько прекрасным был этот сон… это касается той стороны жизни, которую я иногда чувствовала, когда ребенком бывала на ферме… золотой свет, цветущие поля, вечерняя песня лугового жаворонка… это та суть жизни, которая доступна детям, а потом теряется – и вдруг это снова появилось здесь. Это ощущается целостно, как возвращение домой.

Обнаружение присутствия чего-то большего – невыразимого, но глубоко личного – может все изменить в процессе исцеления травмы. Когда Синтия нашла в себе мужество принять свою очень мрачную тайну и предаться чувствам, которые до этого были невыносимыми, то в ее глубинном бессознательном, где находится широчайший спектр архетипических образов, констеллировалось то, что в сновидении как бы говорило ей:

Я вижу твою целостность. И чтобы убедить тебя в этом, я покажу тебе, что знаю о твоей целостности, покажу тебе твою целостность в универсальных образах переживания Отца, покажу всю их красоту, жизненность и чувственность. И я волью их в твой сон через ту самую рану, которую нанес отец.

Заключение

Моя работа с Синтией показывает, что наша рутинная практическая психотерапевтическая работа, шаг за шагом собирающая забытые фрагменты личной истории пациента в общую картину, проявляет целостность, трансцендирующую частное – что-то вроде вертикальной оси, пересекающей горизонтальную. В сновидении это было в виде нового для нее ощущения – эротической оживленности рядом с незнакомым мужчиной – человеком, который «знал» ее отца.

Опираясь на приведенные выше данные исследований из сферы нейронаук, мы можем себе представить, что травматическое переживание Синтии насилия со стороны ее отца было диссоциировано. Эта диссоциация была закодирована в тормозных нейронных цепях правого полушария мозга, которое обычно помогает интегрировать компоненты опыта аффекты, интеллект, память, идентичность. Подобные тормозные нейронные цепи могли также мешать коммуникации между полушариями, поскольку, по словам Синтии, у нее было эксплицитное интеллектуальное знание о своей травме (левое полушарие), но не было имплицитного эмоционального знания (правое полушарие). Другими словами, перед внутренним взором Синтии все время находилось «кривое зеркало» ее травматического опыта в отношениях с отцом. Затем она смотрела в это кривое зеркало, когда пыталась самоопределиться, то есть оно стало интроецированным зеркалом и источником искажений ее собственной идентичности – ее представлением о самой себе, сильно нагруженным стыдом.

Работая с амбивалентным отношением Синтии к ее предыдущему аналитику, мы обнаружили более глубокую бессознательную амбивалентность по отношению к ее отцу и вскрыли ее причины. Мы также вскрыли способ действия ее интрапсихических защит, которые удерживали разрозненные различные части ее жизненного опыта от их полного осознания (люди в черном). Имплицитное знание об отношениях, возникшее в нашей работе со сновидениями, было кодировано где-то в ее теле/разуме в виде некоего смутного осознания, которое стало более явным в ходе нашего процесса коммуникации «от правого полушария к правому полушарию» (Schore, 2011). Правое полушарие мозга опосредовало бессознательные процессы и, вступая в диалог с левым полушарием, открывало в сновидениях смысл переживаний. Кроме того, этот смысл не был доступен ни Синтии, ни мне по отдельности. Он был «открыт» в нашем диалоге.

Одна из тайн психики, открывающихся нам в нашей работе с травмами, – почему неведомый создатель сновидений в бессознательном одаряет нас своим исцеляющим присутствием через сокровенные особенности наших травматических ран? Трансцендентное измерение целостности, кажется, проникает в нас именно через то, что является глубоко личным, особенно через те места разломов, где непрерывность нашей жизни была нарушена и не была опосредована межличностной поддержкой.

Именно там, где во внутреннем мире прошел разлом, мы можем получить в дар переживание целостности. Но если это произойдет, нам придется позволить себе заново оказаться в местах, где мы были разбиты, которые теперь окружены терновником защит – например, мужчин в черном, которые кричат нам: «Входа нет! Запрещено! Никогда больше не открывать!» – и стреляют в нас отравленными дротиками, если мы все-таки пытаемся это сделать. Иногда наше мужество подводит нас, и мы не отказываемся от того, чтобы вступить в область этих переживаний. Тогда жизненные трагедии продолжаются, чтобы вновь вынудить нас открыться, позволяя мельком увидеть свою утраченную целостность, как бы мы ни были амбивалентны по отношению к ней. Иногда с особым компаньоном, другом, аналитиком благодаря искусству или поэзии, которые могут привести нас к более высокому уровню осознанности, мы можем, подобно Синтии, открыть то, что было закрыто, и это больше уже не закроется. Тогда мы можем быть одарены присутствием Ангела или Сновидения.